Эпилог
Второго апреля в полвосьмого утра Родиона, или следователя Рефлекто, неожиданно вызвали расследовать дело. Ему без комментариев всучили адрес и приказали разобраться с поднявшейся шумихой. Данный начальством адрес сильно смутил следователя, и он сразу бросился разбираться с произошедшим: вместе с криминалистом Шестерёнкой и судмедэкспертом Пеппер Баком он за полчаса добрался до дома Винина, поднялся на четвёртый этаж и ещё с полуразрушенного порога услышал отвратительную вонь жареного мяса. Зайдя внутрь квартиры, он застыл на месте.
На окрашенной тёмной кровью и переполненной полицейскими, выломавших заколоченную дверь, кухне лежал закрытый чёрной тканью труп. Сняв траурную вуаль с изуродованного тела, Рефлекто стало ужасно дурно: у него закружилась голова, а к горлу припала тошнота. Он чуть не упал в обморок, но пересилил себя и тряхнул головой. Под маской потускневшее лицо покрыл холодный пот.
Криминалист Шестерёнка тем временем преспокойно осматривала квартиру в поисках следов и улик, фотографировала каждый угол, предполагая, что было совершено жестокое убийство, а опер Лис, мыслящий невероятно фантастично, считал, что дело пахнет керосином и лежащий перед ними труп – обезумевший хозяин квартиры, совершивший страшное самоубийство. Когда судмедэксперт Бак взялся за осмотр тела, Рефлекто вышел в коридор. Лис принёс ему воды вместе с вердиктом эксперта: это было самоубийство.
Позже к дому подъехала машина. Из салона вышло важное лицо, передавшее от начальства слова, что это дело должно остаться засекреченным и ни одна живая душа не должна узнать об этой смерти.
Последующие утомительные часы прошли за допросом любопытных соседей. Старушка, жившая напротив, рассказала, что услышала какой-то демонический крик в час ночи, испугалась и вызвала полицию; другие подтвердили её слова. Всех поблагодарили за сотрудничество, но, как бы те ни умоляли и не пытались просунуть нос в кошмарную квартиру, им не сказали о страшном преступлении.
Тело увезли на вскрытие. Позже Пеппер вызвал своего старшего брата – консьюасора Перри, чтобы показать ему продолговатый шрам, темнеющий на груди трупа. Перри, зайдя в кабинет, поморщил от отвратительного запаха нос и тотчас опешил, узнав запах болезни, смешанный с трупным гниением. Он проскользнул к телу на столе и долго в панихидном молчании смотрел на месиво, в которое превратилось ранее улыбающееся бледное доброе лицо.
– Что скажешь? – поинтересовался Пеппер. Нахмуренный консьюасор судорожно вздохнул.
– Это писатель Модест Винин.
– Ага… А шрам? Что про него можешь сказать?
– А шо сказать? Сатана.
– Что?
– Он заклютшил контракт с Сатаной. Больше и сказать нетшего.
На следующий день выпал обыск квартиры. Рефлекто, узнав, что умершим всё-таки оказался Модест, долго держал траурную паузу, трясущейся ладонью провёл по пластмассовой щеке и сухо отрезал:
– Понятно.
Во время обыска он собрал в кучу записки покойного Винина и прочие бумаги, которые отыскал в комнатах. Вернувшись вечером домой, не поужинав, он сел за письменный стол, разложил документы, записки, рукописи и кульки бумаг перед собой и с головой ушёл в работу. Вся ночь его прошла за чтением и детальным разбором жизни умершего: он медленно, но верно восстанавливал хронологию событий, налив себе стакан водки, и, когда ему становилось до тряски плохо, пил по глотку, обжигая горло. Если бы не алкоголь, он бы сошёл с ума, но держался до конца и только потирал переносицу от нервов.
За бумагами прошло четыре бессонных одиноких ночи.
Обычно на дню Рефлекто одновременно вёл по несколько дел, однако в этот раз он мучился с одним, но морально тяжёлым для него. Почти всё время расследований он проводил в кабинете, запершись ото всех, а в этот раз он постоянно выходил с Лисом вести следствие и допросы. Выстроив список имён с адресами, следователь решил пойти по порядку и навестить каждого. Начал он с Аркадия Либидина.
