– Честно, нет.
– Ну, теперь будете знать.
За сей странной и занимательной беседой незаметно пролетело время. В зал под пышную мелодию репетируемого котильона зашло несколько нарядных гостей. Внимание Винина привлекла девушка в пышном чёрно-красном платье с оголёнными красивыми плечами и чёрными длинными кудрями. Рядом с ней стояла её подруга в менее роскошном наряде, но на неё писатель внимания не обращал. Он пытался всмотреться в знакомый строгий лик и узнал в красавице возлюбленную Энгеля.
Господин Абэ заметил, как он смотрит на деву, и продолжил разбор:
– Эта дева в чёрном – сплошная загадка! Красные элементы её одежды могут говорить о любви, страсти… О, видите того мужчину в красном? – он указал в сторону, где стояли нервный Хамлов в ярко-алом и Жадин в фиолетовом костюме. Узнав неприятелей, Винин побледнел и насторожился. – Ярко-красный цвет – цвет злости. А господин рядом, что потягивает вино, одет в фиолетовое. Фиолетовый краситель в прошлом было трудно добыть, потому этот цвет по сей день считается цветом власти, царствования и… богатства. Кажется, этот цвет вполне подходит под нрав сие господина.
Хамлов полностью зарылся в свои размышления и глазами искал кого-то в толпе, а Жадин, попивая вино, следил за всеми. Он прекрасно знал, где сидел Винин и что он их увидел, но специально не смотрел в его сторону. На светлом лице тенью проскальзывал злой восторг, и писатель уловил его.
– Что он задумал? – распереживался Лука.
– Ничего он не задумал! – почему-то смеялся Скотос.
Винин не знал, что и думать. Тут же кинолентой пронеслись все воспоминания, связанные с последними разговорами с покойным Прайдом.
Господин Абэ плавным движением тонкой ладони вновь притянул внимание писателя к себе и указал в сторону раскрытых дверей, откуда вышел Энгель.
– А тот господин весь в белом, но галстук-бабочка жёлтая. Белый – цвет чистоты, а жёлтый в данном случае…
Винин, извинившись перед ним, поспешил к своему другу. Господин Абэ с горечью улыбнулся и шёпотом закончил:
– …означает предательство и трусость.
Счастливый Винин крепко обнялся с Энгелем. Художник выглядел до одури взволнованным и лихорадочно вздыхал, когда замечал улыбающуюся Геру вдали, а писатель наоборот был счастливее всех, потому что чувствовал приближения момента, когда его друг станет свободен от оков ревности и будет ярко улыбаться.
– А! Модест, Энгель! – раздался со стороны смешок. К ним подошёл Жадин, распростёрши руки для объятий.
– Здравствуй, Сава! – обнялся с ним Энгель.
– Здравствуй, Савелий, – слабо улыбнулся Винин и нехотя обнялся с пришедшим, чувствуя фальшь его доброжелательности.
Жадин долго не выпускал его из крепких объятий, словно хотел задушить ненавистного писателя. Наконец отпустив его, он пригладил острые лацканы своего пиджака и с шуточным упрёком обратился к Винину:
– Давно мы с тобой, Модест, не виделись.
– Да, давно…
– Ну, как вам бал? Роскошен, правда?
– Здесь невероятно красиво, – сказал Энгель.
– Под красотой ты имеешь в виду Розовину? Не спорю, она красавица и тебе под стать, да и вы как раз в подходящих нарядах для пары: чёрное и белое крепкий союз. А ты, Модест, никого не ждёшь?
– Нет.
– Разве у тебя нет дамы сердца? Странно! А кого же ты будешь звать на танцы? Это ведь бал, как-никак.
– Посмотрим.
Медленно, но верно время приблизилось к половине седьмого. Огромный зал пестрил пышными платьями, шуршащими подолами и яркими костюмами всех цветов и оттенков. Дамы и господа всех возрастов вели светские беседы, смеялись с анекдотов и лучезарно улыбались.
