Родион потерял господина Абэ и Винина из виду и больше не смог отыскать их фигуры среди бурлящей толпы.
* * *
Часы пробили три.
Ликовала ночь. Хмурые облака столпились на чёрном небе. Не было ни звёзд, ни луны. Стояла могильная тишина и, если не тихо барабанящий по крышам дождь, было бы слышно, как по сосудам переливается кровь. В контрасте с мёртвой улицей в Даменстонском театре всё шумел и пестрел бал, который продлится вплоть до самого утра. Замёрзший и промокший Винин уже как полчаса покинул жгучее торжество и бесцельной тенью бродил по опустевшим переулкам. Холодная одежда прижималась к бледной коже, желая согреться теплом живого тела, но тело не грело: оно было холоднее сырой ткани. Из-под полуоткрытых век темнели уставшие тусклые глаза.
Окружённый спавшими домами, Винин пару раз шагнул и остановился посреди улицы. На мокрых щеках смешались капли холодного дождя и горячих слёз, лицо исказилось в жуткой гримасе невыносимой боли и ненависти. Он презирал и корил себя за всё: за свою никчёмную жизнь, за свой отвратительный характер, за дурость, гниль, за всё на свете и безумно хотел попасть домой, но в то же время боялся домашней пустоши, как огня. Он хотел утонуть в одиночестве и вместе с тем хотел, чтобы кто-то был рядом; он, уставший, хотел спать, но в то же время был бодр и ругал себя за усталость. Он не мог понять самого себя, отчего страдал и задыхался.
Обратившись к тёмному небу, Винин скривил улыбку и пошёл дальше, когда споткнулся о камень и чуть не упал. В ступне отдалось сверлящей болью, но он лишь нервно посмеялся, осмотрелся и пробормотал себе под нос:
– Споткнулся, просто споткнулся… со всеми ведь бывает… Ничего страшного, никто ничего не видел…
Пройдя десяток шагов, он снова остановился посреди дороги, затрясся, скрутился и упал на колени в приступе сдавленного хохота. Со стороны казалось, будто он бьётся в эпилептическом припадке и, если бы рядом бродила хоть одна живая душа, ему бы помогли.
Странный смех продолжал вырываться из него, становясь громче, истеричнее. Шатаясь, он поднялся и топнул ногой, увязнув в луже. Ледяная вода забралась ему в туфлю, впиталась в носки, брюки, морозила плоть, но это его не волновало. Тревожной скрипкой засвистел ветер, барабанами загремели молнии, – окружавшие его звуки смешались в единую ужасающую симфонию, под такт которой Винин затанцевал; его локти, колени, спина неестественно выгибались, движения были резкими, рваными, из глубины рвался безумный смех, точно им овладел бес…
За деревьями показался белый зонт, под ним – Родион, с немым ужасом наблюдавший за метаморфозой…
VI
Обмануть себя
Даменсток, 19 января, 1045 год
Время 00:04
Записки Модеста Винина
Прошёл Новый год, который со мной отпраздновали Родион, Уайт и родители. Родион с Уайтом пришли совершенно неожиданно. На следующий день пришла Настя. Ничего не помню…
На этом записка обрывалась, потому Рефлекто рассказал от себя, как они встретили праздник. По его словам Винин выглядел счастливым, но встревоженным, от любых вопросов о здоровье уклонялся. Во время рассказа следователь звучал подавленно.
– В одиннадцать часов мы сели за стол, включили телевизор и слушали музыку. Через полчаса началось поздравление от правителя и Создателя, затем раздался гимн и звон колоколов. Мы выпили по бокалу шампанского и ещё долго обсуждали планы на следующий год…
Он замолк, достал другую записку и вслух прочёл её.
Уже двенадцать ночи, а меня опять мучает бессонница.
День сегодня был хороший: Скотос и Лука не мучили, отобедал с Родионом, встретился с Энгелем, поговорил по телефону с мамой, увиделся с Агатой и случайно встретил на улице Вею с Лазарем. Родион немного приболел. Я предложил ему несколько лекарств. О чём беседовали, не помню, но помню его улыбку и смех. Люблю, когда кто-то улыбается и радуется, даже самому хочется порадоваться…
Энгель рассказал про свои дела с Герой. Его чувства оказались взаимными, о чём он с гордостью поделился со мной. Рассказывал, как они гуляют по парку, как она ему позирует для картин. Всегда знал, что они будут счастливы. Энгель хороший, он заслуживает любви. Уверен, что у него всё будет хорошо.
