– Всё ещё расстроен из-за писателя? Брось, не стоит тратить силы на такого гнилого человека как он.
Прайд не нашёл в себе сил, чтобы посмотреть на опротивевшее ему лицо, и только бросил в пустоту:
– Наверно ты прав.
– Конечно, прав. Помнишь, я говорил, что невзлюбил писателя из-за расы? Я неправильно выразился: я его по большей части презираю за его гнилую натуру, а не из-за расы. И азиаты с чёрными тоже бывают… нормальными.
Жадин плохо и неумело соврал, пытаясь обелить и оправдать себя в глазах приятеля. Прайд криво улыбнулся.
Винин встретил не спавшего, как и он, всю ночь Родиона, накормил и час-два беседовал с ним, пока Уайт, проснувшись, не вышел на кухню, потирая заспанные глаза. Под подмышкой он держал книгу предсказаний.
– Утро доброе, – усмехнулся Родион и незаметно от писателя прижал указательный палец к губам.
Мальчишка недоумённо посмотрел на него, но вдруг заулыбался и кивнул:
– Здарова, Ромка! Как давно ты сюда припёрся?
– А я и не уходил.
– Он шутит, не переживай, – пояснил после неловкой паузы Винин. – Садись завтракать.
Туман на улице спешно рассеивался: за окном загудели машины, из подъездов повылазили люди. Природа возвращала себе яркие цвета.
Винин вышел выбросить мусор, пока мальчишка с музыкантом завтракали, и на обратном пути замер у подъезда. Из раскрытой двери, которую придерживал русый извозчик, медленно показалось две эпатажно одетые фигуры: высокая мужская и низкая женская. Мужчина горбился, поддерживал хромающую женщину под локоть и вёл её к чёрной машине. Он был одет во всё белое: укороченный пиджак с поднятыми лацканами, на пуговицах которой держалась длинная мантия, чей подол волочился по пыльной земле, жилет, галстук, брюки, туфли и шляпу. Вокруг стенок белой шляпы обвилась верёвка, словно петля вокруг шеи висельника, а чёрная вуаль скрывала его глаза. Он был рыжий, с вьющимися волосами до плеч, с мелкой тёмной бородкой и в очках на цепочке.
Босая женщина была наоборот одета в чёрное: застёгнутую кожаную накидку с капюшоном, длинную юбку с оборванным подолом и шляпку-котелок. Она еле-еле шла и по белому лицу было видно: каждый шаг ей давался тяжело и заставлял её кусать губу от боли. Винин посмотрел на её чёрные стопы с налипшими лепестками чёрных лилий, оставляющих багровые следы. Возникали вопросы: почему эта женщина босая? Кто эти неизвестные люди? Связаны ли они как-то с той чёрно-белой парой, которых он видел перед встречей с Прайдом?
Женщину усадили в машину на заднее сиденье, мужчина сел рядом. Извозчик поправил восьмиклинку, подмигнул Винину и прыжком уселся на водительское сиденье. Писатель поморгал пару раз, – машина и багровые следы исчезли.
«Наверно галлюцинации… Надо бы лечь спать», – так себе объяснил внезапное исчезновение машины Винин и зашёл в подъезд; однако как бы он себя ни успокаивал, эти люди с вуалями и чёрно-белыми одеждами не давали ему покоя.
На втором этаже он встретился с соседями – женатой парой средних лет, поздоровался и поинтересовался, как у них дела. Пара не ответила ему и молча, задрав носы, спустилась вниз. Так он повстречал ещё нескольких соседей, но никто ему не отвечал, не здоровался в ответ. Соседи в целом его не замечали или не хотели замечать, принимали его за сумасшедшего или чудака, но когда им требовалась помощь, они внезапно вспоминали про существование Винина и спешили к нему. Писатель не отказывал, старался не замечать их безразличия и не обижался, но в душе сильно переживал: может, он сделал что-то не так?
Позже оказалось: никто из соседей даже подумать не мог, что рядом с ними живет писатель. Они не знали ни его фамилии, ни его имени и когда приходили просить помощи называли «соседушка» или «сосед», из-за чего многие пожалели и…
На четвёртом этаже Винин столкнулся с горбатой старушкой. Она странно покосилась на него, когда он поздоровался, поспешно засеменила к своей квартире и на миг задержалась, увидев из-за приоткрытой двери писателя Родиона. Она лёгким поклоном поздоровалась с ним и юркнула к себе в каморку.
