– Уайт, что ты здесь делаешь?!
Уайт не ответил. Мужчина подошёл ближе.
– Уже одиннадцатый час! Ты почему не дома?! Где мать?
– Я гуляю.
– Ты время видел? – заметив Винина, мужчина нахмурился сильнее и обратился к нему. – А вы ещё кто такой?
– Это мой друг, – сухо бросил Уайт. – Мы гуляли.
– Друг? Почему я его не знаю?
– Я тебе говорил про Модю…
– Не говорил! А ну вставай и быстро иди домой! А вы, молодой человек, объяснитесь, кто таков и почему гуляете с моим сыном?!
– Для начала хочу узнать, кто вы сами такой, – поднявшись, нахмурился Винин.
– Я Демьян, отец Уайта. А вы кто? Имя, фамилию и профессию.
– Модест Винин, писатель.
– Фу, боже, писатель! Да разве это профессия? Понапишите бредней всяких, бумагу портите и детям свой бред в голову пихаете!
– О чём вы вообще говорите?
– Я о том, что книги ваши взять да сжечь надо! Идём, Уайт! Больше ты не будешь разговаривать с эдакими бездельниками, понял?! Если ещё раз увижу тебя рядом с этим бомжом…
Он пригрозил сыну кулаком, в раздражении схватил его за руку и повёл прочь. Уайт через плечо посмотрел на Винина, жестом попросив его ничего не говорить и не идти за ними.
Из записок Модеста Винина
После ухода Уайта я полчаса сидел в парке. Не помню, о чём думал. Вспоминал… (прочерк) В последнее время у меня появились проблемы с памятью. Подозреваю, что это от лекарств, которые я давно перестал пить… (прочерк)
Ко мне подсел извозчик. У него был длинный русый хвост, шрам на половину лица, узкие глаза и хитрая ухмылка. Он снял восьмиклинку, посмотрел в небо и тихо запел. Я никогда не слышал песню, которую он пел, но почему-то запомнил несколько строк…
«Никогда не люби, никогда не будь любим.
Любовью мы с тобой этот мир загубим»…
Время близилось к 11. Было темно. Горели фонари. Извозчик ушёл. До сих пор отчётливо вижу перед собой огромное дерево с пышной красной листвой, хотя остальные деревья были зелёные. Я подошёл к этому странному великану, чьи мелкие листья у концов были оборваны. От него пахло железом. На шероховатой коре я увидел окрашенные в красный шрамы от топора. Красной была смола, стекающая вниз багровыми каплями, словно вместо древесины у дерева была человеческая плоть. Я притронулся к рубцам и посмотрел наверх: из-за листвы на меня смотрели ярко-красные глаза. Вспомнил, как в детстве видел похожие глаза, но жёлтые, смотрящие на меня из тёмного переулка. Мне тогда было восемь… (прочерк)
На следующий день ходил по этому бульвару. Дерева не увидел и не могу понять: это был сон или… (прочерк)
Не помню, что делал дальше. Глаза исчезли. Глаза. Глаза… Бес, это был бес! Я помню жёлтые глаза во тьме глазниц! Вспомнил! Когда мне было восемь, я вечером гулял с тётей. Она тогда ещё была добра к нам, пока наши семьи не поругались. Интересно, как она сейчас?
Она гуляла со мной и зашла в магазин, оставив меня на улице. Рядом был тёмный переулок, откуда доносилось чавканье. Любопытства ради я прошёл по переулку и остановился перед страшным существом, поедающим мёртвое тело. Оно сидело на коленях: его кожа была пепельно-серой, покрывала выступающие кости, иссохшие руки, плечи и ноги. Шея была длинная, лысина. Оно было одето в белые обрывки ткани.
Я долго смотрел на него, и, в конце концов, он повернулся ко мне лицом. Нос у него был маленький, почти плоский, большие человеческие уши, вместо глаз – дыры, зубы большие, как у кролика, вокруг раскрытого рта темнели морщины. На лбу у него были то ли чёрно-белые треугольники, то ли чёрно-белые квадраты, – не помню.
Я сильно испугался, но не закричал и не убежал: ноги налились свинцом, в горле застрял ком. Вдруг в пустых глазницах засверкали жёлтые круги, смотрящие прямо на меня. Существо подошло ко мне на четвереньках, село напротив и тыкнуло длинным острым пальцем в мою грудь. Я смотрел на выпотрошенный труп позади. Это была нагая женщина с длинными волосами, закрывающими её лицо. Неподалёку лежала рваная одежда. Её тело, покрытое царапинами и синяками до сих пор порой снится мне в кошмарах.