Ранним утром седьмого апреля, когда публичный дом «Асмодей» наслаждался сладким сном, следователь с опером постучались в кабинет Либидина, находившимся в подвале. Ответа не последовало. Они постучались ещё раз, но снова ничего.
Рефлекто, переглянувшись с Лисом, взялся за ручку двери, – та с лёгкостью поддалась и, тихо скрипнув, открылась сама.
Либидин полулежал в кресле, свесив руку через подлокотник. Голова его, простреленная насквозь, склонилась к свешанной руке, прижавшись скулой к плечу. Под столом лежал револьвер; дверь с внутренней стороны была украшена кусочками склизкого мозга и брызгами крови; на столе лежала раскрытая книга – «Бес» Винина. Приоткрытые синие губы, распахнутые пепельные глаза с большими зрачками, что пристально смотрели на ужаснувшихся гостей, – всё это навсегда застыло на белом лице. Жизнь покинула развалившееся в кресле тело, застрявшее в мелкой мрачной комнатушке с треснутыми стенами, паутиной по углам и горами старых книг.
Рефлекто при виде этой картины тяжело вздохнул, незаметно от Лиса приподнял маску и протёр слезящиеся от усталости глаза.
Вечером, когда до его кабинета дошла ещё одна кошмарная новость, он сел у стены на корточки, закрыл лицо руками и едва сдерживал крик, рвущийся из глубин сердца. Ему передали, что труп Винина был украден, а вместо него лежала визитка, подписанная «Vиктория» и с цифрой четыре на обратной стороне.
Восьмого апреля в скандально известной газете «Белладонна» появилось объявление о пропаже Модеста Винина, но не тела, а именно человека. Говорилось, что «третьего апреля из своей квартиры пропал известный писатель. Приметы: длинные тёмные волосы, родинка на нижней губе, опущенные веки, большие синяки под глазами и бледная кожа. Кто видел или знает, где он находится, просим позвонить по такому-то номеру».
Спустя пару часов после выхода объявления в свет в полицейское отделение поступил звонок от мужчины, представившимся Федотом. Вскоре на допрос пришла черноволосая рыдающая женщина со своим новым супругом и представилась Лизаветой. Она всё время шмыгала опухшим красным носом, лихорадочно вздыхала и тряслась. Успокоившись, она рассказала историю о том, как Винин спас ей жизнь, однако не договорила и разразилась ещё большими рыданиями. Ничего по делу сказать она не смогла. Позже Федот пояснил, что его супруга чуть не сошла с ума, когда увидела объявление о пропаже, и слёзно умоляла его позвонить в полицию.
Уходя, Лизавета с отчаянной мольбой попросила скорее отыскать Винина и, когда его отыщут, передать ему от неё письмо, ибо в день её спасения она не сказала ему ни слова благодарности. Рефлекто пообещал, что они найдут писателя, с печалью рассматривая помятое письмо в своих руках.
Дома он раскрыл конверт, прочёл письмо, написанное неровным почерком, и уже не смог сдержать слёз. Почему-то его до глубины души тронули умилительные строки благодарности и извинения за то, что писатель не получил письма раньше. Разгладив послание, Родион убрал его к запискам Винина.
Через день в участок явились господин Веринин с внучкой Аделиной и Арсений Везучев. Дедушка горько вздыхал, пока рассказывал про свою беседу в парке с писателем, а Аделина добавила, что после их первой встречи она часто выходила в парк с надеждой встретить Винина, однако не встретила. Везучев впопыхах ворвался в отделение, требовал поговорить со следователем и в бреду повторял, как Винин спас его семью, уберёг его от ошибки и повторял что-то про билет. Когда он угомонился, Рефлекто попросил его повторно рассказать свою историю.
Дождливым вечером того же дня в участок грозной траурной тенью пришёл Тихон Винин. Подолы его вымокшего плаща оставляли за собой мокрую тропинку небесных слёз; мокрые пряди тёмных волос нитями украсили его горячий лоб и бледные щёки.
Тихон рухнул на стул, исподлобья смотря на следователя потухшими глазами, и после продолжительного молчания выпалил:
– Моя жена ни о чём не знает.