– Почему она с тобой не поздоровалась? – спросил Родион, когда они вновь сели за стол.
– Не знаю, – пожал плечами Винин.
– Она никогда с тобой не здоровается?
– Да со мной редко здороваются, – заметив в лице музыканта озадаченность, он отмахнулся. – Ничего, я привык.
Уайт с любопытством смотрел на них, уплетая третий блин со сгущёнкой, и полюбопытствовал:
– Чё случилось-то?
Винин потрепал мальчишку по волосам:
– Ничего не случилось.
– А Ромка про что говорит?
– Да так, не важно. Ты как поспал-то?
– Нормально! Пока что кошмары не снились, но вот двадцать седьмого посмотрим!
– Что будет двадцать седьмого? – недоумевал Родион.
– Мне кошмар присниться должен, как сказали кости!
– Какие кости?..
Уайт довольно похлопал ладошкой по книге.
– Он вчера начитался про предсказания, – пояснил писатель.
– Я ещё и гадал! – добавил мальчишка.
Родион подпёр кулаком подбородок:
– Да? И что нагадал?
– Ну, много всего. Про кошмар свой нагадал, который должен мне присниться двадцать седьмого. Ещё нагадал, что у тебя где-то в апреле будет поездка, о которой ты потом пожалеешь.
Хоть мальчишка и говорил со всей серьёзностью, музыкант не удержал улыбки умиления:
– Ты ж не верил в гадания, так с чего вдруг?
– Я и сейчас не особо верю, вообще-то! Поверю, когда сбудутся мои предсказания.
– А чего вдруг заинтересовался?
– Ну, тут Модьку спрашивай! Он так интересно рассказывает про мистику, что я сам не понял, как заинтересовался! – он обратился к писателю. – Слушай, а когда можно будет к тебе ещё раз прийти и погадать?
– Никогда, – с этими словами Винин вытащил из кармана шкатулку с картами и костями и поставил её на книгу. – Дарю.
Уайт от удивления подскочил на месте и воскликнул:
– Что?! Ты серьёзно?!
– Серьёзней некуда. Я-то сам не гадаю и буду только рад, если ты научишься.
– Папка! – он бросился писателю на шею и с восторгом посмотрел на Родиона. – Ром, ты слышал?
– Да вроде не глухой.
Мальчишка всё счастливо смеялся, крепко обнимал Винина, с теплом называя его «папкой», и бесконечно благодарил.
За столом они просидели ещё часа три. Уайт рассказывал старшим про предсказания, пару раз гадал на что-то простое и угадывал, отчего его вера в мистику крепчала. Родион, пока мальчишка увлечённо читал по картам, с тревогой рассматривал шею Винина, покрытую красными пятнами (где также краснела то ли родинка, то ли метка от иглы), и нервно барабанил по столу.
Когда пришло время собираться, Уайт бросился помогать Винину мыть посуду, взял с собой книгу и карты с костями и вновь утонул в объятиях с «папкой».
– До сих пор понять не могу, как ты смог его заинтересовать гаданием! – дивился Родион. – Он ведь особо ничем не интересовался до сего момента.
– Разве?
– Да.
– Тогда рад вдвойне, что заинтересовал его чем-то. Может, он вскоре найдёт себя.
– Может. Он, вроде, ещё глаз на пианино положил.
– Хочет пойти по твоим стопам?
– Скорее по стопам брата, – они ласково посмеялись. – Кстати, а папой он тебя когда начал звать?
Винин пожал плечами.
Гости ушли. В квартире мгновенно похолодало.
VII
Сделка
(О последующих событиях Рефлекто узнал из записей Винина, сначала приняв их за черновики для книги, но позже из-за некоторых обстоятельств ему пришлось подробнее изучить абсолютно каждый рукописный лист в его квартире, чтобы разобраться: где правда, а где выдумка. Рассказ об этих днях может звучать как фантастическая придумка, но на деле является правдой).
Из записок Модеста Винина
Сегодня, девятого июля, вечером гулял на улице. Мучила пустая тоска, бессмысленная и взявшаяся из ниоткуда. В целом, меня всю жизнь мучает этот недуг, потому неудивительно, даже должно быть привычно, но нет: я не могу привыкнуть. От мысли о тоске на душе ещё тяжелее, даже тяжелее, чем когда приходит Скотос. Только я подумал об этом, как он явился, точно по зову. Я не понимаю смысла его слов: он постоянно противоречит самому себе и давит на сердце, ощупывает его, впивается когтями. И тогда было всё как обычно, но намного хуже. Я бился в душевной агонии, – по-другому не описать.