Существо снова тыкнуло мне в грудь и, «шагая» указательным и средним пальцами по моей шее и лицу, добралось до моего лба и улыбнулось. Повзрослев, я нашёл в бабушкиной библиотеке энциклопедию про бесов и узнал, что тем существом в детстве был самый настоящий бес-упырь… (страница оборвана)
Бульвар. Я услышал женский крик и сразу бросился на него. Там была дама с мороженым. Она стояла за прилавком, а над ней тенью нависал, облокотившись о прилавок, длинноволосый мужчина в чёрном плаще. Тогда я не видел его лица, но видел жуткий страх на побледневшем лице дамы: она с запинкой ему что-то говорила и закричала, когда он поднял вверх кулак. Я мигом очутился возле них, схватил неизвестного за руку и посмотрел ему в лицо, о чём жалею до сих пор.
Вместо незнакомца я увидел себя. Сегодня возобновлял в памяти то лицо, которое увидел, и понял, что этот человек… нет, бес… Глаза не те. Я рассматривал своё лицо в отражении и знаю, что мои веки опущены, создавая «грустный взгляд». Бес не смог полностью скопировать мой внешний вид, но к этому я пришёл лишь сегодня утром, ибо тогда мне было вовсе не до таких мелочей. Я видел себя, стоящего перед дамой с поднятым кулаком. Это существо притворилось мной и потом убежало прочь, а я остался стоять на месте, как вкопанный. Дама вышла из-за прилавка и подбежала ко мне: она была удивлена не меньше меня и всё спрашивала: «Что это было?»
Да, сейчас я понимаю, что в тот момент передо мной стоял бес, принявший мой облик… (прочерк)
Я упал… Очнулся. Я лежал на скамье и видел перед собой два лица: даму и серое женское лицо с оскалом. Она была в очках… (прочерк) Были красные волосы… («красные» перечёркнуто, после написано повторно, вновь перечёркнуто и подписано: «рыжие»).
(Посередине листа, окружённый текстом, красовался грязный рисунок чёрной ручкой: осклабившаяся женщина в очках и с длинными пышными волосами. Глаз за очками не видно).
На миг я почувствовал колкость в шее и холодок, затем размытые силуэты и тьма. Укололи… (Пропущено несколько страниц).
…я оказался перед «Асмодеем». Совершенно не помню, как пришёл туда и хотел уйти, но меня не пустил молодой охранник. Он преградил мне дорогу, взял под руку и, сказав, что мне не стоит уходить, провёл в соседнюю комнату, откуда доносился вой голосов, смешанный с музыкой и топотом. Внутри нас встретило множество дам в облегающих платьях с ярким макияжем. Охранник привёл меня к свободному столу у окна, наказал мне ждать кого-то и ушёл. Я не собирался оставаться, но задержался, потому что, буду честен, искал среди посетителей Энгеля и остальных. По этой причине и зашёл?.. (прочерк)
…низенькая дама в костюме с вьющимися розовыми волосами и бордовой помадой в форме сердца на губах подсела ко мне и начала кокетничать. Мне стало всё дискомфортнее. Я смотрел на посетителей… (пропуск) …нашёл: неподалёку от моего стола на диванах сидели Нестор, Гриша, Савелий, Коля и Энгель в окружении женщин. Не передать словами, в каком я был шоке, увидев сидящую на коленях Энгеля его возлюбленную Геру…
Не сводя глаз с приятелей, побледневший Винин поднялся. Вслед за ним на ноги вскочила проститутка с розовыми волосами, обняла его за руку и усадила его обратно.
– Что вы так внезапно вскакиваете, герр? – ласково мурлыкала она, нежась о его плечо. – Увидели кого-то, кто вам по нраву? Кого-то, кто красивше меня?
Винин указал в сторону художника и с волнением в голосе прошептал:
– Та девушка с чёрными кудрями…
– Женечка? Она вам понравилась? Понравилась больше, чем я?
– Да не в этом дело!
– А в чём тогда, герр?
Со стороны раздался кашель, – к ним подошёл Аркадий Либидин. Он жестом попросил проститутку отойти и подсел к Винину, зажав его у окна.