– Вы ещё не говорили о пропаже вашего сына своей супруге?
– Не говорил и не скажу, пока вы не отыщите моего сына, – он сгорбился над столом и сжал ладонь в кулак. – Когда он пропал?
– Второго апреля.
– Второго апреля? Вы хотите сказать, что мой сын пропал ещё неделю назад?
– Его видели в последний раз неделю назад.
– Тогда почему объявление о пропаже появилось только сегодня утром?
Рефлекто пожал плечами. Он не знал, что ему ответить на этот вопрос и как солгать, чтобы это звучало правдоподобно.
Тихон что-то гневно прорычал и, не выдержав, уткнулся лицом в стол и горько зарыдал. Следователь протянул ему бумажные платки, отведя взгляд; ему было тяжело смотреть на чужие слёзы.
– Господи, жизнь только наладилась! – хрипел Винин сквозь рыдания. – Мы ведь только вчера хотели навестить его, приготовить пирог и сделать сюрприз, а сейчас!..
– Господин Винин, прошу вас, успокойтесь…
– Вы просите невозможное! Я с самого утра не знаю, куда мне деться и что делать! Как мне успокоиться, когда я не знаю, куда пропал мой сын?! Как мне не думать о риске того, что мой сын может трупом лежать где-то в земле?! Как мне сохранять хладнокровие перед Кирой, когда я знаю правду, а она – нет?..
– Вам следовало рассказать ей о пропаже.
– Нет! Умоляю вас, только ничего не говорите Кире!
– Но…
– Прошу вас, умоляю! Если надо, я могу заплатить за ваше молчание, могу сделать всё, что пожелаете, только не говорите ей!
– Денег мне не надо, а ваша жена рано или поздно узнает о пропаже вашего сына либо из газет, либо ей об этом сообщат.
– Нет, не узнает, не сообщат! Прошу вас, молчите, пока Модест не найден, молчите! Я не вынесу, если увижу хотя бы слезинку на её щеке! Поймите же меня и войдите в моё положение!
– …хорошо. Мы ничего не скажем вашей жене и будем поддерживать связь с вами. Если появится новая информация, мы вам сразу же об этом сообщим.
Повисла траурная тишина. Рефлекто барабанил пальцами по коленке, а Тихон сидел, закрыв лицо ладонью. На столе столпились комья мокрых бумажных платков.
– А его кудрявый друг… Он знает о том, что Модест пропал?
– Нет, с ним мы ещё не говорили. Сейчас он в отъезде и ещё не в курсе последних событий.
– Ясно…
– …вот так и прошло восьмое апреля. С утра узнал о тех трёх встречах, когда Винин спас жизни незнакомцам. После Веринина и Везучева в отделение приходили ещё Нестор Обжоров и Николай Тьюддин, но дельного они ничего не сказали, да и не сказали бы: никто ведь не знает, что Винин на самом деле мёртв. Его отец ещё долго сидел у меня в кабинете и рыдал и перед уходом ещё раз попросил умолчать об исчезновении его жене.
Поднявшись на четвёртый этаж, Рефлекто и Дантесс подошли к сорок четвёртой квартире – квартире, где раньше жил Винин. Следователь открыл дверь (полицейским, выломавшим дверь, пришлось вызвать мастера по установке дверей), пропустил лейтенанта вперёд и зашёл за ним.
В квартире стоял могильный мороз, хотя окна и не открывали со смерти писателя. Лампы слабо осветили запылившиеся комнаты, издающих резкий запашок тления. На белых стенах, потолке и паркете остались слабые следы частично впитавшейся крови. Стрелки всех часов застыли на «23:44» – в час, когда остановилось сердце мучительно умершего. Стулья, стол и прочие вещи остались там же, где и находились в день смерти, – всё выглядело брошенным, одиноким.
Дантесс с любопытством обошёл всю квартиру, даже заглянул в потаённую комнату и с изумлением заметил:
– Странно! Абсолютно все часы показывают одиннадцать сорок четыре… Как такое могло произойти?
– Мы сами без понятия.
– Без четверти двенадцать… В это время Винин умер, да?
– Да.
– М-м-м, чувствую аромат мистики!
