– Ты спас меня в тот день… ты не помнишь, потому что люди запоминают только самое плохое, а все светлое остается вне их памяти. Я бежала по улице и плакала, бежала, не разбирая дороги, лишь бы бежать. Мне казалось, что так я смогу уйти от духовной смерти, смогу спастись… и тогда… на бегу я споткнулась и, если бы не ты, я бы расшибла себе и колени, и нос…
– Разве это спасение? – мягко улыбнувшись, Иуда повернул голову в сторону макушки, торчащей чуть выше его локтя.
– Ты не помнишь, но в тот день ты обнял меня… а объятие – лучшее лекарство, только оно может спасти душу, не держащуюся за чистоту тела. Сколько бы я ни бежала, никто не подумал даже о том, что меня так легко спасти – а ведь в объятиях не может жить зло, в объятиях поселяется свет. Правда?
– Правда…
Он осторожно погладил ее по спутанным волосам. Не мягкие, не жесткие – такие, какие должны быть у ребенка в первые годы жизни. Плечи девочки все еще дрожали, но Иуда не обращал на это внимание, он знал, что нужно плакать, когда невозможно, невыносимо продолжать смеяться, а со слезами выйдет горе, и молитва, произнесенная после, будет легка, и потому дойдет до Небес.
– Иуда… – лицо оторвалось от грязной ткани рубахи и покрасневшие глаза обратили свой взор к мужчине. – А почему люди тебя ненавидят?
– Ты читала Евангелие?
– Но почему – до сих пор? Ведь Бог простил разбойника, разве ты хуже? Разве разбойник не предавал, не убивал, не воровал?
– Меня не простила церковь.
– Но церковь – не Бог, а врата к нему, – девочка отстранилась, чтобы видеть лицо собеседника. – Так всегда говорила моя мама.
– «Церковь»? Твоя мама была христианкой?
– Да, хотя сейчас название любой веры не имеет значения. Но мама нечасто ходила в церковь, в отличие от бабушки.
– И что еще она говорила?
– Что храм должен быть обязательно в сердце и не обязательно – вокруг. Мы должны молиться душой, а душа с нами всегда. Бог услышит, если мы будем молиться искренне, но искренние молитвы бывают не только в церкви.
– Твоя мама очень умная женщина, – заметил Иуда.
– Я знаю, – самодовольно улыбнулась девчушка, и от прежних ее слез не осталось и следа.
– А где она сейчас?
– Ты знаешь про сборщиков? – тихо спросила она.
О сборщиках почти никогда не говорят. Не то, чтобы это была запретная тема, но вспоминать о ней хотелось крайне редко, а лучше – не вспоминать и вовсе, ведь после прихода Бога все люди могли бы обрести спасение, но не все того пожелали. «Сборщиков» никто не знал в лицо, они были как воры в прежние времена, только их по какой-то причине никто не ловил и ни на одном стенде не было ни единой фотографии с надписью, гласящей: «Разыскивается» или «Осторожно! Сборщик!». Но такие люди были, и об этом говорил уже тот факт, что у людей после посещения людных мест пропадали пропуска. Не обладая ни рассеянностью, ни чрезмерной неряшливостью, эти люди не могли потерять его сами, но из-за кражи они больше не смели ни зайти, ни выйти откуда бы то ни было, потому что, в отличие от паспортов, служивших индикатором личности прежде, пропуск предъявлять было некому. А сборщики могли воспользоваться любой личностью, и никто не мог это проконтролировать: камеры еще установлены далеко не везде.
– Она осталась на улице?
– Если бы так, она пошла бы в церковь. Но она осталась на закрытой электростанции, не имея возможностей выйти, а нам довольно тяжело ездить туда – дорога только в одну сторону занимает больше 2 часов. Мы привозили еду в первую время, но это не помогло…
Иуда молчал. Он мог выразить девочке свое соболезнование, мог сказать, что ее мама в лучшем мире, мог перевести тему. Но он не стал этого делать, зная, что требуется от него совсем не это. Обняв маленькое тело, вновь вцепившееся в него, как за последнюю надежду, он поднял голову к небу. Вновь небо заполнили тучи, полные благодати неба, которая может исцелить каждого, но не каждому откроет свое исцеление. Однако вокруг лавочки, на которой Иуда до сих пор сидел, небо было таким же синим, как и в яркие летние дни.