– Вот мы и снова встретились, Модест! Я так и думал, что вы сюда придёте-с… – бледный лик исказился в кривом оскале. – Вы тут, а сами бранили такие заведения! Что же вас привело к нам-с?..
Винин сидел спиной к нему и молчал.
– А, молчите-с! Не хотите меня видеть? А ведь я давно хотел с вами пообщаться! Может, начал я резковато, не спорю, но я так не хочу тратить время на бессмысленный и ненужный трёп, чтоб сблизиться с вами, вот и начал партию с короля!
– Я не единого вашего слова не понимаю.
– Понимаете, вы всё понимаете! А знаете, что я понял? Мы с вами невероятно похожи! Вы такой же несчастный и отчаявшийся, как и я, вы тоже сошли с ума, как и я…
– Что за чушь вы несёте?
– Чушь? – его плечи затряслись от смеха, очки с одной душкой скривились. – Модест, а что вы здесь делаете в такой поздний час? Зачем пожаловали? Все ведь думают, что вы уже давно дома…
Внезапно раздался истошный женский крик. Все устремили глаза в сторону шума, когда из дальней двери выбежала растрёпанная полунагая шатенка; оторванная бретель её бюстгальтера висела, слегка оголяя груди, которые она прятала руками. Следом из двери вышло несколько мужчин в расстёгнутых рубашках, среди которых был захмелевший донельзя и страшно осклабившийся Прайд.
– Ай-ай-ай, и не стыдно тебе, потаскушка, щеголять голенькой на публике? – гадко облизнулся противный мужик.
Девушка отшатнулась, уперевшись спиной о охранника, вдруг густо покраснела и разрыдалась. Охранник наклонился к ней, что-то прошептал, и она дрожащим голосом сказала:
– Я готова на всё, что угодно, но только не на это!..
Винин хотел вмешаться, что ему не позволил Либидин, зажав к окну и закрыв ему рот ладонью, до синяков впившись ногтями в бледные щёки. Писатель изо всех сил укусил его за палец, но тот даже не дрогнул.
Прайд грубо схватил девушку за запястье и потащил обратно в комнату, игнорируя слёзные просьбы отпустить. Мужики ушли за ним, хлопнув дверью, откуда послышались пугающие звуки и рыдания. Проститутки и посетители засмеялись, словно услышали анекдот.
Либидин пристально посмотрел в глаза Винину и, не отпуская его челюсти, с угрозой прошипел:
– Не вмешивайтесь в это дело, Модест…
– Я… я вызову полицию! – неразборчиво вскричал писатель и еле отцепил от себя чужую руку. Аркадий захохотал.
– Какая вы прелесть, Модест! Думаете, сюда не ходят прислужники закона? Они тут постоянно ошиваются и развлекаются похлеще некоторых извратов… – он вытащил из кармана пиджака бумажную купюру и помахал ею перед его лицом. – Да и кто откажется от вознаграждения? Верно: никто…
– Вы… Да вы не человек, даже не животное, вы – бес! Дьявол, соблазнитель, псих – вы чудовище!
– Да? Интересно вы меня описали! И не спорю, я сейчас – чудовище… Только вы мне скажите: разве я настолько плох? Я ведь радую наших приятелей компанией наипрекраснейших девиц! Видели, как Энгель сияет от наслаждения, когда рядом с ним сидит наша первая красавица? Это, к сожалению, не Гера, но очень похожая на неё Женечка! Чему вы так удивляетесь?
– Вы знаете о Гере?..
– Конечно! Я Энгеля знаю больше, чем вас, знаю его сокровенные желания… Он так печален в последнее время! Мне стало его жаль, так почему бы мне не порадовать его присутствием любимой «душечки»?..
– Вы его обманываете!
– Порой лучше сладкая ложь, чем кислая правда…
– Подлый человек!
– Почему же подлый? Я ведь исполняю желания наших приятелей, пусть даже обманом, но я делаю их счастливыми… Здесь они могут без стыда и угрызений совести обратить свои грязные мечты в реальность! Я с лёгкостью найду им дев, похожих на тех, которых они любят всем своим сердцем! Пусть погрезят о семейном счастье, лёжа нагими в постели! Здесь всё в их руках и в ваших…
– Что значит «в моих»?