Вея и Лазарь, оказалось, совсем недавно признались друг другу в любви, что меня сильно удивило. Удивился потому, что думал, что они давно были вместе, но на самом деле до сего момента они были лишь друзьями. Необычайно рад, что они вместе.
Агата тоже нашла себе вторую половинку, однако совсем ничего о нём не рассказала. Хотя сомневаюсь, что это «он», ибо порой она говорила о своей любви «она». Наверно боялась, что я враждебно к этому отнесусь, но мне, честно, совершенно всё равно, кем будет её вторая половинка; главное, чтоб она была радостна и её не обижали.
Мама рассказывала, как гостила у подруг. Когда ещё была жива бабушка, она редко к кому ходила, ибо бабушка не пускала её. Мама была очень рада, судя по голосу. Также говорила, что отец, когда спит, очень мило кладёт руку ей на плечо и что-то бормочет. После примирения они словно вновь влюбились друг в друга: мама даже помолодела. Помню, как недавно помогал маме собраться на свидание. Она сильно смущалась…
Гудели часы.
Винин, вздрогнув, сломал ручку напополам и отбросил её в сторону. Его серое лицо изуродовала ярость: тонкие брови почти сомкнулись в переносице, в тусклых глазах засверкала тьма. Слепая ненависть заполонила всю его грудь, обвилась петлёй вокруг шеи и душила. Да, именно ненависть завладела его разумом, но не такая, к которой он привык: он ненавидел не себя, а всё вокруг. Он ненавидел покойную бабушку за её обидные слова, ненавидел отца за то, что тот бросил его ребёнком и променял на любовниц, ненавидел всех своих знакомых и друзей, которые никогда не интересовались, как у него дела, хотя он постоянно интересовался их делами и помогал, если в этом была необходимость. Он был готов сжечь весь мир одним щелчком, истребить всё живое, растерзать, изуродовать!..
Нервно сжимая кулаки, он встал из-за стола, прихватил с собой пустую кружку и ушёл на кухню, где налил себе кошмарно крепкое кофе. В помутнённом разуме щёлкнула страшная мысль: а не убить ли ему кого-нибудь? В чём проблема взять нож, топор или кирпич и избить кого-нибудь на улице в тёмном переулке? В чём проблема постучаться к одинокой соседке, спрятав нож за пазухой, и, когда она отвернётся, пырнуть её в спину? Он может кого-то пристрелить из револьвера и насладиться кровавым фонтаном, для работы на практике изучить внутреннее строение человека или от скуки потрошить мёртвое тело! Он даже может попробовать человеческие потроха и мышцы, чтоб узнать, какой у них вкус! Может запросто сокрыть улики, надеть перчатки, обустроить себе железное алиби, подставить кого-то, ведь это несложно!
Винин стукнул кружкой по столу и страшно захохотал, но, увидев своё отражение в зеркале, замер. Почти чёрные круги под глазами обрели красноватый оттенок, волосы безобразными колтунами торчали во все стороны. Нет, это был не он! Этот злой силуэт в темноте, освещённый одной настольной лампой, не мог быть им! Винин подошёл к зеркалу почти вплотную, не сводя испуганного взгляда с очерствелого лица. Его руки дрожали, сердце бешено металось в грудной клетке. Часы ускорили свой ход.
Я долго смотрел на своё отвратительное лицо. Эти злые глаза, эта голова, в которой зарождались самые ужасные мысли, – абсолютно всё во мне мерзко! Я от страха ударил кулаком по зеркалу, но нисколько не повредил его, только посадил себе синяк на костяшках.