Он подошёл к плите и провёл по ней рукой.
– А на этой плите он?..
– Сварился заживо.
– Н-да… Эх, парень, неправильно ты суп приготовил! – ощутив на себе осуждающий взгляд, Дантесс прыснул в кулак. – Ладно-ладно, больше не буду шутить.
– Знаешь, если бы Модест услышал твои «анекдоты», то наверняка посмеялся… Он был тем ещё любителем чернухи.
– Да? Эх, жаль, что мы не познакомились! – мужчина встал на то место, где бился в агонии писатель. – Боюсь представить, как здесь воняло… А фотографии тела есть?
– Есть, но видеть тебе их необязательно.
– Почему? Мне очень любопытно…
– «У Преисподней задержались любопытные и пожалели об этом». Слышал такую фразу? Нет? Вот и помалкивай. А если на труп хочешь посмотреть, то скажу сразу, что выглядит он страшно. Я хоть и постоянно вижу мёртвые тела, но этот случай… До сих пор страшно осознавать, что умерший две недели назад жил, шутил и общался со мной, а сейчас бездыханно лежит где-то там…
Рефлекто с покалывающим в сердце раздражением сложил руки за спину. Дантессу стало очень неудобно за своё простодушие.
– Ну чего ты, Родя?
– Почему ты называешь меня Родей?
– Родион звучит интересно. Почему ты Модесту не представился настоящим именем? И Родион, Рефлекто… Тебе нравятся прозвища на «Р», да?
– Данте, если ты сейчас же не прекратишь задавать вопросы, я… – он запнулся на полуслове, заметив сложенный листок в руках лейтенанта. – Что это у тебя?
– Это? Да записка какая-то. Она лежала в телефонной книжке.
Следователь отнял у него листок и бегло прошёлся по тексту. Он узнал почерк, – записку написал Винин дрожащей от нервов рукой.
«Уайт, Родион, Настя… Я пишу, пока нахожусь в сознании и ещё окончательно не впал в беспамятство. Скоро я совсем сойду с ума, – я это чувствую и хочу перед вами извиниться. Я не смогу больше с вами встретиться, не смогу с вами поговорить. Мне жаль, что так выходит. Я сам себя запер и не могу выбраться. У меня нет никаких лекарств, бинтов или аптечки. Еды нет и сил нет. Руки сильно болят от ран. Думаю я безобразно.
Простите меня, что не выполню всех обещаний. Родион, позаботься о моей матери, Насте (хотя вы и не знакомы) и Уайте, пожалуйста.
Модест».
Прочитав записку до конца, Рефлекто провёл ладонью по пластмассовой щеке. Дантесс смотрел на него с сожалением, ибо никогда не видел следователя в настолько разбитом состоянии.
– Знаешь, Данте, – зазвучал тихий хриплый голос, – я читал отрывок из его книги, и мне очень понравилась одна цитата. Она звучала так: «Что бы ни было, мы должны оставаться людьми и стараться сохранить в себе милосердие, доброту и внимательность к окружающим существам. Даже если все вокруг меня утратили человечность, я буду тем, кто попытается её сохранить»… У него вполне получалось, я думаю. Хороший был человек, только не выдержал…
Дантесс решил перевести тему:
– У меня появился один вопрос… А почему его объявили пропавшим без вести, если он мёртв?
– Чтобы не сообщать о его смерти.
– Зачем? Вы ведь знаете, что он официально мёртв, так смысл объявлять его в розыск?
– Никто не должен узнать о его самоубийстве. Если мы объявим о его смерти, журналисты «Белладонны» наверняка прознают про исчезновение тела, а нам этого не надо. Мы объявили его пропавшим без вести, зная, что его никто никогда не найдёт, а, значит, и тело тоже. Его похоронят образно.
– До сих пор не понимаю, зачем всё так запутанно.
– Здесь не всё так чисто. Начальство и сам Создатель приказали держать это дело в тайне, ибо ранее уже были истории с кражей трупов и появлением визитки, однако я, как и ты, подробностей не знаю, кроме того, что эти дела связаны и шифруются под именем «Виктория».
– «Виктория»? Я что-то слышал про это от Сыщкова.