– То и значит-с! У вас ведь тоже есть потаённые желания, но я никак не могу понять, что вас могло бы порадовать… что творится у вас в мыслях, на душе… Хотя, нет, я осознал, что мы с вами похожи в своём безумии…
– Не сравнивайте меня с вами!
Либидин засмеялся громче и в упоении восклицал:
– Как я восхищён! Вы человек чести, Модест, вы – моя прелесть! До сих пор говорите на «вы», хотя меня ненавидите! Если бы вы знали, как я вас люблю и как полюбил вас с первого взгляда, мой друг! Я влюбился в строки ваших книг, я наслаждаюсь каждым вашим словом, я ведь в вас себя вижу!.. Я с вами давно желал познакомиться, узреть вас воочию! Да, я спешу, слишком спешу: вас напугал с самого начала, но попробуйте понять мою спешку! Мне не терпится узнать о вас всё: все ваши мысли, ваши привычки, ваши чувства, эмоции, в конце концов, вашу жизнь от рождения до сегодняшнего дня! Узнать здесь и сейчас…
Бледный до смерти и переполненный ядом отвращения Винин поднялся и обессилено попросил:
– Прекратите нести чушь и пустите меня…
– Нет, не пущу! – вдруг Либидин схватил его за запястье, заставив сесть на место, и провёл холодными пальцами по его шее. В пепельных глазах засуетилась тревога. – Я опоздал! Я снова опоздал, Модест! Она опередила меня снова! Снова!
Он сжал пальцы на шее писателя, алея от гнева. Напуганный Винин с трудом отцепил его от себя и закричал:
– Вы в пьяном бреду, вы – сумасшедший!
– О нет, не думайте, что я сумасшедший!..
– Нет! Если хотите знать моё мнение о вас, то слушайте: сегодня мы с вами познакомились и сегодня же видимся в последний раз! Прощайте!
Винин оттолкнул Либидина, протиснулся между ним и столом и подошёл к месту, где сидели Энгель, Жадин, Обжоров, Хамлов и Тьюддин. Издатель и критик, не заметив его, заигрывали с дамами, фотограф дремал, откинувшись на спинку дивана, предприниматель уплетал жареную курицу, а художник обнимал сидящую у него на коленях «двойницу» Геры. Черникский поднял на подошедшего Винина туманный взгляд, прижавшись щекой к оголённому женскому плечику, и удивлённо вскинул бровями:
– Модя? Ты что тут делаешь?
– Я пришёл забрать тебя отсюда. Время позднее, твоя мама будет беспокоиться, да и ты слишком пьян. Пошли домой.
– Не хочу… – он обратился взглядом к «Гере» и улыбнулся. – Да и зачем домой, когда здесь рядом Гера?
– Это не Гера, Энгель.
– Молчи! – раздражённо шикнул он, сильнее прижавшись к деве. – Здесь моё счастье, здесь я рад! Даже если и временное, но это счастье… Это рай, Модест!
– Что у вас произошло с Герой?
– Что произошло? Я обезумел от любви! Мне нет смысла возвращаться домой, зная, что та, которую я всем сердцем люблю, никогда не ответит мне взаимностью!
– Почему не ответит? Ты ведь ещё не признавался ей, так почему сдаёшься?
– Потому что я знаю, что получу в ответ! Это уже решено судьбой… да, судьбой!.. – он закрыл глаза рукой и тихо взвыл. – Господи, как любить тяжело!..
– Не делай поспешных выводов и приди в себя!
– Я и так в себе!
– Энгель, пойдём домой!
– Нет!
Энгель ударил кулаком по столу, испугав Хамлова и Тьюддина, которые только заметили присутствие Винина. «Гера», шепча слова успокоения, пересела на диван и положила голову художнику на плечо.
– Энгель, пожалуйста…
– О нет, Модест, это не поспешные выводы, это факт! Я знаю, что моя любовь безответна, страшна и печальна, что стараться мне бесполезно, а ты тут со своими «поспешными выводами» и попытками помочь постоянно раздражаешь! Не говори ничего больше! Слушать тебя уже не могу!.. – он поднялся и ткнул другу пальцем в грудь. От него несло жутким перегаром. – Ты сам-то никогда не любил по-настоящему! Из книг сложил себе впечатление о любви, но ты категорически не прав! Твоя любовь – ничто, по сравнению с моей, понимаешь? Ты никогда не любил кого-то так сильно, как люблю я, и не полюбишь никогда, не поймёшь моих чувств, потому что ты чёрств и наивен! Той любви, которую ты описываешь, не существует! А я… Знаешь, насколько моя любовь сильна и страшна? О, ты себе не представишь этого! Гера – муза моей жизни, мой идол, ангел!..