В тот вечер я шёл по улице. С каждым шагом к горлу подступала тошнота. Думал, что меня вырвет прямо на месте, я упаду и больше не поднимусь. Эхом звенел голос Скотины, кричащий и рычащий. Я так устал его слышать! Лука не приходил, а, может, приходил, не помню… не знаю. Я шёл вперёд, желая поскорее дойти до дома, и, не смотря на тошноту, почти бежал с туманной головой неподалёку от горящей Мармеладной преисподни. Вскоре добежал до Одинокого бульвара, где торговала мороженым дама. Она узнала меня и окликнула:
– Выглядите так, словно у вас жуткий жар! Хотите мороженое, чтобы остыть?
Хотя лицо моё горело, а на улице стояла невыносимая духота, мне было холодно. Я купил кофе, пока дама мне о чём-то журчала. Я её не слушал, – взгляд мой приковала третья чёрно-белая пара. Молодой юноша шатен в чёрной мантии держал под руку крепкую женщину лет тридцати в белом костюме, водолазке и на толстых невысоких каблуках. Как и у тех, кого я видел ранее, женщина была в шляпе, и чёрная вуаль с пришитым лезвием на конце скрывала её глаза. Я видел её смугловатый подбородок, пухлые искусанные губы и рубец большого шрама. Юношу я не рассмотрел подробно, не успел, – они исчезли, как только я потёр глаза. Сказал о них даме, но она лишь пожала плечами и сказала, что никого не видела.
Я разговорился с ней, когда к нам подошёл русый извозчик – тот самый с продолговатым шрамом на пол-лица и горбатым носом. Он по-лошадиному тряхнул головой, размял затёкшую шею и облокотился о стойку.
– Сударыня, – замурчал он, – можно мне ванильное мороженое в виде звезды?
– Конечно! Сию минуту.
Извозчик вдруг посмотрел на меня. Улыбка его стала его шире, в узких глазах читался вопрос.
– Вы сейчас хотели у меня попросить сигаретку?
– Нет, я не курю.
– Странно… Выглядите так, словно вам срочно надо покурить! Слишком сильно нервничаете, сударь! – он задумчиво помолчал и внезапно засмеялся. – Ба! Сударь, так это вы мне под колёса недавно бросились?
– Я не бросался…
– Точно-точно, это были вы! Как я рад вас видеть! Мир так тесен, не думал, что я ещё раз с вами увижусь!
Из его рта посыпались различные вопросы, на которые я отвечал потерянно, не раздумывая, пока он не сказал, получив своё космическое мороженое:
– Кажется, сударь, ваша болезнь по наследству передаётся.
– Что? Какая болезнь?..
– Тоска! Вашей сестрёнке не повезло иметь с вами одного отца. Может, будь у неё другой отец, она бы не заразилась от вас.
Я не понимал, о чём он говорил. Но он вместо ответа осклабился, в один укус съел всё мороженое и… исчез. Исчезла и дама с мороженым. Я остался в одиночестве, почему-то сидя на скамье. Мыслей никаких не было. Допил кофе и ушёл.
Подходя к детской площадке неподалёку от дома, я остановился, увидев лежащего у качелей на земле ребёнка, освещаемого единственным горящим фонарём. Он, закрыв лицо руками, дрожал от холода и ёжился, ютясь под тонким грязным пледом. Я подошёл ближе и услышал тихие всхлипы, от которых сжалось сердце.
Я сел перед ним на корточки и тихонько окликнул его:
– Малыш, ты меня слышишь?
Он вздрогнул, уткнулся в свои маленькие шестипалые ладошки и затрясся, как осиновый лист. Мальчик-шатен девяти лет был одет в грязную рваную рубашку с висячими на нитях пуговицами, явно рассчитанную на взрослого человека. Было видно его тощую грудку и впалый синий живот. Рядом лежали треснутые очки без одной душки и старая деревянная лошадка.
Я снова окликнул его и осторожно дотронулся до его плеча; наконец, он посмотрел на меня своими широко распахнутыми впалыми жёлтыми глазами. Белок был красным из-за лопнувших сосудов. Лицо было угловатое, волосы короткие, нос с горбинкой, подбородок с ямочкой…
До сих пор нахожусь в странной прострации, а тогда почувствовал, как побледнел. Стало холоднее прежнего.