– Тебе следует вернуться к Богу, – наконец произнес Иуда.
– Я никогда не покидала Его, – всхлипывая, произнесла девочка.
– Рядом со мной больше нет Бога.
– Ты не прав… мы все рядом с Ним, но кто-то сидит на коленях, кто-то бегает вокруг, а такие, как ты, кто боится подойти ближе, стоят за углом, но все тут же. И Бог смотрит на всех нас, Он видит поступки каждого. Он наказывает, Он поощряет, Он прощает. Дело не в том, что тебя нет в мире Бога, а в том, что ты не хочешь видеть Бога в своем мире.
– Я не чувствую жизни. Ни запахов, ни вкусов. Я не различаю слишком яркие цвета, а иногда – и цвета вообще. Я уже давно не живу, и не могу даже пожалеть себя – я не способен на слезы так же, как и на смех.
– Давно? – тихо спросила девочка.
– С той минуты, как Иисуса повели к Голгофе.
– Тогда ответь мне честно: это правда, что тебя сняли с петли после распятия Иисуса?
– Да.
– И после этого ты вернулся к жизни, а теперь не можешь умереть?
– Да, – бледнея, произнес Иуда.
– И потому ты ушел в монахи и до тех пор, пока не ввели обязательные пропуска, ты ходил в безвестности?
– До тех пор…
– И ты думаешь, что ты ничего не чувствовал? Ведь Бог не лишил тебя возможности раскаяния: ты каждый день сожалел о содеянном, иначе не наложил бы на себя руки и не был бы возвращен к жизни, так как тебе не нашлось места с твоей болью в том мире, куда всем нам дорога; ты не ушел бы в монахи, так как не нужно было бы уходить – да, в народе, чтившем Закон Иисуса, тебя возненавидели, но ведь о тебе не знали другие народы. Ты мог уплыть или уехать в те земли, где никто никогда не слышал о Христе, где у Бога были другие имена и законы.
– Только раскаяние мне и осталось?
– А разве это не есть спасение? Не горе, не пустая молитва, лишенная мысли, а чистое раскаяние, которое только и может вытащить душу из греха и показать путь к свету.
– Уже слишком поздно, – рука Иуды легла на макушку девочки, взъерошив ее волосы.
– А разве Бог оставлял тебе чувство отчаяния? А безысходности? Разве Он вел тебя к самобичеванию и ненависти, а не к любви? Человеку был дарован разум для того, чтобы он избавил мир от проблем, которые могут возникнуть, но в итоге именно человек стал причиной большинства из них.
Иуда почувствовал, как ком вновь встал посреди горла, как глаза в уголках стали влажными. Но на этот раз впервые с момента смерти Иисуса он не хотел плакать и, чтобы сдержать себя, он поднял взгляд к небу. Теперь тучи были повсюду, и не было никакого просвета даже там, где сидел Иуда.
Святой дождь, дарующий жизнь и благодать, ударил первой каплей по лбу Иуды, из-за чего он ощутимо вздрогнул. Холодная. Он успел забыть, что такое холод. Мокрая. Он забыл даже, что такое влага. Дунул ветер, и полы его разорванной одежды шелохнулись, а в груди все сжалось от пробирающего насквозь осеннего дыхания. Он вновь ощущал жизнь, ощущал запах дождя. Он повернулся к девочке, сидящей у его руки, и впервые увидел, что это вовсе не девочка – девушка. Он услышал ее смех, веселый, направленный к небу, адресованный солнцу, скрывшемуся за тучами, но идущий прямо к Богу, которого не скроет ничто.
– Ты ангел? – со слабой надеждой спросил Иуда.