К концу монолога в его тёмных глазах заблестели слёзы. Энгель сел обратно. «Гера» ласково прижала его к себе и поцеловала в горячий лоб. Жадин и Хамлов с любопытством наблюдали за реакцией писателя на нетрезвые откровения художника. Винин некоторое время хранил молчание, пока не положил руку на плечо друга и совершенно спокойно повторил:
– Энгель, пошли домой.
Хамлов не сдержался и издевательски заржал. Энгель засмеялся вместе с ним, но тут же закрыл лицо трясущимися руками и зарыдал. Винин крепко обнял истощённого мучениями друга, грозно смотря на критика; казалось, что круги под писательскими глазами темнели вместе с тем, как внутри него возрастала злоба к Хамлову. Тьюддин с беспокойством озирался, не понимая, что происходит.
– Чего смеёшься? – едва сдерживая кипящую злобу, спросил Винин Хамлова.
– Мне с тебя смешно, Модя! Ты, вроде, час назад домой попёр, так какого чёрта ты здесь делаешь? Обманул нас, сказав, что не выносишь публичных домов, да?
– Я пришёл забрать Энгеля.
– Мы бы и без тебя управились! Тоже, нашлась нам нянька! Да и Энгель-то сам говорит, что остаться хочет!
– Врёшь ты! По вашей вине он так охмелел и сам не свой!
– Ага, вру?! – Хамлов ударил кулаком по столу и вскочил на ноги. – Вру, говоришь?! Это Энгель хотел повеселиться, побыть в счастье, сам хотел, а ты как кирпич на голову свалился и обрываешь ему всю радость! По твоей вине он сейчас такой, по твоей вине он так несчастен! Ты ему всю жизнь отравляешь, экая заноза!
– Несчастен? Отравляю? Да и радость-то в чём? В обмане или в вине?
– В чём? Да в любви! Он забыться хочет, осчастливить себя хочет, а ты!.. Тоже мне, товарищ! Ты и впрямь не соображаешь, ещё и собрался лекцию читать про розовые сопли и любовь! Да ты хоть знаешь, что такое любовь, особенно моя и энгелевская, а?
– Твоя любовь? У тебя-то что?
– У нас с Энгелем одна и та же песня!
– Тебя отвергли? Тогда я не удивлён.
– Чё ты вякнул?!
Тьюддин засуетился и начал умолять:
– Модя, Модечка, не стоит! Гриш, и ты не взвинчивайся! Успокойтесь, пожалуйста! Прекратите из-за любви ругаться, будет вам из-за пустяков-то!
– Из-за пустяков?! – вскричал Хамлов, схватив Тьюддина за ворот рубахи. – Из-за пустяков, говоришь?! Да я ту стерву, что на меня тот чёртов насмешливый стишок наклепала, люблю, она мне душу режет своим образом, а ты это зовёшь пустяком?!
– И правильно, что отвергла! – неестественно для себя грубил Винин, о чём позже жалел. – Не за что тебя любить!
– А ты у нас бессмертный, да?! Подраться хочешь, да?!
Оттолкнув Тьюддина и перепрыгнув через стол, яростный Хамлов побежал на зажмурившегося Винина с кулаками, замахнулся и ударил наотмашь, попав в грудь новому подошедшему лицу. Не видя, в кого попал, он замахнулся снова, но ударить не смог, – его схватили за руки и обездвижили. Писатель удивлённо посмотрел на Родиона.
– Молодой человек, это общественное место и кулаками здесь разбрасываться запрещено, – хладнокровно сказал пришедший и прервал новую попытку удара.
Тьюддин, побледнев от испуга, ёрзал на месте и рассматривал неизвестного ему барабанщика. Родион, не обращая внимания на ругательства со стороны Хамлова, продолжил:
– Я предупреждаю в последний раз. Если вы не прекратите дебош, я буду вынужден вызвать охрану.
– А ты кто такой и кто тебя просил влезать в чужие дела?!