– Что ты делаешь здесь один? – спросил я, пока внутри всё холодело. Мне было тяжело смотреть на его заплаканное лицо, но отвести глаз не получалось, да я и не мог.
– Я хочу домой… Я хочу спать и играть с моей лошадкой… – сипло ответил он, прижав к груди деревянную лошадку и пронзительно взирая на меня тусклыми, мёртвыми глазами…
– Где твой дом?
– Я не знаю…
Я протянул ему руку, решив отвести его в полицию.
– Пойдём. Я помогу тебе найти дом, и ты расскажешь, что с тобой случилось.
Он робко и с осторожностью взял меня за руку, с кривизной улыбнулся и поднялся на ноги, сбросив с себя плед. Оказалось, он был в одной рубашке. Ни штанов, ни обуви, ничего – только большая рубашка. Отвратительно. Я не могу больше! Меня тошнит от мыслей об этом, но воспоминания сами по себе всплывают. Я понял, что произошло. Мне больше не требовалось объяснений. Я готов был сойти с ума от страшного осознания, когда увидел бело-алую вязкую кровь, струящуюся из-под рубашки по маленьким ногам, и схватился за голову, едва не упав. Он обнял меня и зарыдал, а я готов был взвыть от ненависти к тому, кто сотворил такое с ребёнком.
(Перечёркнуто несколько абзацев да с такой силой, что остались дыры и порезы, от которых рьяно веяло сумасшествием).
…До сих пор не могу прийти в себя. Мальчик исчез. Я не отвёл его в полицию…
Я оказался дома.
Ворочаясь в кровати и с отчаянием хватаясь то за простыню, то за одеяло, Винин мучился. По его телу жгучими волнами пробегали ужаснейшие судороги, сердце неистово билось в груди, а оборванное дыхание с трудом вырывалось через скрип сомкнутых зубов. Открыть глаза он не мог, жмурился сильнее и хотел кричать, но крик, как назло, лишь скрёб стенки горла. Это была душевная агония.
Он проснулся. В глазах мерцало, вместо кровати под ним ощущался холод и неровности земли; грязные ногти впивались в комки слякоти. Откуда-то сверху послышался шкрябок, – комья земли тяжёлым градом посыпались на грудь, и зрение тотчас вернулось. Винин посмотрел наверх: тёмным силуэтом на фоне ослепляющего света стоял некто в белом костюме и с крепко сжатой лопатой в руках. Постепенно показались серо-желтоватый лик с бородкой и родинкой на нижней губе, длинные тёмные волосы на худощавых плечах и белая сплошная маска под вуалью вместо глаз, на левой стороне которой чернели очертания цифры «4». Винин будто смотрел в страшное зеркало: человеком с лопатой оказался он сам! Его двойник выглядел как самый настоящий живой труп. Забавно выходило, что закапывали не мёртвого двойника, а живого Винина.
Двойник нагрёб лопатой большую горсть земли пропитанной трупами насекомых, бросил его писателю в лицо и продолжал до момента, пока Винин не захлебнулся в пыли и грязи. Почва под спиной обвалилась, – земля рассыпалась в прах, превратилась в крепкую паутину и втянула писателя в объятия.
Помню странную лёгкость, когда висел прикованный паутиной и смотрел вниз. Я будто бы превратился в пёрышко, обрёл долгожданный покой и примирился сам с собой… Этого не представить, если не почувствовать на себе! Это ощущалось так, как и у эпилептиков проходят пару сладостных мгновений перед ужасающим припадком. Нет, это не описать! Мне было так хорошо, так легко, так свободно! Я будто попал в беззаботное детство, когда родители искренне любили друг друга, обнимались и целовали друг друга в щёки, а рядом сидели их ребёнок и родители – дедушки с бабушками. Все живые, здоровые, улыбаются… Всё было так, как когда живёшь беззаботно, окружённый любовью и счастьем, не задумываешься ни о страшном, ни о бессмысленном будущем!.. Господи, я никогда не чувствовал этого блаженства! Я так хочу ощутить это хоть раз в реальной жизни, а не во сне!..