– Именно. И я, как появится свободная минутка, хочу назначить встречу господину Сыщкову. Он расследовал те кражи трупов, но все эти дела держатся в строжайшем секрете. «Виктория», вроде, пока заморожена и боюсь, что её придётся «разморозить».
– Это-то ясно, но, всё-таки, зачем вам мучиться с объявлениями о пропаже?
– Мне почём знать? Таков был указ от Создателя.
– Странно.
Коллеги ещё полчаса бродили по квартире Винина, пока следователю не стало дурно. Рефлекто попросил Дантесса подождать его снаружи, сказав, что ему надо что-то доделать, и скрылся в потаённой комнате. Лейтенант вышел в коридор и тут же встретился лицом к лицу с хмурым молодым человеком.
Пришедший с удивлением посмотрел на него и, переводя взгляд от двери на полицейского, спросил:
– А вы кто?
– Для начала кто ты сам таков?
– Энгель Черникский.
Услышав имя бывшего друга Винина, Дантесс, не изменившись в лице, решил подурачиться:
– Впервые слышу! Что вас привело сюда?
– Это у меня к вам вопрос: что вы здесь делаете?
– Я? Я здесь живу.
Энгель ошеломлённо уставился на него.
– Что? Разве здесь не живет Модест Винин?
– Кто-кто? Нет, здесь живу я вот уже десять лет!
Дурачился он недолго; Рефлекто вышел к ним и сразу влез в беседу:
– Господин Черникский, прошу простить моего коллегу за глупые и неуместные шутки. Я следователь Рефлекто, а это…
– Лейтенант Айа, – представился Дантесс.
– Следователь? Вы вышли из квартиры Модеста Винина, да? Что вы там делали?
– Осматривался.
– Зачем? Где он сам?..
– А вы не в курсе? Модест Винин уже как пару дней считается пропавшим без вести, – с этими словами Рефлекто вытащил из кармана дублёнки сложенный в трубочку номер «Белладонны» и продемонстрировал страницу, где сообщалось о пропавшем без вести.
Хмурое лицо художника исказил шок.
– Понятно… Но вы его ищите? Вы же его найдёте?
У Дантесса дрогнуло сердце: ему стало безумно жаль молодого человека. Он с сочувствием поднял глаза на Энгеля, понимая, что он не узнает всей ужасающей правды. Да, лейтенант мог бы ответить, что его друга найдут, и уверить, что всё будет хорошо, но становится невыносимо трудно поддерживать, когда знаешь, что все произнесённые слова – пустышка, полная бесполезной надежды. Модест Винин мёртв, его больше никогда не увидят живым, и никто не узнает, как страшно оборвалась его жизнь.
Рефлекто ответил Черникскому что-то наподобие: «Не переживайте, мы найдём вашего друга» и выпроводил его из коридора. Дантесс шёл позади них с мрачным настроением.
Остановившись в проёме, следователь вспомнил, что не запер квартиру, попросил лейтенанта проводить художника, вернулся назад и по возвращению к квартире повторно прошёлся по нежилым комнатам. Всё было на месте, и он выдохнул с облегчением.
Рефлекто запер дверь на ключ, когда его слуха коснулся едкий смешок. Он опасливо обернулся и вгляделся во тьму углов и закрытых дверей других квартир, но не нашёл источника смешка. Ещё некоторое время он тщетно пытался разглядеть кого-то или услышать ещё что-то, однако вскоре махнул рукой, посчитав, что ему послышалось, поправил маску и ушёл прочь.
Дневник господина А.Б
Я редко делаю записи в дневнике, однако в этот раз моя душа требовала, чтоб я подробней расписал мои разговоры с Модестом Винином. Душа дурного не посоветует.
Я достаточно давно наблюдал за господином Винином, весьма похвальным писателем, и очень полюбил его произведения: каждая его книга по-своему интересна и меня радует, что его сюжеты оканчиваются хорошо. Однако вчера я узнал, что он покончил жизнь жутчайшим самоубийством. К счастью, я не настолько любопытный, чтобы разбираться в его смерти, ибо мне становится дурно даже при представлении, в какое месиво превратилось его тело. Признаюсь, как только я узнал о его смерти, то впал в траур. Было очень досадно, что мы встретились так поздно, поговорили поздно и что мои слова не были настолько сильными, насколько могли быть. Я не успел спасти его. Ещё с нашей первой встречи было видно, что он окончательно потерян, и вернуть его назад уже невозможно, как бы я не попытался.