Музыкант промолчал и с отвращением отпустил Хамлова. Энгель, пошатываясь, крепко опирался на Винина, которому было тяжело удерживать охмелевшего на ногах, отчего он трясся, как осиновый лист. Музыкант встал с другой стороны, закинул вторую руку художника себе на плечи и вместе с писателем повёл его прочь из гадкого заведения под угрозы и упрёки бунтовавшего критика.
Выйдя на улицу они договорились отвести Черникского домой к Винину и там уложить его спать, чтоб лишний раз не беспокоить приехавшую на неделю к сыну мать художника – женщину со слабым здоровьем. Дорога по мрачным переулкам к квартире писателя занимала полчаса, однако на сей раз эти полчаса казались вечностью: духота сжимала горло, пот семи ручьями стекал со лбов, и рьяно несло вонючим перегаром.
Войдя в квартиру писателя, Винин и Родион уложили Энгеля в постель (что оказалось непросто, ибо пьяный противился, постоянно поднимался, что-то неясно восклицал и рыдал), поставили у кровати таз, графин с водой и ушли на кухню, где писатель позвонил матери художника и сказал, что её сын ночует у него.
Время близилось к часу ночи.
Родион после долгого молчания спросил:
– Это кто был?
– Кто именно?
– Тот, кого мы уложили. Кто это?
– А, это Энгель, мой друг и художник.
– Друг… И часто он так?
– Нет, впервые видел его выпившим.
– М… А тот в шипастой кожанке кто был?
– Это Гриша Хамлов, тоже художник и критик.
Родион едко усмехнулся:
– Говорящая, однако, фамилия. А он почему с кулаками на тебя полез?
– Да мы повздорили немного, но не отрицаю, что повздорили по моей вине. Уже не помню, о чём мы говорили… Вроде о любви, а вроде нет. А ты-то что там делал?
– Мимо проходил, увидел тебя за окном и зашёл, чтобы спросить о том же. Не знал, что по ночам ты гуляешь по борделям и ругаешься с пьяными хамловыми.
– Нет-нет, я сегодня впервые побывал там!
– И по какой причине? Искал подработку? Шучу.
Сначала не поняв юмора, Винин вопросительно глянул на Родиона, но когда до него дошёл смысл сказанного, засмеялся. Внезапно музыкант поднялся и надел свой белый фрак.
– Ты куда?
– Домой, а то припозднился.
– Скоро стукнет второй час! Нет, я тебя домой не пущу!
– Уже второй час? Да даже если так, не думаю, что у тебя найдётся ещё одна кровать. Тем более тебе самому негде спать.
Вместо ответа Винин подошёл к шкафу в коридоре, нараспашку открыл его, отодвинул вещи в сторону, залез внутрь и распахнул потаённую дверь. Изумлённый Родион наблюдал за его махинациями и, когда его пригласили пройти в скрытую комнату, зашёл внутрь.
Комната была небольшой, чем-то похожей на гробик. Напротив односпальной кровати почти впритык стояли столик с настольной лампой и книжный шкаф, битком набитый журналами, книгами и дневниками. На фоне бледнели облезлые грязно-желтые обои (что Родиону изначально показалось странным, ведь остальные комнаты были окрашены в белый и походили на больничную палату). Над кроватью висел портрет молодых Солнцевой и Винина, написанный Бесонновой, над столом отцветал плакат спектакля с актёром Гальгеном в главной роли, а в углу на вешалке пылилось бордовое кружевное платье, сшитое по заказу Резцовой. Пока Родион осматривался, Винин заправил ему постель и взбил подушку.
– Для чего тебе потаённая комната? – поинтересовался барабанщик и в волнении нахмурился, заметив багровевшие пятна на шее писателя. Спросить про них он так и не решился.
– Это раньше была мамина мастерская; она шитьём увлекается. Как видишь, я иногда использую её как спальню для себя или гостей.
– Но сегодня заняты обе спальни. Собираешься спать со мной в одной постели?
– Если мы с тобой ляжем вместе, то утром я проснусь под кроватью. Да и сегодня вряд ли спать буду: за Энгеля беспокоюсь и хочу поработать.
– Будешь дальше строчить книги?
– Да.
– У меня глаза уже высушились и сузились до чёрточек от бесконечных нот, так у тебя они вообще в конце концов пропадут!