Я смеялся и с улыбкой смотрел вниз на проявляющиеся из моря багровой крови лица. Их было трое, все бледные и будто бы знакомые: почти белоснежная шатеночка, чьи волнистые волосы отдавали багряным, с янтарными узкими глазами и тремя родинками на губах; длинноносый рыжий мужчина с ярко-жёлтыми глазами и тёмной бородкой; мужеподобная смугленькая брюнетка с карими глазами и большим шрамом на пол-лица. Они тянули руки ко мне и что-то кричали, но их слов разобрать не мог. В конце концов, они утонули.
(Бóльшая часть листа изрезана. Разобрать слов не удалось).
Энгель, Лука, мама, Скотос, Родион, женщина с моста со своим другом, бабушка, дедушка со скамьи с внучкой, отец, Обжоров, Сет, Тьюддин, Жадин, Хамлов, Либидин, Уайт, его отец, дама с мороженым, красноволосая женщина, розововолосая проститутка, русый извозчик, Гера, мальчик, чёрно-белые пары, – все эти лица промелькнули передо мной, злые, рыдающие, искажённые болью и ужасом. Счёт остановился на моем «двойнике» (для себя я его в шутку обозначил «Четвёртым», но как бы я ни шутил, мне не по себе при воспоминании о нём). У него не видно глаз, но я чувствую его пронзительный взгляд на себе; он улыбается, но я чувствую страшный гнёт, ненависть и отчаяние. Внезапно он потянул ко мне руки и обнял.
Пробило два ночи.
Винин проснулся в холодном поту и лежал ещё целый час, смотря в потолок и стараясь понять, что с ним произошло. Кто он? Где он? Что он такое? Он жив или мёртв? Всё вокруг – ложь, правда? Реальность, нереальность? В груди висел камень, мешал подняться.
С кухни раздались голоса, – это Скотос с Лукой вновь ругаются, если не дерутся. Винин отчётливо слышал каждое их слово, каждый вздох и каждое движение, будто они стояли перед ним, а не за толстой белой стеной. Полежав некоторое время, он резко встал, – в глазах потемнело, затем ослепило яркой вспышкой. Разболелась голова.
– Только встал… – хмуро пробормотал он, с трудом поднялся и вышел на кухню.
Скотос с Лукой даже не взглянули в его сторону и продолжали кричать друг на друга. Вернее, кричал Лука, Скотос же смеялся ему, попивая виски. Винин сел за стол.
– Взять бы тебя, чёрта, за шкирку и изгнать в Ад! Нет, в Преисподнюю, бес бы тебя побрал!
– Прямо-таки в Преисподнюю? Чем тебя Ад не устраивает?
– Ты места в Аду не заслуживаешь!
– А, раз так, то ты с нашим эгоистом пойдёшь со мной!
– С какого перепугу?!
– Мы с тобой братья, а добра без зла не существует так же, как и зла без добра! Я, вот, добрый и без тебя…
– Ты?! Добрый?!
– Конечно! Я полезнее тебя: мыслю рационально, могу понять и сказать, где Модест ошибся и надоем ему напоминанием об ошибке, чтоб он точно не оступился. Но вот дела! – он-то ошибается постоянно!
– Приехали! Кто тебе сказал, что без тебя меня не будет?
– Это логично, брат! Ну, допустим, я злодей, и вот подумай: если совсем не будет зла, то что для вас будет добром? Если все вокруг будут добрыми, то слово добро исчезнет, ибо будет совершенно бессмысленным! Да и априори человек существо не доброе!
– Нет! Если не будет зла, то наконец-то настанет мир во всём мире, и все будут спокойно жить! Человеку разум-то на что дан? Чтоб понимать, где он ошибается, где он может быть груб и исправлять это!
– Прошу заметить, это сказал не я! Да и если я – зло и меня не будет, то кто человеку-то про ошибки скажет?
– Добро, естественно!
– Да если в мире будет царить добро, то никто и не узнает терминов по типу «зло», «ошибка», «вина», «рефлексия», ведь все будут невинны! Для чего нам войны? Чтоб не было перенаселения и чтоб люди свыше не скучали, братишка! А для чего болезни? Природа так убирает лишних и слабых людей!
– Природа – это иное!
– А чем тебе природа не зло? Она же убивает! Ты простоне можешь понять, что без меня никому легче не станет! Человек-то состоит из нас двоих, а убери одного, человека не станет: он морально очерствеет, станет свиньёй! Да и коли не будет зла, какие эмоции и чувства останутся? Никаких! И чувства, и эмоции – всё состоит из зла и добра пятьдесят на пятьдесят; всё в этом мире двояко! – он засмеялся. – Ты, вроде, умный дядька, а таких простых вещей понять не можешь!