– Я не ангел, – все еще улыбаясь, ответила девушка. – Я человек, верящий в Бога так же, как ты.
– Но я почувствовал жизнь…
– Потому что ты познал Бога. Ты вышел к нему из-за угла и тогда, видя твою робость, Бог улыбнулся тебе. Разве ты не ускорил бы шаг к Нему, если бы видел улыбку Его? Разве не сел бы у Его колен, зная, что Он не злится на тебя и тебе больше незачем стыдиться своего несовершенства?
По щекам Иуды потекли слезы, и они, срываемые холодным ветром, до боли жгли кожу, однако с молитвой к Богу, которую Иуда никогда не забывал, но всегда боялся произнести, ему не было больно. Он не боялся своих чувств, не стыдился своих слез, и наконец – он увидел Его. Увидел и пошел за Ним, потому что Бог и правда улыбался…
«И больше не будет бедных»
Жена императора спала и видела сон: как сидела она в своей комнате, как бережно переминали ее руки пергамент, уголки которого то и дело сползали к центру; глаза ее бегали по знакомым письменам, но те то и дело убегали куда-то, смысл ускользал, а папирус все старел и старел. Тогда женщина встала из-за стола, повинуясь зову сердца, и пошла в кабинет мужа, нынешнего императора Египта, дабы узнать у него, что за документ в их спальне.
Но мужа в комнате не оказалось. Вместо него перед женой императора стоял Тот, бог мудрости и знаний. Женщина хотела было броситься на колени перед богом, но вместо этого со спокойным и отрешенным голосом, словно и не она вовсе, протянула вперед пергамент с вопросом:
– Что написано здесь?
– То государственное устройство, которое приведет Египет к процветанию на долгие годы. И на тебя возложена великая обязанность стать сосудом этого знания.
– Но что же мне делать? – вопросила жена императора. – Ведь я не могу разобрать ни единой фразы! Могу ли я позвать мужа, чтобы он растолковал мне это знание?
– Нет, – ревностно ответил бог и сделал шаг к женщине, но, нехарактерно для себя поморщившись, отступил на прежнее расстояние. – Нет, но ты можешь позвать сына.
– У пока все еще нет детей… – начала было оправдываться женщина, но ее прервал крик.
Детский плач доносился из-за спины бога, и Тот отступил на шаг в сторону, предоставляя возможность будущей матери взглянуть на кроху. Совсем маленький, с невероятно большой головой, уже имеющей правильные очертания черепа, характерного для императорской семьи, младенец улыбался, дергая маленькими ножками и ручками.
– Ты еще многого не знаешь о себе, – раздался голос за спиной женщины.
Жена императора протянула руки вперед, но младенец тут же исчез, не дав возможности будущей матери даже приблизиться к себе. Испугавшись дурного знака, она обернулась к богу, но Тот лишь многозначительно кивнул.
Опять раздался крик, и в кабинет императора вбежал ребенок. Мальчик, словно и не замечая стоящего у матери бога, сразу бросился к ней в объятия, схватив за ткань накидки там, где доставали его ручки. На вид ему нельзя было дать и пяти лет, но речь уже была лаконичной, словно обрамленной бархатным звучанием самых светлых богослужений – посвященных помощи в борьбе Амон Ра с его врагами.
– Мама! Мама! – кричал он радостно. – Я понял, как вести торговлю! И больше не будет бедных! Никогда, мама!
По щеке бога мудрости скатилась слеза. Огромный клюв должен был скрыть это, но освещение предало бога. Жену императора вновь одолел страх, но тут же она обрела волю над собой, потому что теперь знала, что несет ответственность и за своего ребенка. Не только своего – ребенка своего мужа, великого императора Египта. Она побледнела, следя за медленно катящейся вниз слезой, и, прижимая к себе двумя руками еще не рожденного, но уже взрослого ребенка, глухим голосом спросила бога:
– Случится что-то ужасное?
– Случится, но всему свой срок, – неопределенно ответил Тот. – Придет время процветания Египта. Быть может, последнее великое время для всех нас.