Черникский с бокалом шампанского и Винин с чашкой кофе стояли у стены. Художник трясся от волнения, ломал себе руки, поправлял то накрахмаленный воротничок, то бабочку и всё высматривал среди напыщенных лиц любимую Геру, а, найдя её, и краснел, и бледнел одновременно.
– Не нервничай.
– Да как не нервничать? Она такая красивая!..
– Подойди и скажи ей об этом.
– Ты что! Я и сказать такое?.. Я скорее умру, чем скажу ей это!
– Тогда пригласи на мазурку, когда начнутся танцы.
– Я не!..
Их разговор прервали вышедшие на сцену Равиль Балин и Фридрих Гальген.
– Дорогие друзья! – воскликнул Балин, всплеснув розовыми рукавами. – Мы невероятно рады вас здесь видеть! Сегодня у нас юбилей: двухсотлетие нашего любимого и многоуважаемого Микаэля Гальгена, основателя нашего Даменстонского театра!
– И в честь такой знаменательной даты, – продолжил за ним Фридрих, – мы хотим дать слово нескольким важным для нас людям!
По залу разлетелся шёпот.
– Да, это весьма неожиданно! – вновь затараторил Балин. – Но и мы только-только подумали и решили, что на юбилей не грех и произнести речи!
– Да, – подхватил Гальген. – Просим к микрофону великого режиссёра – Джорджа Дивери!
Под гул аплодисментов на сцену поднялся статный брюнет в кроваво-красном костюме, украшенным гранатовыми треугольниками. В свету прожекторов показалось смугловатое лицо с тёмной козлиной бородкой и странным сборищем морщинок под правым глазом. Господин Дивери долго не распинался, сказал несколько пышных фраз о своём восхищении театром, Микаэлем Гальгеном и под конец пожелал всем хорошего времяпрепровождения. Вслед за режиссёром на сцену позвали композитора Сэмюеля Лонеро; вместе с тем, как он прибежал на сцену, занавес открылся, а за ним показался чёрно-белый оркестр. Композитор, умиляя всех своим внешним видом и невинно-детской речью, низким поклоном поблагодарил всех собравшихся, понадеявшись, что этот вечер они проведут в удовольствии. На сцену вызвали ещё нескольких людей: следователя Порфирия Сыщкова, год назад ушедшего в отставку, архитектора и бывшего военного Бронислава Аварова, молодую продюсершу Наталью Строганцову, портного театра Амена Безногина, астронома Витольда Бурова и Модеста Винина. Следователь сказал несколько кратких фраз, вскользь подкинул несколько анекдотов, рассмешив толпу, и поклонился; архитектор рассказал немного о строении театра, упомянул несколько исторических фактов и пожелал всем приятного вечера; продюсерша, сильно смутившаяся внезапным приглашением, запиналась, но сказала несколько слов и с покрасневшим лицом спустилась обратно; портной весьма долго распинался по поводу костюмов и восхвалял Микаэля Гальгена, а астроном приоткрыл гостям завесу космического мира и завершил речь фразой: «Мне звёзды нашептали, что сегодня самый лучший день для проведения торжества».
Когда на сцену вышел Винин, гости со странным любопытством подняли на него глаза. Все, кроме Энгеля, говорящего с подошедшим к нему Хамловым, Фридриха и Балина, ушедших куда-то. Он сильно волновался, но беспокойства не показывал и, подойдя к микрофону, наикрасивейшим литературным языком высказал своё мнение о Микаэле Гальгене и бале; мысли его были чисты и ясны, говорил он, словно читал подготовленную речь. Он искренне восхищался долгой историей театра и благодарил его основателей и актёров, что до сих пор играют на сцене. Но с каждым произнесённым словом ему становилось нехорошо: его бросало то в жар, то в холод, в груди разрасталась тревожность, скручивающая внутренности в узлы. Он посмотрел на блеющую толпу: большинство его не слушало, а болтало друг с другом, смотрело по сторонам; казалось, им было неприятно смотреть на него. Винин встретился взглядом с господин Абэ; тот смотрел на него с немым ужасом. Он не знал, что не только внутренне, но и внешне становился плох: его кожа стала белее полотна, а болезненные багровые пятна покрыли шею и щёки.