– Молчи! Ты – яд организма, яд мыслей и яд разума! Да без тебя, без таких как ты жить было бы легче!
– Я яд – организма? Ну ты скажешь! Яд организма, мыслей и разума – это мысль человека, а мы с тобой вместе составляем мысль! Говори уж: мы – яд организма, мы!
– Не сравнивай меня с собой, гнида!
– На оскорбления перешёл, значит, сдулся! Повзрослеть пора, братишка, и снять розовые очки! А, у тебя даже не очки, а монокль! Вон даже наш-то уже взрослеет, очки снял, – Скотос кивнул в сторону Винина.
Лука, только заметивший писателя, сильно испугался:
– Боже, Модест! И как долго ты здесь сидишь?
– А он всё это время тут сидит, слушает. Ну и с кем ты согласен, а, Модест?
Винин молчал. Скотос повторил вопрос и в оцепенении замер, – со стороны извилистыми змеями дотронулся до их слуха сладкий женский голос:
– А Скотис в чём-то прав.
Опешившие братья с равнодушным писателем взглянули во мрак белого коридора, откуда явилась невероятно высокая, пленяющая дьявольской красотой дама в длинном облегающем чёрно-белом платье с тугим корсетом, глубоким декольте и с крупной серебряной диадемой, украшенной цепочками, камушками и узорами. Большегрудая незнакомка была длинноволосой брюнеткой с прямой чёлкой, покатыми оголёнными плечами, змеиными глазами цвета гелиодора, ещё двумя парами глаз, поочерёдно моргающих с щёк, и длинным веером ресниц. Кожа её была точно дорогой фарфор: белоснежная, хрупкая…
Братья вскричали:
– Это же!..
Гостья встала перед Винином, бросила томный взгляд на «мысли», и лукавая ухмылка зазмеилась по её пухленьким губам. Скотос спрятался за Луку, дрожа от панического страха.
– Невежливо даму называть «этим же», – она завораживающе моргнула и ласково посмотрела на писателя. – Бедный мальчик мой.
Истощённый Винин оставался равнодушным, с безразличием глядел на явившуюся даму и совершенно не понимал, что уже давно не находится во сне, а бодрствует.
– Прошу прощения, а вы кто? – слабым голосом спросил он, подперев щёку кулаком.
– Я? Я – Сатана.
Он устало вздохнул:
– Сатана…
– А ты, как вижу, совсем не удивлён.
– А чего удивляться? Раз бесы существуют, то где-то должна быть и Сатана. Может, даже Бог существует, хотя я сомневаюсь.
– Вот как… – она ядовито сверкнула глазами. – Какой ты, малыш, интересный… Обычно люди вроде тебя не верят в подобную «чушь» или слепо молятся одному Богу. Ты совсем другой.
– Хотите назвать меня сатанистом?
– Совсем нет! Я даже рада, что ты веришь во зло, но не веруешь в Бога. Интересно, почему так вышло?
– Если бы Бог существовал, не думаю, что он бы позволил тьме бесчинствовать и спокойно разгуливать среди людей. Даже Вы, Сатана, ко мне пришли быстрее Бога, хотя я веровал в силы Небес… Даже смешно становится.
– Увы и ах, малыш, Небеса и Подземелье никого не слышат, – она встала позади писателя и с трепетной лаской обняла его за плечи. – А ты, кажется, всё ещё думаешь, что спишь?
– А разве это не сон?
– Нет, ты уже давно проснулся.
Сатана легонько ущипнула его за руку. Винин айкнул, – к нему пришло страшное осознание реальности. Он округлил глаза, взглянул на неё и, опешив, замер.
– Вы?..
– Да, я – Сатана. Наконец-то окончательно проснулся, милый?
– Я действительно не сплю?..
– Ну, хватит, малыш, хватит! Ты не спишь, – она по-матерински поцеловала его в лоб, оставив бордовый бутон помадной розы на его бледной коже. – Я услышала твои стоны страданий и пришла, чтобы тебя от них избавить. Мне становится очень больно, когда я вижу твоё грустное личико…
Винин улыбнулся, – в нём пробудилось игривое настроение и писательское любопытство. Ему тотчас захотелось узнать правду: правда ли, что существует мистика? Есть ли жизнь после смерти? Есть ли Высшие силы? Однако в глубине мутного сознания всё ещё теплилось сомнение в реальности происходящего.