Желание вершить страшные преступления исчезло, как и ненависть ко всем, и я возненавидел самого себя. Нет, я ненавидел себя не из жалости, не из желания услышать слова, что я «не должен себя ненавидеть, что я хороший человек», нет… Я прекрасно понимаю, что я никакой не хороший человек и больше никто меня не переубедит в этом! Я сам пытался себя переубедить, обмануть, но какой толк в самообмане? Да никакого! Моя роль была предрешена ещё до моего зарождения и эта роль эгоиста, злодея, однако я не пошёл по этому пути вслепую, как подразумевалось. Я учился быть добрым, я желал быть добрым и хорошим человеком, искренне желал! Не скрою, что до сих пор мечтаю об этом и, как бы смешно не звучало, надеюсь, что моя «гниль» исчезнет навсегда, но нет: «гниль» меня не покинет, она будет расти со мной. Я заметил, что становлюсь эгоистом, что я есть эгоист, а я никогда не хотел быть плохим… Я правда пытаюсь искренне радоваться за друзей, быть хорошим собеседником, даже скорее слушателем, учусь помогать и поддерживать других, однако это всё образно, это всё внешне! Внутренне я завидовал чужому счастью, когда делал добро, ждал чего-то взамен, когда поддерживал, мечтал, что меня тоже поддержат или выслушают…
В детстве мне всегда говорили, что быть по-настоящему добрым – это творить добро, не ожидая чего-то в ответ. Мама, бабушка, все говорили, что быть добрым – это самое лучшее, что есть в жизни, это эталон хорошего человека! И я стремился быть «эталоном», быть «примером», но я только внешне хороший, а чтоб быть «по-настоящему» хорошим, я должен быть добрым и внутри!
Бабушка была права, когда называла меня эгоистом и манипулятором. Она всегда была права, что я вырасту именно таким, каким был мой отец. Даже отец исправился, а я наоборот становлюсь хуже…
Как бы мне не хотелось поменять себя, я не смогу. Мне остаётся лишь принять свою истинную сущность, обнять её и слиться с ней, стать злым, отвратительным, начать причинять всем вокруг страдания. Да разве я смогу быть плохим? Нет, никогда! Я буду творить зло, мучаясь от совести и голоса разума, а если продолжу пытаться быть добрым, то меня полностью истязает «гниль»! Что там, что там меня ждут одни страдания и ненависть к самому себе! Господи, я так устал от самого себя! Меня окружают хорошие люди, истинно-хорошие, а я один отвратителен! И что за ужасные мысли у меня возникают?..
Справа зашипел отвратительно-привычный хрип:
– Прими себя таким, какой ты есть! Будь злым, стань эгоистом окончательно! Но лучше уж тебе умереть, ибо нельзя плохим людям жить! А мысли, мысли какие у тебя страшные! Ты, изверг, никогда не станешь добрым человеком, никогда!
– Никогда…
Да, признаю, я – самый настоящий эгоист. Даже сейчас, когда пишу о своих проблемах, я являюсь эгоистом, ибо слишком много думаю о себе. Я надеялся на помощь, но сам мало что сделал, чтоб самому себе помочь и… Разве мне нужна помощь? Посуди сам, Модест, разве у тебя всё плохо? У тебя всё замечательно, так о какой помощи ты говоришь? Разве просить помощи не эгоистично? Нет, любой человек может попросить помощи, но только не ты, Модест. Прося помощи, ты всегда лишь приносил страдания и мучения родным людям: они не могли тебе ничем помочь, хоть и пытались. Они хотели плакать, они не знали, что с тобой делать, ведь ты самый настоящий эгоист. Ничего тебе уже не поможет, Модест. Прекрати надеяться на что-то и тогда ты получишь то, чего искренне ждал, но… но как всегда будет поздно. Ты не ощутишь радости свободы. Тебе никогда нельзя надеяться, ведь от этого только хуже… Ты это понимаешь, так почему продолжаешь тешить себя пустыми надеждами? Тебе нравится страдать?
С верхней полки выпал скомканный лист, отскочил от стола и приземлился у подножия стола. Винин с простодушием посмотрел на пол, взял кулёк, раскрыл его, но сразу же скомкал обратно и бросил в первый попавшийся ящик. Это была предсмертная записка.
Я больше не хочу никого обременять. Какой смысл кому-либо говорить о «них», когда меня всё равно понимают искажённо? Я пытался с кем-то поделиться своей бедой, рассказывал, однако в ответ получал лишь просьбы перестать говорить намёками или вычурными словами, хоть я и старался говорить прямо и понятно. Меня перебивали, не давали досказать всей сути, понимали превратно, говорили, что я всех обвиняю и вечно обижаюсь, чем подтверждали догадки о том, что они полностью пропускали мимо ушей мои слова о том, что кроме себя я больше никого обвинять не умею и никогда не обижаюсь. Да и какой смысл в обидах? Обидчивый человек сам себя утомляет этими разгрызающими чувствами, а разве мне это надо? Я сам обидчивых людей не люблю и обвинять кого-либо у меня язык не повернётся. Кроме себя я никого и никогда обвинить не сумею.