– Уже пропали, – Винин усмехнулся и побледнел, отчего багровые узоры на шее и синяки под глазами стали ярче. – Знаешь, я вдруг подумал… Мы же с тобой оба азиаты и, если нас соединить, то получится один большеглазый… ха-ха, минус на минус ведь даёт плюс…
– А ты точно себе кофе наливал?
Они молчаливо посмотрели друг на друга и глупо заулыбались.
– Знаешь, Родя, кофе с коньячком-то существует…
– Ты тоже подвыпивший?
– Да, подвыпил кофе… Вспомнил анекдот:
«Вам кофе с коньяком?»
«Без».
«Без коньяка?»
«Без кофе»…
Родион не смеялся. Он с тревогой смотрел на бледнеющего писателя и молчал.
– Ложись спать, а то я утомил тебя разговорами… – пробормотал Винин.
Прежде чем уйти, он показал музыканту, где находится уборная и как открывается дверь, и ушёл на кухню, вооружённый стопкой бумаг, пером, чернилами и заметками. Родион, услышав «спокойной ночи», счастливо улыбнулся, выключил свет, но не лёг. Он на цыпочках подошёл к двери, вышел в шкаф и из-за угла посмотрел на приятеля, его сосредоточенный усталый взгляд и светлый профиль, обвитый кофейным дымом. Во мгле, освещаемый лишь лампой над головой Винин, склонившись над рукописями, сидел за столом; слова и предложения ручьём разливались из-под напряжённой ладони по пожелтевшей бумаге. Иногда он отвлекался на заметки, спешно написанные на обрывках бумаг, или кофе, затем возвращался к тексту и писал, пока не задрожит рука от напряжения.
Пробило полчетвёртого.
Из комнаты, где спал Черникский, раздался шум. Винин, отбросив перо, вбежал в комнату, а Родион спрятался за вещами на вешалках. Энгеля жутко трясло и рвало. Между всхлипываниями и жутким мычанием до музыканта доносились глухие рыдания и обрывки невнятных фраз.
– Спокойней, Энгель, спокойней. Попей воды.
– Гера!.. – он мучительно простонал.
– Что же у вас с ней случилось?..
И вновь неясное мычание. Родион прислушался, чтоб различить хоть какие-нибудь слова, и дёрнулся от испуга, когда Энгель внезапно закричал.
– Гера!.. Она танцевала с другим, прижималась к нему!..
– К кому?
– С… Стю-ю-юарт! Я хочу его убить! Убить!.. Почему он, а не я?!.. Почему?!..
Винин забился в попытках успокоить его, поил водой и укладывал обратно на кровать. Спустя мучительные полчаса художник уснул мёртвым сном, а писатель вернулся на кухню и сгорбился над столом. Вид у него был измученный.
Родион прошмыгнул обратно в «гробик», закрыл дверь, включил лампу и принялся рассматривать библиотеку, наполненную медицинскими журналами, литературой, театральными программками, плакатами и фотоальбомами.
В полседьмого Родион вышел к Винину на кухню, позавтракал с ним, в спешке собрался и, поблагодарив за ночлег, ушёл за пару мгновений до пробуждения Энгеля. Выйдя на улицу, он записал адрес в блокнот: улица Морте, дом 4, этаж 4, квартира 44.
V
План
Даменсток, 24 июня, 1044 год
Время 03:04
Из записок Модеста Винина
Я смог узнать, что произошло между Герой и Энгелем, хоть и не уверен в достоверности его рассказа, ибо он был жутко пьян и расстроен. Удивительно, как меняется человек под властью алкоголя! Я совсем не узнавал его: он говорил чужим, не своим голосом, смотрел на меня исподлобья тусклыми глазами и, видимо, не принимал за знакомого ему человека. Он не называл меня по имени и прыгал с темы на тему. Моих ответов он не слышал и продолжал бессвязно рассказывать, браниться и плакать.
Оказалось, недавно он был в Даменстонском театре, где работает Гера, чтобы помочь с декорациями, костюмами и прочим. И, так как в театре осенью будет бал в честь его основателя, Геру учил танцевать Стюарт – невероятно красивый, статный и вальяжный скрипач. Энгель описывал его с ревностным восхищением, говоря, что понимает, что рядом с ним он – никто. Его внешность он очертил поверхностно: Стюарт был высоким темнокожим брюнетом с белой повязкой на правом глазу, «хладнокровно-задумчивой физиономией» и одетый во всё белое, чистое и «стальное» (я так и не понял, что он имел в виду под этим словом). Я немного смутился, вспомнив знакомого, который выглядел примерно так же, но звали его не Стюарт. Но сейчас понимаю, что это, скорее всего, простое совпадение. Не может же существовать человека, имеющего неповторимую внешность; наверняка в мире найдётся один его «двойник», если не «тройник». И, судя по всему, именно про этого Стюарта мне рассказывал Родион и именно он – старший брат Уайта.