– Значит, вы, Сатана, существуете… А Бог с Дьяволом тоже существуют?
– И Бог, и Дьявол, и Хозяин Чистилища – все существуют. Скотис же сказал: «Добра без зла существовать не может, как и зла без добра».
– Именно поэтому Вы стали злом?
Сатана засмеялась.
– Скорее добром, нежели злом! Бог, Дьявол, Хозяин – все они глухи, слепы, немы и беспомощны! Они не слышат человеческих молитв и не приходят на помощь, когда я спешу помогать всем, кто нуждается в ней…
– А Создатель? Он ведь живёт в человеческом мире больше тысячи лет, помогает и считается Хозяином Чистилища…
– Ложь! Сейчас он уже не Хозяин.
– То есть он, всё-таки, Высшая Сила?..
– Любопытный мальчик… Так сильно хочешь со мной поговорить?
– Не каждый день удаётся побеседовать с Сатаной.
– Зови меня Сати.
– Сати… Вы пришли, чтобы мне помочь?
– Да, именно так.
Лука, пряча за собой перепуганного брата, неожиданно вспылил и сжал кулаки:
– Вы – Сатана и пришли помочь?! Не пускайте пыль в глаза!
– Тебя я прошу помолчать, – холодно отчеканила Сати.
Писатель изумлённо вскинул бровями:
– Вы их видите?..
– Не забывай, с кем разговариваешь, малыш.
Она с материнской заботой погладила его по волосам и шёпотом продолжила:
– Они тебя утомили, не так ли? Можешь не отвечать, я знаю ответ, – она поцеловала его в лоб. – Расскажи мне о своей мечте, малыш.
– Мечте?.. – он зажмурился, чтоб не смотреть на её прекрасный лик, и думал. Крики опасений больше не дотягивались до его сознания, – разум затмил пленительный соблазн мнимой свободы. – Мечтаю, чтобы все вокруг меня были счастливы.
– Нет-нет, малыш, свою мечту. Скажи мне свою мечту, а не чужую. Что ты хочешь для себя? – писатель не ответил. – Ты хочешь свободы от Скотиса, не так ли?
Винин открыл глаза и со стыдом взглянул на полуоткрытые кошачьи глаза, тёмно-алые припухлые губы. В этот момент она была особенно прекрасна: он, словно щупая, бродил глазами по её мягким чертам лица, тонкой длинной шее, благоухающим розой шелковистым густым волосам… Да, Сати – сама богиня, пришедшая ему на помощь!
Сатана сладко вздохнула:
– Заинтересовался, малыш… Я избавлю тебя от Скотиса, избавлю и от Жадина с Хамловым, лишь бы больше никогда не страдал!
– От Жадина и Хамлова?..
– Да. Я ведь знаю, что они хотят тебе поставить подножки, так пусть сами споткнуться о свои же ноги! Я всё сделаю для тебя, малыш.
– Вы… Вы правда можете?..
– Конечно! Ты согласен заключить со мной договор? Я забираю от тебя братьев, а от тебя требуется лишь рукопожатие…
Сати встала напротив Винина и протянула ему тонкопалую ладонь. Писатель сомневался, метался от мысли к мысли и искоса глядел на братьев, кричавших ему что-то, чего он не слышал; сердце его сжималось от жалости, видя их испуганные лица, особенно зеленоватое лицо отчаявшегося Скотоса. В конце концов, он подавил в себе абсолютно каждую эмоцию, не дав спастись ни жалости, ни сомнению, ни гневу, и решительно пожал холодную ладонь своей спасительницы.
Сати оскалилась, – черты её лица и фигуры заострились, мороз палец нитями проскальзывал по сосудам, в шести глазах заплясало что-то недоброе, страшное… Она захохотала, отпрянув от его руки.
– Бесплатный сыр бывает только в мышеловке, и за мечту платить надо! В конце концов, это сделка.
Помолчав, Винин с прежним равнодушием поинтересовался:
– И что мне надо отдать взамен на свободу?
– Ты так равнодушен, будто ожидал это услышать.
– Да, ждал. Так, что мне надо отдать?
Сати наклонилась к его уху и прошептала:
– А Энгель-то страдает.