Винин завершил речь словами: «Пусть жизнь будет наполнена добром и любовью, а для остального есть литература и театр» и спустился в зал под испытующим взглядом Жадина и Хамлова, что отвлекали Энгеля.
В зал вернулся Гальген в сопровождении Балина, а вслед за ними лёгкой скользящей походкой явился невысокий человек в баклажановом фраке на белой рубашке с пышным жабо, красной атласной бабочкой, белых перчатках и чёрных туфлях на невысоком каблуке; он держал в руке упаковку вишнёвого сока с трубочкой. Новоприбывший господин выглядел на двадцать лет: светлый лик озаряла очаровательная улыбка, длинные каштановые волнами распластались на нешироких плечах, узкие рубиновые глаза с улыбчивым прищуром глядели сквозь стёкла очков с необычной оправой (левая сторона была прямоугольной формы, правая – круглой). Как и многие в зале, господин страдал от недосыпа, отчего под его глазами темнели синяки.
Гости враз воскликнули: «Создатель!» и разошлись по сторонам, пропуская господина к сцене. Создатель с соком в руке взошёл на сцену и с виноватой улыбкой подошёл к микрофону.
– Прошу прощения, дамы и господа, припозднился! Отвлеку вас буквально на несколько минут и тут же поспешу на собрание, – он прокашлялся. – Хочу поздравить всех с этим знаменательным днём, мои дорогие творцы и ценители искусства! Я невероятно рад, что сегодня все собрались здесь красивыми, здоровыми и счастливыми, чтобы вместе с нашим дорогим театром отпраздновать двухсотлетие Микаэля Гальгена. А ведь двести лет назад никто и не подозревал, что этот маленький кудрявый мальчик с космосом в глазах откроет столице путь в новый театральный мир! Сотни пьес, мюзиклов, опер и балетов показала эта сцена и, уверен, не перестанет показывать и через пятьсот лет! Я хочу отдельно поблагодарить всех актёров, что не перестают радовать нас, зрителей, своим мастерством, – совершенствуйтесь, творите, играйте и пойте, озаряйте наш мир светом искусства! – он засмеялся. – Я не знаю, что ещё добавить к своим словам, а потому желаю всем благ, улыбок и пусть чаще в этом зале гремят аплодисменты!
Гости восторженно свистели и аплодировали. Создатель переглянулся с Гальгеном и со смущённой улыбкой спросил:
– Фридрих, позволишь начать бал?
Директор кивнул. Создатель вновь обратился к публике, взмахнул ладонью и воскликнул:
– Объявляю первый по традиции танец – родственный полонез! Сёстры и братья, лучшие друзья и подруги, жёны и мужья берите друг друга за руки и пускайтесь в пляс! Пусть этот торжественный танец укрепит вашу дружбу и родство!
Казалось, от аплодисментов тряслись стены. Создатель низко поклонился, спрыгнул со сцены и всё той же лёгкой походкой покинул зал. Гальген и Балин вместе с ним покинули сцену. Композитор Лонеро взмахнул рукой, – заиграл полонез. Все гости разбились по парам: сестра с сестрой, подруга с другом, жена с мужем, брат с братом.
Винин прошёл вдоль стены к Энгелю, думая пригласить его на родственный полонез, но не нашёл его. С глубокой тревогой он беспокойным взглядом метался по чужим улыбчивым лицам. Внезапно вдали показались шедшие друг с другом вслед за парой из сестёр Энгель и Григорий. Что-то непривычное и тяжёлое ощутил Винин в груди и сам не мог понять, что испытывал в тот момент. Нет, это была не обида, – что-то хуже, страшнее. Он остался в стороне, когда абсолютно все разбились по парам и под торжественное пение инструментов шли друг за другом, улыбаясь и смеясь.