Со слов Энгеля Гера, танцуя со Стюартом, была особенно прекрасна: она улыбалась, смотря на него и, «словно ожившая фарфоровая кукла», кружилась в танце. Говоря о Гере, он рыдал, иногда отчаянные крики вырывались из глубины его души и по телу пробегали судороги. Я старался его успокоить, переводя поток его мыслей в иную сторону, но это получалось ненадолго. По итогу он возвращался к Гере и снова лил слёзы. Не представляю, что он чувствовал, но ощущал его боль всем сердцем: ему так же больно, как бывает больно мне… Нет! Ему в разы хуже!
Господи, как я хочу помочь ему! Что ему сказать? Что сделать, чтобы он вновь стал счастлив? Так невыносимо смотреть на страдания родного человека, что я схожу с ума! Господи, я лишь прошу тебя о том, чтобы Энгель снова был счастлив! Если Бог всё-таки существует, то он услышит меня…
А я всё думаю… Нет, не может Гера полюбить Стюарта, я это чувствую! Её влюблённость в Стюарта – заблуждение, но я никак не смогу убедить Энгеля в обратном: он совсем отчаялся и сдался! Надо что-то сделать, чем-то помочь, но чем? Что мне делать?..
Монотонно тикали часы во тьме пыльной комнаты. За столом, украшенным бледными пятнами засохших слёз, сидел Винин и давил пальцами на пульсирующие виски. Покрасневшие глаза болели, смотря на исписанные листы, но не видели ни букв, ни предложений. Тяжёлая жажда сна била по темени топором, но он не мог лечь спать из-за крайне странной причины: Скотос ни с того ни с сего навязал ему, что сон – пустая трата времени и что за время, потраченное на «отлёжку», можно сделать множество полезных дел! Лука наоборот пытался уложить писателя в постель и хотел обучить его нормальному режиму дня и ночи. Сам Винин прекрасно понимал важность здорового сна, но из-за Скотоса, самоедства и вины не мог уснуть, пока морально не истощится.
Скотос, попивая виски из гранённого стакана, неустанно повторял, какой Винин эгоист, припоминал ему неприятные ситуации из прошлого и с превеликим наслаждением изгалялся над истощённым рассудком. Терпение писателя лопнуло, злоба овладела его разумом, и он неожиданно вскричал:
– Да как же ты удручаешь!
Развернувшись, Винин вцепился в звериную шею ногтями и сжал её, царапая в желании разодрать в клочья. Скотос от неожиданности выронил стакан, растворившийся в воздухе, криво усмехнулся и забился в попытках вырваться из хватки, но писатель, не дав ему даже пискнуть, схватил его за волосы и в припадке безумия начал бить его головой об стол. Крошки и куски стёкол от очков пулями разлетались по сторонам, липкая кровь заливала стол, но ничего не окрашивала, а пропадала, ведь Скотос существовал лишь в больной голове писателя.
Угомонившись, Винин «оттолкнул» мрачные мысли и ринулся к окну. Скотос с разбитой головой кинулся ему в ноги, схватил за руку и в исступлении потянул к себе, лихорадочно дыша сквозь клыки.
– Да пусти уже! – Винин попытался вырвать ладонь из чужих рук, но не смог и с ужасом взирал на окровавленный лик, полный дикого ужаса. От отвратительного и жалкого вида Скотоса его изливающееся кипятком сердце колыхалось в безумном припадке тошноты и гнева. – Если ты сейчас же не уйдёшь отсюда, я выпрыгну в окно!
– Врёшь, врёшь! – с отчаянием рычал Скотос, не отпуская его руки. – Не посмеешь прыгнуть, не посмеешь умереть, сам ведь говорил!
– А вот посмею, если не отпустишь!
– Не посмеешь, никогда не посмеешь окончить жизнь самоубийством! Ты ведь обещал мне!