Однако радует вероятность того, что он будет с нами в Проекте на нашей стороне. По крайней мере, очень на это надеюсь. Молебен, который провёл ему старший консьюасор Перри, должен помочь сохранить ему память.
Пора бы приступить к нашим разговорам, которых состоялось всего три: два из них в один день, третий – позже.
Первая наша встреча произошла на балу в ноябре. Я знал, что господин Винин будет присутствовать и что другого случая побеседовать с ним у меня не подвернётся, а потому нужно было действовать. Тогда я видел его только на фотографиях, да и то его фотографий ничтожно мало. Оказалось, что он боялся фотографироваться и смущался, когда видел своё лицо в журналах. Ох, до чего же он стеснительный человек! Хотя я так и не понял, чего он смущался, ведь он выглядел весьма недурно. Может, только синяки под глазами делали его вид измученным, оттого он стеснялся… Не знаю, но лицом он был совсем не дурен.
В первый раз мы поговорили во время подготовки к балу, когда он вышел из-за кулис. Вид у него был очень потерянный: он тупил взгляд в пол, сутулился, но старался выпрямляться. Видно было, что он скрывал глубокую тоску. Если бы я его не окликнул, то он бы прошёл мимо, так и не заметив моего присутствия.
Помню, как он тогда остановился и посмотрел на меня испуганным взглядом. Я попросил его присесть и начал разговор о символике цвета в чужих костюмах; сказал, что синий цвет, в который он был одет, выражает спокойствие и прочее, а вот жёлтый… В его костюме он мог ссылать на сумасшествие, но этого я ему не сказал, соврав, что в его виде жёлтый играет роль радости и солнца (хотя почему соврав? Он действительно был солнцем).
Я разобрал несколько чужих нарядов, когда увидел юношу в белом костюме и жёлтом галстуке (оказалось, это был художник Черникский, его лучший друг). Юноша меня сильно смутил, а особенно его галстук, который был жёлтым, но этот жёлтый не означал ни сумасшествия, ни радости. От него веяло предательством и трусостью. Я предупредил об этом господина Винина, но он меня не расслышал и ушёл к Черникскому.
Во второй раз (это всё ещё был бал) я был настроен серьёзней, понимая, что если упущу этот шанс, то более мне не удастся с ним заговорить так, чтоб это не вызвало ненужных эмоций и мыслей.
Людей в зале столпилось очень много: все плясали и были такие пёстрые, что глаза разбегались, и отыскать моего тёмного Винина становилось затруднительно. Мне на помощь пришла удача: я, сидя за столом, пил зелёный чай и невзначай решил посмотреть в сторону выхода в фойе. Вот там я и заметил господина Винина, собирающегося уходить. Я от волнения чуть не уронил чашку и рванул вслед за ним. Очень боялся упустить его, ведь ходил он очень быстро.
Я догнал его у выхода. Он был болезненно бледный с туманными глазами, не замечал перед собой ничего и чуть не упал от испуга, когда я схватил его за руку и остановил.
– Неужто вы уходите?
– А вам что-то надобно?
– Я желаю с вами побеседовать.
Дословно не помню наш диалог, но главную суть запомнил.
Я повёл его обратно в зал, чувствуя, что на нас кто-то смотрит и не прогадал: среди оркестра я поймал беглый взгляд брюнета-пианиста. Особого внимания ему я не уделил, хотя, признаюсь, меня очень заинтересовал этот весьма неопрятный музыкант, но заинтересовал только сейчас, когда я узнал о нём больше.
Мы зашли в отдельную комнату, которую я заранее подготовил для нашей беседы. Так вышло, что я сдружился с Фридрихом Гальгеном и режиссёром Джорджем Дивери и попросил их выделить мне комнатку со столом. Они господа понимающие, не задавали никаких вопросов и пошли мне навстречу.
Зайдя в комнату я усадил его за стол и сел напротив.