Бог отвернулся, но женщина услышала, как он прошептал: «Или великое бремя скорби настигнет всех нас, и тогда увядание не заставит себя ждать».
Жена императора хотела что-то спросить, но Тот исчез, а ребенок сильнее потянул вниз подол ее одеяния. Тогда женщина посмотрела на мальчика и увидела глаза, как две капли воды похожие на глаза ее мужа. Она все поняла. Поняла… и проснулась, впервые ощутив незнакомое движение в животе.
Через восемь месяцев в семье императора родился здоровый малыш. Будущий владыка Египта. Будущий герой каждого египтянина: по-другому и быть не может! Но пока что он – не подозревающий ни о чем младенец, только вступивший в этот мир. Быть может, он погубит свою страну, а может, спасет ее: вот только это решать будут двое (нет, не мать с отцом, и даже не Тот): только он сам и его поступки.
Вакуумная тишина
Осталось ли в этом мире хоть одно тихое место? Осталось ли место, свободное от суеты и шума? Пожалуй, что нет, или, по крайней мере, оно слишком далеко, чтобы о нем можно было узнать, вот и приходится всему миру находиться в постоянной звуковой трубе, которая выводит только в одну возможность тишины – в жизнь после жизни.
– Сегодня утром космический корабль БЛГ-354 вышел на связь. Приземление на планету Земфир успешно завершено. В скором времени планируется…
Юндекс сделал еще один глоток крепкого напитка, который принесли уже с получаса назад, но который все еще не изменил температуру: какой бы градус (будь то 15 или 75) вы ни заказали, температура заказа будет держаться до тех пор, пока вода или еда не окажется целиком в вас. Таковы правила, которые не может нарушить ни одно заведение: иначе нагрянет проверка и проведет тщательное обследование всех столовых приборов на качество. Посуда прекрасная – спасибо химикам прошлого и настоящего! Существует лишь одно «но», и «но» это слишком велико, чтобы его не учитывать: если ничтожных 2 грамма изобретенного сплава попадут в организм человека, то его ждет неминуемая гибель. Не особо приятная перспектива.
– Я так не считаю, – опять кто-то по ту сторону монитора повысил голос, разорвав и без того тонкую нить мыслей Юндекса. – Если бы был просчет с нашей стороны, то тяга не превышала бы…
Юндекс вздохнул и посмотрел на экран телевизора. Гигантская военная машина. На самом деле, она уменьшается с каждым добавлением нового устройства (природные тайны раскрываются и становятся на вооружение), но на огромном экране, еще и так близко, она кажется гигантской. Страшной. Смертоносной. Не говоря уже о том, что прямо над ней клубится черный дым, уходя в безжизненное небо. Юндекс знал, что означает этот дым, догадывался даже, какая именно поломка так взбудоражила журналистов и по какой причине организован суд.
– Черт знает что, – пробубнил он про себя, как только начался следующий репортаж.
– Вы тоже считаете, что виноват на самом деле механик-водитель? – неожиданно послышался голос слева.
Юндекс резко повернул голову и удивился тому, как крепко сжался кулак его левой руки во время подъема со стула. Рядом оказался мужчина, одетый так же, как и он сам – обычный мужчина. Тот улыбнулся и моргнул, ни быстро, ни медленно – нормально, словно бы и не испугался быстро поднятого и готово к атаке кулака, который, тем не менее, никогда не ударил бы его. Он даже не сказал ничего на этот счет, но, не переставая улыбаться, продолжил:
– Не понимаю, с чего такой скандал? Обычная поломка, неисправность. Ее же можно починить, а чинить – думается мне – в любом случае будут на деньги Правительства – других министерств попросту не существует.