Конечно, чего уж скрывать: я душевно хотел, чтоб кто-то приметил мои слова и возразил, что обвинять себя – плохо, но никто не обращал на это никакого внимания. Я жалкий человек, ничтожный, и я знаю это. Зачем я жду того, чтоб меня пожалели? Потому что самого себя не умею жалеть, а умею лишь обвинить и стыдить. И я жду, когда мне скажут, что я – хороший человек, что мне не стоит себя винить, и скажут это намёка. Если я скажу прямо, что хочу, чтоб меня пожалели, то нужного эффекта не будет и мне станет стыдно, что меня жалеют. Но, к сожалению, никто меня не жалел. Или?.. Нет, мне говорят… Я не знаю. Я не помню.
Признаю, что делаю добро с некоторой надеждой на то, что ко мне будут так же добры, выслушиваю людей потому, что мне больно, когда кому-то плохо и грустно, но и (частично) оттого, что хочу, чтоб меня выслушали. Слышал, что когда человек делает что-то для других, то душевно желает, чтоб точно такое же сделали и для него. Согласен с этим и с печалью, стыдом признаю, что я такой. И тут, как видно, я надеюсь и надежды мои чахнут… Стало быть, мне остаётся перестать верить во что-либо, – тогда всё, чего я желал раньше, сбудется. Досадно.
Я перестал говорить и открываться. Я… зачем? Что я делаю? Что со мной?..
Часы, не переставая, бежали и выли. Кофе остыло.
Я твёрдо решил обмануть самого себя. Скотос, Лука… я их обману. Я себя обману. Но я оттягиваю этот момент, ибо боюсь. Хочу ещё подождать. Наверное, я сорвусь и погружусь в помутнение. Тем же и лучше… Нет. Мне страшно. Пожалуйста, помогите мне. Я не хочу помутнения, я не хочу…
Кастрюлю купил. Надо заточить нож, настроить плиту и сделать её мощнее. Стоит подумать о сковороде и масле, хотя мой план будет… (прочерк)
Не пишу здесь своего плана, чтоб не раскрыть перед самим собой все карты. Всё должно пройти так, как я задумал…
Я не хочу этого.
VII
Все уезжают
Даменсток, 24 марта, 1045 год
Время 14:04
Весеннее тепло. Пышные изумрудные причёски деревьев колыхались от ласковых прикосновений ветра, блестели под солнечными лучами подобно драгоценным камням. Родион, Уайт и Винин вышли из переполненной забегаловки: мальчишка бежал впереди, а друзья шли следом.
– Завтра мы с Уайтом и его семьёй уезжаем в Иафос, – сказал Родион, поправив шляпу и спрятав руки в карманах.
– Надолго?
– До тридцать первого. Мне выделили парочку выходных, поэтому могу себе позволить отдых вне столицы.
– Ха-ха, а к первому апреля успеешь вернуться?
– Конечно! – музыкант осклабился. – Ой, как не поздоровится Уайту со Стюартом… Утро у них будет весьма весёлым.
– Надеюсь, мне не стоит ожидать от тебя подвохов.
– Кто знает, кто знает.
Они засмеялись. Уайт, изображая самолёт, «полетел» в объятия Винина, крепко обвёл руками его туловище и прижался к холодной груди, слушая неровный стук сердца. Веснушчатое лицо озарила счастливая улыбка.
– А Родька уже сказал, что мы вечером уезжаем?
– В Иафос?
– Ага! Там раньше бабушка жила, пока с дедушкой не познакомилась.
– А зачем уезжаете?
– Да так, посмотреть, как город изменился. Бабушка там уже лет десять не была, а я никогда не был.
– Вот и посмотришь город, достопримечательности, гостинцев купишь… Знаешь, что Иафос славится своими целебными источниками?
– Конечно, знаю! Там ещё желания загадывают.
– Будешь что-нибудь загадывать? – поинтересовался Родион.
– Да! Попрошу, чтобы Модька моим папкой стал.
– Ты же в курсе, что это невозможно?
– Пф! Возможно всё!