На удивление, внутри было весьма светло и чисто. Всё было убрано, да так, что кроме стола и стульев нас больше ничего не окружало. (Поправка: вспомнил, что в углу стоял какой-то громоздкий шкаф, на который я не обратил внимания). На столе тарелка с мелко нарезанными яблоками, два бокала, кувшин с водой и бутылки вина и виски.
Господин Винин с изумлением осматривался; его мутный взгляд прояснялся, бледность сходила с лица, отчего он переставал быть похожим на живой труп. Когда я подсел к нему, он ничего не сказал и потупил взгляд в стену, а я налил себе вина и разбавил его водой.
– Итак, Модест Винин? – начал я, попробовав разбавленное вино на вкус.
– Да? – он всё ещё со страхом косился на меня.
– Вам налить вина?
– Нет, благодарю.
– Отчего же не хотите? Вино хорошее, правда, сильно крепкое, но можно разбавить.
– Я не хочу.
– Может, не откажетесь от виски?
– Откажусь.
– Ну, право, мой друг, хотя бы немного! Я же не прошу вас напиваться до беспамятства. Уж тем более мне неудобно сидеть напротив вас и пить вино, когда вы ничего не пьёте.
Он промолчал.
Я на всякий случай налил ему немного виски в бокал и откинулся на спинку стула, раздумывая над тем, как начать нашу беседу. Он даже не притронулся к бокалу, сидел, скрестив руки на груди, и так же как я искоса поглядывал на меня. Я дал ему время изучить мой внешний вид и поразмышлять на тему нашего разговора, дабы развлечь его писательскую фантазию.
– Чего ж вы не пьёте? – поинтересовался я.
Господин Винин скромно взял бокал, посмотрел на виски и, наконец, в замешательстве спросил:
– Для чего вы меня позвали?
– Мой друг, я читал все ваши произведения, – я придержал паузу, думая, что он что-то скажет, но он только кивнул. – Меня поражает ваша фантазия и то, как вы продумываете каждую свою историю! Каждый ваш персонаж прописан от и до и безупречно раскрыт, что не помешало мне детально их всех рассмотреть, проанализировать и, знаете, вы меня весьма заинтересовали.
– В каком смысле?
– Вы, как автор, наверняка вкладываете именно свои мысли и своё душевное состояние в какого-то одного или нескольких персонажей, тем самым позволяя себе, так сказать, выговориться. Я выделил несколько портретов, в которых, уверен, вы вложили частичку себя. Я их досконально изучил и могу смело заявить, что прекрасно знаю вас: я знаю ваш характер, уловил поток ваших мыслей, вижу вашу беду и знаю вас даже лучше, чем ваш друг, с которым вы знакомы десяток лет.
Я остановился, чтобы понаблюдать за его реакцией. Он был совершенно спокоен, даже хладнокровен, но всё это внешне; я знал, что внутренне он был в большом смятении, а в голове его крутилось тысяча вопросов, на которых он не нашёл бы ответа.
– Вам наверняка интересно, с чего я это всё взял, и я сейчас вам всё объясню. Я читал ваши произведения по хронологии выпуска: начал с самого первого и закончил тем, который вы сейчас нерасторопно выпускаете по главам. Я заметил одну деталь: «эти самые персонажи», да и в целом характер ваших книг медленно менялся, будто вы сходите с ума. Да, так и есть: вы медленно сходите с ума! Вам не с кем поделиться, – вы выплескиваете всю свою боль в героев, желая освободиться от чёрствых чувств, но это слабо действует. Я прав?
Он молчал. Его лицо стало белее прежнего, под глазами зачернели синяки, а глаза не выражали абсолютно ничего! Я не ожидал увидеть такого взгляда… Нет, его глаза походили на глазницы.
– Что вы имеете в виду? – слабым голосом выдавил он из себя.
– К чему эти вопросы, мой друг? Вы ведь понимаете, о чём я.
– Я не понимаю, – запротестовал он, однако я видел, что он прекрасно меня понимал. – Я в абсолютном порядке.
– Мой друг, вы не в порядке. Зачем вы мне врёте? Зачем вы себе врёте?
– Я никому не вру и ложь не люблю.