– Не обычная, – буркнул Юндекс и, сев обратно, подпер кулаком, предназначенным для нападения, свою щеку. – Вы видели дым? – незнакомец кротко кивнул, и Юндекс продолжил: – такое уже не исправить. Придется полностью переплавлять. А это не дешево. Если ошибка водителя, то да – деньги Правительства. С водителя ни одну карточку питания не снимут: поломка не на учении, а во время военных действий. Но если это вина производителя, в чем я почти не сомневаюсь, судя по сколу снизу, – он и будет оплачивать.
– Ох, вот как! Я даже не заметил никаких повреждений на технике! Вы что же? Механик?
– Доводилось.
– Какая война?
– Не участвовал.
– В самом деле? Отчего же?
– На обследовании выявился пацифизм. Но технику люблю, так что вызвался на заводскую службу.
– Интересно… Колибер, к вашим услугам, – на этих словах мужчина протянул вперед кулак.
– Юндекс, – аналогично протянутые кулаки коснулись тыльными сторонами в знак приветствия. – Приятно познакомиться.
– А мне-то как! Я уж было решил, что перевелись пацифисты к югу от экватора: ни одного за последние пять лет не встречал! А это равносильно тому, что вы – первый за мою жизнь!
– И как? Интересно?
– До безумия, – Колибер улыбнулся еще шире и заказал какой-то напиток дня, который прежде Юндексу пробовать не приходилось. – И как вам любить мир, когда мир на наших глазах теряется? Мир стабилен, мир постоянен, и потому мир несовершенен. Но не сейчас – нет! Прогресс! Всюду прогресс! И мира, который вы и я знаем, больше не будет!
– Регрессирует прогресс, не находите?
– Разве?
– Прогресс перестал быть прогрессивным тогда, когда вместо улучшения жизни начались нескончаемые войны, и я уже даже не понимаю, кто воюет, с кем воюет…
– Вы упускаете множество деталей, прошу заметить, – после того, как Юндекс потянулся к своему напитку, решился ответить незнакомец. – Мы начали выращивать еду на других планетах! Да, она подвергается радиации, поэтому пока ее никто не ест (пока!), но ведь очень интересно, к чему все это приведет!
– А зачем выращивать где-то далеко, если вполне пригодные для посевов земли есть и на планете Земля? Почему у нас так мало пищи и так много голодающих?
– Вы спрашиваете: почему не выращивают на Земле? Ответ ведь всем известен, что вы! Невыгодно. Невыгодно, и точка. На нас в любой момент может упасть бомба, нас в любой момент могут захватить. Нас-то ладно, кому мы нужны? – а вот поля и сады? Их мало, потому что только так можно хоть что-то вырастить.
– И разве это нормально?
– Норма консервативна – да, но люди способны ее изменить!
– Но… – Юндекс помялся. Говорить даже о своих родителях было дурным тоном, а уж тем более вспоминать кого-то, кто умер задолго до его рождения, считалось и вовсе чем-то постыдным, но промолчать он уже не мог. – Еще до письменности люди воевали, но спокойно сосуществовали! Уже лет сто назад военная техника была на высоте, но все равно находились обычные труженики тыла. Что же сейчас? Разве соседям не нужно время от времени примирение, чтобы не начался хаос?!
– И в каком времени вы застряли?.. – недоброжелательно заметил Колибер. – Сейчас – это сейчас! Мало ли, что там было до нас! Кого это волнует?! И вообще: сколько людей было раньше? А? А сколько сейчас? Нам бы в половину меньше! В три четверти! И то места на этой худой планетке может не остаться для этих несчастных! Ну нет! «Вспоминать прошлое – это проблемы вчерашних дней, нам нужно вспоминать будущее!»
– «… нам нужно вспоминать будущее!» – одновременно с Колибером процитировал Юндекс нового Полумирного президента, который уже около четырех месяцев управляет землями к северу от экватора.
– И вообще! «Мы ненавидим то, что хоть как-то напоминает нам о прошлом!» – процитировал Колибер Двумирного президента, который не сменяется уже более трех лет и до сих пор прекрасно управляет землями к югу от экватора. – Не забывайте об этом!
Воцарилось молчание.