Уайт посмотрел на стаю голубей, на цыпочках подкрался к ним и прыгнул в середину птичьего круга. Голуби тут же разлетелись.
– Какая прелесть, – вздохнул музыкант, смотря на мальчишку. – Давно я его в ребячестве не видел. Обычно он, как взрослый, серьёзен и мочалив, а тут бегает да птиц распугивает.
– Да, он веселей обычного. Это же хорошо?
– Ещё бы! Лучше, когда дети ведут себя как дети: веселятся, скачут, смеются… После смерти дедушки он долгое время ни с кем не говорил, кроме тебя, а сейчас всё стало на свои места. Аж легче на душе стало!
– Рад, что Уайт вышел из меланхолии.
Последующие полтора часа они бродили по парку, переполненному детворой и прохожими в майках, шляпах и сандалиях. Пока Уайт всё кружился и распугивал птиц, Винин с Родионом разговаривали о чём-то своём и смеялись с анекдотов. Вскоре они вышли к Одинокому бульвару, где показалась мороженая лавка с безымянной дамочкой в розовом летнем платьице. Заметив их, она помахала рукой и воскликнула:
– Ах, знакомые лица! Добрый день, добрый день! – она обратилась игривым взглядом к Винину. – Давно я вас не видала! Чего ж не заходите?
– Как-то всё не выходит по бульвару погулять.
– А должно, чтобы всё выходило! – дама оглянулась. – А где же ваш сыночек?
– Да он неподалёку гуляет.
Родион недоумённо нахмурился:
– Что? Какой сын?
– Мы про Уайта.
– А когда он?..
Винин отмахнулся, и Родион понял, что ему лучше не задавать вопросов. Дама облокотилась о стойку и кокетливо улыбнулась ему.
– А с вами мы никогда не прощаемся! Как вам утренний кофе?
– Очень вкусный. Только у вас его и покупаю.
– Рада, что вы мне не изменяете!
Музыкант хмыкнул и жестом подозвал мальчишку к себе.
– Уайт, будешь мороженое?
– Да! Хочу шоколадное, – он повернулся к даме и кивнул в знак приветствия.
– Здравствуй, малыш! А ты подрос за то время, пока я тебя не видела! – она потрепала его по голове. – Ты своего папу почаще выводи гулять, а то он всё времени найти не может!
– Хорошо, тётенька!
– Ути мой хороший! Держи!
Дама протянула ему шоколадное мороженое и обратилась к Родиону:
– А вам сделать кофе?
– Да. Мне, пожалуйста…
– Двойной ристретто? Я угадала?
– Да, угадали.
– А вы что-нибудь будете, дорогой папенька?
Винин смутился.
– Да, можно мне…
– Латте?
– А как вы?..
– Сию минуту!
Дама быстро приготовила им по кофе и мечтательно вздохнула, подперев румяные щёчки руками.
– Ах, какая сегодня погодка замечательная! Как раз началась пора поездок! Вы-то никуда не собираетесь уезжать?
– Мы в Иафос поедем, – ответил Уайт.
– А, на целебные источники! Какая прелесть! Обязательно попробуйте тамошний чаи и свекольный борщ, – вкуснотища! А вы, – она обратилась к писателю, – господин Винин, почему никуда не поедете?
– Я… что?.. – он замер в изумлении. Разве она знала его фамилию? Он ведь ни разу не представлялся. Может, ему послышалось?
– Что вы спросили?
– Почему вы никуда не поедете?
– Я… да вот… не выходит.
– И тут не выходит? Знаете, я думаю, что иногда свои планы нужно менять, а то планы всякие бывают… страшные и несуразные.
Винин побледнел.
– Что? Планы?..
– Думаю, вам стоит куда-нибудь съездить, а не оставаться в Даменстоке, даже если у вас есть планы. Вам надо развеяться!
– Да… развеяться.
Мимо них прошёл шарманщик в чёрном плаще, шляпе с широкими полями и пел, крутя потёртую ручку:
Высока температура кипения воды;
Горит моё лицо от осознания беды.
Я мыслей сторонюсь, их стараюсь избегать,
Но они мне постоянно мешают крепко спать.
И каждый день, и каждый час напоминание о нём
Гудит подобно грозе, в мозгу копается червём.