Его губы дрожали, словно он хотел что-то сказать, но кто-то ему запрещал говорить. Что-то гнусное засело у меня на сердце, чему я не могу дать более красочного описания; оно тянуло за ниточки эмоций, которые я обычно сдерживал, и заставляло меня нервничать.
– Не понимаю, о чём вы говорите… Мне приятно, что вы так меня расхвалили, но к чему ваши последние слова? Я не понимаю.
Он хотел уйти. Ему было страшно, ведь никто до сего момента ему не говорил, что он сходит с ума; никто его не анализировал так, как это сделал я, и до сего момента он сам себя постоянно анализировал и терзался! Я стал первым, кто спросил его о внутренних чувствах и сам чувствовал, как он хотел мне обо всём рассказать. Если бы я не пришёл так поздно, то, возможно, он бы не довёл себя до такого состояния!
– Бедное дитя! – невольно вырвалось из меня.
Мой друг пристально смотрел на меня, но ничего не видел. Мне хотелось, чтоб он сам мне всё рассказал, сам открыл мне свою душу, но он мне не доверял или…
– Я ведь вижу: вы хотите мне раскрыться, но сами себе установили барьер… Какова причина? Вы ведь ни друзьям, ни родным не доверяете. О, я догадываюсь, почему… Родным людям трудно рассказывать о своей беде, нежели чужим, но я здесь, я хочу вас услышать, мой друг, я хочу вам помочь!
– Хотите помочь?..
– Хочу, хочу помочь! Я знаю вас и знаю, что у вас беда, знаю какая, но хочу услышать всё из ваших уст, чтоб убедиться в своей правоте. Мне вас искренне жаль, мой друг!
Он бледнел, становился печальнее и отстранённее.
– Жаль? Вам меня жаль?..
– Вас, мне вас безумно жаль! О, мой друг, отчего вы так терзаете себя? Вы ведь и так добрый, так куда же больше? Зачем вы делаете из себя идеального человека? Отчего вы так себя презираете, мучаете? Ваше лицо – результат ваших страданий: по нему видно, как вы себя насилуете бессонными ночами, как вы страдаете! Я видел, как вы помогали людям, знаю, как вы ко всем добры, но зачем? Ценят ли они это? К чему вы их выслушиваете, к чему им помогаете и истязаете своё сердце чужой болью, когда вам своей достаточно, а ей вы поделиться ни с кем не можете?
– Я не люблю, когда другим плохо.
– Спасти их? Вы хотите спасти их от тяжести страданий?
– Да.
– Зачем?
Он поднялся из-за стола; руки его тряслись, ноги подкашивались, а лицо украсил отпечаток смерти, который я ясно увидел и испугался. Не знаю, за что он меня одарил способностью видеть чужую скорую смерть, но тогда… Смерть меня напугала. Во время беседы с кем-либо мне мог почудиться череп вместо лица моего собеседника, а это – дурной знак, отпечаток смерти, и я на себе чувствовал тяжесть и мучения от гибели. В тот момент моё лицо обдало адским жаром, глаза заболели и заслезились; было ужасно больно, а такой боли я никогда не чувствовал. Не подберу нужных слов, чтоб описать те ощущения и чувства, но меня будто облили кипятком из адского котла!
– Я не понимаю, с чего вы так внезапно начали этот разговор, не знаю, кто вы, но… – он прервался. – Да, я хочу быть хорошим человеком.
– Вы и так хороший человек! Хороший, добрый… Вы – настоящий человек, Модест Винин, а так себя насилуете!
– Я хороший человек?..
– До безумия хороший!
Мой друг стоял передо мной с тревожным изумлением. Я поднялся из-за стола и подошёл к нему, хмурясь от боли.
– Мой друг, – мой голос дрожал. Я боялся, что он сорвётся с места и убежит, потому аккуратно взял его за руку. – Мой друг, вы скоро умрёте.
С каким трудом мне дались эти слова! Я хотел его предостеречь, предупредить, чтобы он попытался спасти себя от гибели, и внимательно смотрел за тем, как менялось его выражение лица… Но он остался невозмутим; только страх пробежал в бездонных глазницах.
Вдруг, вырываясь из сердца, раздался его безумный, нервный смех. Бледное лицо озарила кривая улыбка.