Колкий холодок пробежал по скрученным от напряжения внутренностям, тошнота подкатила к горлу. Лука почуял неладное, шагнул к ним и побледнел, когда Скотос вцепился когтями в его онемевшую и посиневшую руку.
– К чему вы ведёте?.. – с трудом выдавил из себя писатель, боясь встретиться с ней взглядом.
– Ты ведь всё понимаешь: обретаешь долгожданную свободу, но лишаешь счастья Энгеля, а коли отказываешься – даришь ему сладость истинной любви… Ты знаешь, как он страдает.
– Вы издеваетесь…
– Я не издеваюсь, а даю выбор! Сейчас можешь не отвечать, но от договора не уйдёшь: мы пожали друг другу руки, – она посмотрела на настенные часы. – Шесть… Я дам тебе сутки на раздумья и ровно в шесть утра следующего дня вернусь за ответом. Хорошенько поразмышляй, прежде чем выбирать!
Она засмеялась, потрепала Винина по больной голове и обратилась к братьям:
– Вас я забираю с собой! Пусть он без ваших вмешательств решит, что ему делать, – и, схватив Луку со Скотосом за шивороты, утащила их во мрак коридора.
Винин остался один.
Два мучительных часа он неподвижно сидел за столом, без мыслей, без раздумий, держась за волосы, и от отчаяния царапал кожу головы до ноющей боли и капель крови. Он писал о произошедшем «дневник», пока не начал сходить с ума от могильной тишины и подымающегося из глубин души страшного предчувствия. Незримый, но стучащей тростью за спиной Смерть положил ему на плечо свою отцовскую руку. Винин на свинцовых ногах подошёл к телефону, набрал номер Прайда и прижал трубку к уху. В ожидании кричали пронзительные гудки. Никто так и не ответил.
«Наверно спит или занят… – успокоил себя писатель. – Конечно, кто в здравом уме будет бодрствовать в пять утра? Никто».
Но тревога не отступала, а мерзкой тошнотой подступила к горлу. Он позвонил Энгелю, но тотчас повесил трубку.
«Не беспокой, пусть спит».
Холодные пальцы судорожно набрали номер матери, трубка прижалась к уху. Винин не знал, что он делает: его руки двигались сами по себе. Мыслей не было совершенно.
Вскоре с другого конца раздался зевающий голос Тихона:
– Да, сынок?
– А, оте… папа… Добрый вечер.
– Сейчас почти шесть утра.
– Значит, доброе утро.
– Ты не ложился спать?
– Нет, я спал… Проснулся, – по привычке соврал писатель. Родители не должны были знать, что его часто мучает бессонница и внезапным пламенем вспыхивающий трудоголизм, особенно отец. Отец до сих пор ничего не знал о своём сыне; может, что-то рассказывала мать, да и она мало знала о происходящем в жизни Винина.
– Как спалось?
– Нормально.
– А чего в такую рань звонишь?
– Переживаю за вас с мамой. Мне приснилось, что вы в беде.
И снова ложь. Ему ничего не снилось, его пытала неясная тревожность и страшное предчувствие. Он знал, что его сердце чувствует, когда с близким или знакомым ему человеком случается что-то страшное или неприятное, когда кому-то нужна помощь или поддержка, однако никогда не мог понять, кого и когда ему бежать спасать. В этот раз ему казалось, что он опаздывает или опоздал.
Тихон чиркнул спичкой и закурил, топчась в тапках и ночной рубашке на балконе:
– В какой именно беде?
– Не помню. Наверно мне и вправду это приснилось. У вас с мамой всё хорошо?
– Да, всё хорошо. Она сейчас спит; я с ней, так что ничего не случится. Если что, я её защищу, – он усмехнулся. – Ты сам-то как? Когда в гости заглянешь?
– Всё хорошо, прийти на днях собирался. Мама-то не против?
– А чего она будет против? Сделай ей сюрприз, приди без предупреждения. Ей это будет в радость.
– Хорошо, не буду предупреждать.
– Ага, – Тихон расслабленно вздохнул, наслаждаясь ароматом ранней природы и объятиями бледных лучей солнца. – Да, давно не ощущал такого спокойствия… Знаешь, как я рад, что всё так удачно и хорошо сложилось: Кира меня простила, на работе всё налаживается, твоя карьера идёт в рост… Ты действительно молодец, что сам добился таких высот и всё это время маму защищал вместо меня. Ты сильным и духовно и физически вырос. Я тобой горжусь, сынок.