Свой план в жизнь воплотить меня заставил страшный бес,
А сам я не хотел героем стать трагичных пьес…
Винин резко обернулся, когда шарманщик скрылся за густыми деревьями. Страшная песня, похожая на звон колоколов, ещё долго не переставала звучать в его голове, проникая в самые тёмные углы его разума, и ему стало дурно.
– Кто это был? – поинтересовался у дамы Родион, не заметив волнения писателя.
– А, это у нас шарманщик Федька! Постоянно по округе бродит да людей завлекает. Странный, да? Но это он так, для образа!
– Поражаюсь тому, сколько по Даменстоку бродит чудаков.
– Ой, ну это же столица! Как жешь нам без чудаков? Я и сама чудаковатая, как видите! Люди меня побаиваются иногда, потому что я всё обо всех знаю, но такая уж у меня работа! Я ведь с людьми постоянно общаюсь, а люди, как знаете, наполовину состоят из сплетен.
– А вам нравятся сплетни?
– На самом деле нет, сплетни – дело гиблое, сами понимаете, гиблое, но интересное!
– Значит, всё-таки любите?
– Люблю, но не люблю. Я сама ещё не до конца определилась… Что с вами такое?
Родион с дамой взглянули на бледного Винина, выглядящего хуже мертвеца. Он пустыми глазами искал шарманщика меж деревьев, но не мог его отыскать. Кожа его покрылась пеленой мурашек. Со лба стекал холодный пот. Уайт дёрнул его за руку, и он пришёл в себя.
– Пап, ты чё?
– Я… Я ничего.
Дама пробарабанила пальцами по столу, выпрямилась и пригладила свои торчащие во все стороны волосы.
– Ну, не буду вас задерживать! Удачной вам поездки.
Друзья расплатились, попрощались и направились в сторону Мармеладной улицы. Дама ещё некоторое время смотрела им вослед с искривлённой ухмылкой на розовых губах.
– Удачной поездки…
Винин, Родион и Уайт вернулись к забегаловке.
– Пора расходиться, – посмотрев на наручные часы, сказал Родион. – Нам ещё вещи надо собрать и вымыться.
– Хорошо. Я бы вас проводил до самолёта, но боюсь, не смогу.
– Не переживай, провожать не надо.
Уайт с тревогой в лице кинулся в объятия Винину, прижимаясь к нему так, будто они обнимались в последний раз.
– Уайти, тебя что-то тревожит?
– Я буду очень скучать по тебе.
– О, Уайти, поверь, ты соскучиться не успеешь.
– Успею! Родька-то через дней пять вернётся, а мы с бабушкой и мамой через две недели.
Родион нахмурился:
– Разве вы на две недели едете?
– Да. Бабушка с утра сказала, что решила подольше там остаться, а то «четырьмя днями не насладишься»!
– А почему меня никто не предупредил?
– Спать поменьше надо, Родька!
– Ничего, эти две недели пролетят быстро, – Винин похлопал мальчишку по плечу. – Моргнуть не успеешь, как снова будешь сидеть в забегаловке.
Уайт довольно усмехнулся.
– А ты ведь нас встретишь, когда мы вернёмся?
– Конечно, встречу.
– Ловлю на слове! Я тебе из Иафоса гору печенья привезу и… и гору кофе! Во, Родя, запомни, что нам надо там кофе купить!
– Запомнил-запомнил, – кивал Родион.
Рассмеявшись, Винин вновь обнялся с мальчишкой и потрепал его по голове, затем попрощался с Родионом.
Они разошлись в разные стороны.
* * *
Даменсток, 26 марта, 1045 год
Время 18:24
С раннего утра шёл сильный ливень, омывая пыльные дома и дороги. Анастасия Чук с двенадцати дня гостила у Винина, одетая в его брюки и рубашку, ибо по дороге её зонт сломался, и она вымокла до ниточки. Прикрываясь портфелем, ей пришлось бежать до дома писателя, чтобы бумаги и стихотворения не пострадали. К счастью, до содержимого портфеля вода не добралась.
Анастасия сидела на ручке кресла и наблюдала, как Винин допивал кофе. Настольная лампа подобно нимбу освещала его профиль, отчего он становился похож на святого с иконы.
– Ты точно не хочешь чай? – спросил он, заметив, как на него смотрит девушка.
– Точно. Мне хватило борща; до сих пор ни есть, ни пить не охота. Как ты так вкусно готовишь?
– Разве я вкусно готовлю?