– Собран первый урожай винограда с плантаций Кантра, – раздался со стороны телевизора оглушительный крик журналиста. – Благодаря полной укомплектации робототехникой планета Кантр причислена к…
Молчание, но не тишина. Телевизор все еще шумел, отовсюду лилась музыка, обрывки слов долетали с соседних столов, доносился шум самолетов с улицы. Тишины не было. Казалось, что ее никогда не было, и она уже никогда не наступит. Да и что такое прошлое, если о нем нельзя говорить, и что такое будущее, если его невозможно вспомнить?..
– Прошу меня простить, – после недолгого молчания сказал Юндекс. – Случайно сорвалось с языка.
– Ничего, я вас понимаю. Запрещается всегда только ценное для человека, вот вам и хочется поднимать запретные темы.
– Именно, что самое ценное… и где же свобода, к которой наш мир идет уже так долго?
– Свобода – это не безвластие, Юндекс. Свобода – это осознанная необходимость. Мы бились долго, и… чего-то добились.
– Чего?
– Пока рано что-либо утверждать. Но и плеть иногда во благо, и кнут во имя добра. Всего должно быть в меру: пряник один не справится.
– Но власть…
– Власть сакральна, – брови Колибера поползли друг к другу. – «Глава части мира – свет всего человечества».
– Предположим, но остальные люди тогда почему страдают?
– Они биомасса государства. Юндекс, подумайте сами: каждый из нас – ненужная единица человечества, лишний голодный желудок!
– И где грань?
– Мы не так давно находимся в поиске границ, но они где-то должны быть.
Сказав это, Колибер посмотрел на часы. Оставалась меньше двух минут до шести часов вечера, до победного конца. Минута на недолгий диалог с Юндексом, сорок секунд на оглушительный вой сирены и еще минута пятнадцать секунд – на просмотр записи речи Двумирного президента, ради которой он сюда и пришел.
– Приятно общаться, когда у собеседника нет соображения по поводу предмета разговора, – улыбнувшись циферблату, сказал Колибер.
– Вы пытаетесь меня задеть?
– На кой черт оно мне нужно – задевать вас, пацифиста? Будь вы обычным человеком, то еще ладно: мы бы подрались, нас бы забрали в участок, где тут же определили бы в какие-то части и отправили на фронт. А так – в чем смысл?
– Не знаю, – протянул Юндекс. – Но в противоречивое время можно противоречить самому себе.
– То есть, вы бы меня ударили?
– Вряд ли: поступи я так, я был бы безнравственным человеком в своих глазах.
– Не нужно быть нравственным, и жить станет легче, – пожал плечами Колибер.
Со всех углов заиграла до боли знакомая сирена. Все, кого мог увидеть Юндекс, встали на ноги и посмотрели в сторону телевизора. Сирена никогда не предвещала ничего хорошего. Либо новая война (хотя с кем, если осталось всего 2 государства, поделенных между собой экватором?), либо очередной голод. Если только это не взрыв на металлургической фабрике по изготовлению посуды. Или обнаружение нового вируса, который с невероятной скоростью распространяется по земному шару. Или…
На мониторе появилась огромная фигура в черно-желтом одеянии. Фигура была повернута спиной к камере, но даже так казалось, что Двумирный президент смотрит на каждого зрителя, такими огромными были его плечи с экрана телевизора.
– Жители земель к югу от экватора! – обратился он к населению. – Сегодня был рассмотрен и принят новый закон о правах всех людей, живущих и находящихся на землях к югу от экватора. До сегодняшнего дня убийства без официального объявления военных действий были запрещены, но именно этот запрет и оказался главной ошибкой нашего мира. Человек как особь ценности не имеет: чем больше людей, тем меньше цена всему человечеству; именно поэтому следует доказать самим себе раз и навсегда: имеет ли ценность человек как вид?
Юндекса передернуло на этих словах, и он решил посмотреть на лицо стоящего рядом с ним Колибера. Тот все так же широко улыбался, кажется, даже еще шире, а глаза его светились призрачным, ослепляющим светом, который Юндекс (а в тот миг он мог в этом поклясться) никогда прежде ни у кого не видел.