– Очень. Я вот до сих пор не научилась готовке. Мама мне боится кухню доверить, потому что я уже несколько раз чуть не сжигала её; постоянно забываю про кастрюлю или сковородку на плите.
– На самом деле готовить не так уж и сложно, тем более такие примитивные блюда, как борщ или макароны. Просто следуешь согласно рецепту и всё.
– Надо как-нибудь понаблюдать за тем, как ты готовишь.
Винин смутился, вышел на кухню и вернулся с новой порцией крепкого кофе. Лицо Анастасии очерствила тревожная серьёзность.
– Уже четвёртая кружка по счёту! Ты и так плохо спишь, так ещё и хлебаешь кофе вёдрами!
– С чего ты взяла, что я плохо сплю?
– У тебя уставший вид и жуткие синяки под глазами!
Он сел обратно и в ответ взглянул на её бледное лицо и мешки под прикрытыми глазами. Девушка не хуже него выглядела измученной, однако не хотела обращать внимания на своё состояние, ибо оно было временным.
– Не смотри на мои мешки, они-то у меня от отца по наследству достались, – строго отчеканила она. – Сколько ты спишь?
– Достаточно, чтобы выспаться. Сама-то сколько спала?
– Часов шесть, может больше… Знаешь, мне хватает и пяти часов, чтобы быть бодрее всех, а вот тебе стоило бы ложиться пораньше. Я знаю, как ты, мой дорогой гений, каждый день встречаешь рассвет, сидя за столом в окружении рукописей и кофейного тумана.
– Насть, не беспокойся о моём сне. Я в порядке.
– Говоришь одно, а на деле другое. Тебя глаза выдают, – но, заметив, что Винин не хотел развивать эту тему, она пересилила своё беспокойство и перевела разговор в иное русло. – Вчера снова Хамлов приходил.
– Зачем?
– В театр всё звал, да я ему отказала. Он, конечно, весьма интересный мальчик, но, к сожалению, не в моём вкусе. Не люблю гордецов и грубиянов, а уж тем более таких, как он, – она придержала паузу, ломая себе пальцы. – Между вами что-то произошло? Вы, вроде, раньше дружили, а сейчас он даже имени твоего слышать не хочет.
– Я и сам не до конца понимаю, что между нами случилось. Кажется, он тебя ревнует ко мне.
Анастасия прыснула в кулак.
– Ревнует? И всего-то? Господи, а я-то думала!
– Да, он очень сильно ревнует и всё страдает от этого. Даже представить не могу, как сильно он в тебя влюблён…
– И не представляй! Я открытым текстом ему заявляю, что никогда не отвечу на его чувства взаимностью, но он не унимается!
– Это и показывает всю силу его любви.
– Это уже не любовь, а одержимость! – возмущённая Анастасия встала на ноги и зашагала от угла к углу. – Он думает только о себе и не хочет подумать обо мне. Если бы он действительно меня любил, он бы учитывал моё мнение и считался с ним, однако всё, что он делает, так это вымаливает у меня мелкую надежду на взаимность, чего я ему не могу дать, ибо никогда не любила и не полюблю его! – она подошла к Винину, облокотившись о спинку его стула. – Он тебе не угрожал? Ты сказал, что он меня сильно ревнует, а зная этого полудурка и видя, как он относится к тебе, он может сотворить что угодно.
– Нет, между нами обычная немая… вражда? Я бы это даже враждой не назвал.
– Значит, он тебе не угрожал?
– Нет.
– Вот и отлично! Если начнёт возникать, скажи мне об этом сразу, – я разберусь.
– Ей Богу, Насть, я и сам могу разобраться, если между нами что-то произойдёт. Лучше за себя побеспокойся. Кстати, почему ты не перервёшь все связи с ним, если он тебе противен?
– Отец запрещает. В отличие от меня, ему Хамлов нравится как будущий зять. Только из-за отца я продолжаю общаться с ним, хотя, думаю, скоро это кончится.
Ярко-жёлтый свет от лампы падал ей на лицо и освещал пунцовые щёки. Анастасия со спины обняла Винина, уткнувшись носом в его побагровевшую шею.
– Завтра мы уезжаем в Олгнию.
– Сколько планируете там провести?
– Месяц, может больше. Я впервые побываю за границей…
– Да? Мне казалось, ты уже большую часть стран объехала.