– Мир относительно прочен, но всегда хрупок, – продолжал возвещать голос с экрана. – Мир – это факел, то тлеющий, то возгорающийся. Но война в нас, она всегда внутри нас.
Осторожно, опасаясь быть замеченным, он обвел взглядом остальных присутствующих так, чтобы его голова не сдвинулась ни на миллиметр. На лице каждого было восхищение, на лице каждого – умиротворение и полное согласие со словами Двумирного президента.
– До сегодняшнего дня желания граждан не учитывались. Поэтому этот день настолько велик и значим: как я сказал раннее, сегодня подписан новый закон. Отныне каждый человек или гражданин к югу от экватора может убить другого человека или гражданина безнаказанно. Это правило абсолютно, исключений нет. Закон вступает в силу после завершения данной трансляции, то есть… сейчас.
Картинка сменилась, и на мониторе появился какой-то человек (из-за формы органов проверки, нельзя было сказать, женщина это или мужчина) с кисточкой и посудой в руках. Один из баров сегодня, скорее всего, закроют.
– Температура Бланжоу изменилась прямо в руках у посетительницы бара на пересечении…
Юндекс посмотрел на Колибера, красного от возбуждения. Тот уже не улыбался, хотя блеск в глазах никуда не исчез. Медленно он расстегнул застежку ремешка от часов и положил их на стол.
– Думаю, они мне уже не понадобятся. Пойдемте на улицу, Юндекс. Если не хотите пропустить кое-что интересное.
Юндекс был слишком потрясен новым известием, чтобы думать о том, что его новый знакомый имел в виду. На самом деле, его всегда было легко ввести в ступор: в детстве для этого соседским детям хватало единожды нарушить правила игры; а жизнь, как показывает время, такая же игра, как и все остальные…
Юндекс сам не заметил, как вышел вслед за новым знакомым на пустую, впервые пустую улицу. Да, все еще где-то шумели телевизоры, слышались обрывки чьих-то диалогов, но звук не мог заполнить все пространство обширного мира, он долетал издалека, но не шел сверху. В просторах тускло-серого неба не было ни единого самолета – ничего.
– Вы видите? – спросил Колибер.
– Скорее, не вижу, – честно признался Юндекс.
– Вот именно, – он рассмеялся, развел руки в стороны. – Ничего не видите!
– А что в этом смешного?
– Ох, ничего! – все еще широко улыбаясь, Колибер повернулся к Юндексу. – Но ближайшие минуты мы с вами можем быть счастливы, дорогой пацифист!
– Ближайшие минуты нас могут убить, – возразил Юндекс.
– Вы правда так думаете? – Колибер посмотрел на небо и как можно глубже вздохнул. – Нет, сейчас мы как никогда свободны от неестественной смерти! Люди способны убивать, люди хотят убивать. Сейчас же этот сладкий плод не под запретом, так что же будет, как вы думаете, Юндекс?
– Если разрешить запретный плод, он горьким не станет.
– Не станет. Но обилие сладкого приедается.
– Пока людям надоест убивать, никого может не остаться.
– О мироздание! Юндекс, откуда такие мысли! Сегодня понедельник, а не апокалипсис!
– Нам нужно где-то спрятаться, Колибер! Нас сейчас убьют, если мы останемся на улице!
– Что вы? Так быстро потеряли рассудок? Рано, еще очень рано… давайте насладимся этой пустотой еще немного…
– Вы не боитесь смерти?
– Опасаться ее сейчас – бессмысленно. Еще примерно около часа люди будут в смятении, затем пойдут домой и встретятся по дороге с нелюбимым соседом или старым недругом, разговорятся, поссорятся, и в приступе гнева кто-нибудь да убьет кого-нибудь. Органов охраны уже нет, они распущены – уверяю вас. И как только люди поймут, что после убийства остаются безнаказанными, все изменится: каждый станет врагом каждому.