– Это пока что! В будущем я обогну весь мир!.. – она провела ладонью по воздуху и хихикнула. – Какой сувенир тебе привезти?
– М-м… Давай какой-нибудь магнитик.
– Магнитик? И всего-то?
– А что мне ещё просить?
– Давай я тебе привезу красивую статуэтку, и ты ей украсишь свою полку. О, я знаю! Помимо статуэтки жди от меня горы книг! Прочтёшь свои любимые романы в оригинале. Ты ведь знаешь иностранный?
– Частично.
– Значит, подтянешь уровень языка!
Анастасия задорно смеялась, крепче обнимала Винина за плечи и нежилась. Внезапно он, отпив кофе, шёпотом спросил:
– Насть, могу я тебя попросить кое о чём?
– Конечно.
– И довериться тебе могу, да?
– Да, ты же меня знаешь. Если это какая-то тайна, то знай, что мой рот будет на замке.
– Это не тайна, а нечто иное.
Он вытащил из нижнего выдвижного ящика вручную прошитую рукопись; на титульном листе дрожащим рваным шрифтом темнело название: «Бесы». Анастасия удивилась.
– Что это?
– Это рукопись.
– Я вижу, что рукопись. Зачем ты её вытащил?
– Я хочу тебя попросить на время взять её к себе. Спрячь её туда, откуда её никто не сможет достать, и не открывай, даже первые строки не читай. Пожалуйста, не спрашивай, зачем это всё.
– Хорошо, если просишь… – Анастасия опасливо взяла рукопись из его трясущихся рук и посмотрела на название. – Разве ты уже не писал «Беса»?
– То был «Бес», а это – «Бесы». Это совершенно другое.
– То есть ты даёшь мне на хранение свою новую рукопись?
– Да. Когда придёшь домой, спрячь её и не открывай.
– Не буду. Но ты же потом дашь мне почитать?
– Да.
Винин в раздумьях затих, поднялся и отошёл к зашторенному окну. Тьма комнаты тёмной вуалью скрывала его лицо, а желтковый свет касался лишь его спины и плеч. Скотос с Лукой сидели в креслах, наблюдая за представшей пред ними картиной.
– Что же ты задумал, Модест? – недовольно вопрошал Скотос. – То кастрюлю прикупил, то какую-то рукопись отдаёшь!
– Модест, я тоже начинаю переживать… – прошелестел Лука.
Винин даже не обернулся в их сторону, сложив руки за спину и потупив туманные глаза в стену. Ему было очень больно от тяжести трёх пристальных взглядов, прожигающих его затылок в ожидании, когда он им всё объяснит.
После тягостного молчания он, не меняя позы, решительно обратился к девушке:
– Насть, возьми с меня клятву, что мы прочтём эту рукопись после твоего возвращения.
– Взять клятву с тебя?
– Да, никак иначе. Прошу тебя.
– Хорошо.
Винин повернулся к ней болезненно-бледным лицом и ожидающе посмотрел на неё.
– Поклянись мне, что мы прочтём эту рукопись, когда я вернусь с Олгонии.
– Клянусь.
Часы пробили девять вечера.
VIII
Кошмар
Даменсток, 29 марта, 1045 год
Время 21:14
День начался отвратительно и кончился так же.
Погода стояла жутчайшая: с раннего утра большими грязными хлопьями над крышами закружился снег. Внезапный снегопад прекратился на час или два, затем его заменил ливень с кроваво-багряной грозой. Мокрые пыльные вихри вздымались вверх, кружась в диком танце с тяжёлыми каплями дождя, освещаемые ярким блеском изогнутых молний, мелькавших средь чёрных кустистых туч. Деревья с тонкими талиями страшно выгибались и ломали собственные ветви под гнётом резких порывов ветра.
Винин непривычно медленно шёл по улице, жутко озябнув и опустив голову вниз. У него не было ни сил, ни желания что-либо делать, даже бродить по мёртвым улицам было ужасно неприятно, а возвращаться в домашнее одиночество уж тем более не хотелось. Он в одном плаще вышел на прогулку ещё в десять утра, когда весна решила смениться зимою, весь день провёл снаружи и лично наблюдал за резким переменчивым настроением погоды. Всю ночь его мучили бессонница и нескончаемые ругани братьев, которые помимо словесных перепалок дрались.