Наблюдая за танцем, Винин ощутил на себе злобный взгляд, – на него смотрел Жадин, стоя с бокалом вина у стены напротив. Его губы скривил страшный восторг. «Вот ты и остался один, гнилой человек! Наблюдай, как я рушу твой мир и твоё спокойствие!» – кричали белые глаза, в которых пылал огонь ненависти. Он уже не скрывал своих истинных чувств к писателю.
Полонез закончился.
Взбудораженный и раскрасневшийся Энгель подошёл к Винину и заговорил:
– Не представляешь! За мной всё это время шла Гера со своей подругой! Она узнала меня!
Винин слабо улыбнулся, обрадовавшись за него, однако эта радость мешалась с душевным смятением.
– Ты пригласил её на мазурку?
– Да, пригласил!
– Она согласилась?
– Она согласилась!
В этот момент к нему со спины тихонько подошла Гера и взяла за ладонь. Энгель замер, со смущением взглянув на неё.
– Энгель! – ласково улыбнулась девушка. – А я всё ищу тебя, думаю, куда же подевался белый лучик солнца? А ты здесь.
– Извини, что так внезапно ушёл, – щёки художника покрылись ярким румянцем.
Заметив Винина, Гера дёрнулась то ли от удивления, то ли от испуга и в смятении поздоровалась с ним. Энгель спохватился.
– А, Гера! Знакомься – это Модест Винин, мой… друг. Он только что выступал с речью, слышала?
– Конечно… Очень приятно, господин Винин.
– Взаимно, госпожа Розовина.
Винин легко поклонился, прошептал Энгелю: «Я отойду, чтобы не мешать вам» и отошёл в сторону, оставив влюблённых наедине. Гера испуганно посмотрела ему вослед, но, когда Энгель прижал её маленькую ладошку к губам, засияла от счастья. Заиграла мазурка, и яркие пары, треща каблуками по паркету, пустились в пляс, кружились и смеялись. Винин стоял у стены и наблюдал.
«Как же они подходят друг другу, – с тенью радости думал он, разглядывая среди танцующих пар Геру и Энгеля. – Как нежно смотрят друг на друга…»
Со стороны послышался глухой женский голос, воскликнувший: «Модест!» Винин оглянулся и чуть не упал, когда к нему в объятия бросилась высокая девушка в пышном розовом платье с чёрным поясом. Чёрные митенки скрывали худощавые женские руки, больше похожие на мужские, на груди сверкал изумрудный медальон в виде стрелы с сердцем вместо острия. Он в смущении посмотрел сначала на пухлые бордовые губы, затем на вздёрнутый носик, сверкающие восторгом серые глаза, мешки под ними, большую родинку на левой скуле и тонкие брови. Да, перед ним стоял сам поэт-скандалист Совий Дятлов или по-настоящему Анастасия Чук – своенравная девушка двадцати пяти лет, которую безумно ревновал к Винину Хамлов, хотя Винин не понимал, почему. Между писателем и поэтессой сложились дружеские, даже «братские» отношения. Они время от времени собирались у писателя и совместно работали: Анастасия, сидя на ручке кресла, рифмовала строку за строкой, сначала гудела их себе под нос и позже вслух зачитывала вышедшие строфы, а Модест за столом выводил страницы диалогов и красочных описаний. Они постоянно помогали друг другу в творческой стезе, однако никто об их союзе не знал и даже не догадывался (кроме Жадина, который откуда-то узнал об их дружбе).
Анастасия издавала стихотворения и частушки под мужским псевдонимом, в колких строках тешась над властью и без прикрас критикуя современных поэтов, прозаиков, музыкантов и художников. Она не считала своих творческих коллег за коллег, клича каждого «жалкой карикатурой на гениев-классиков» и ведя постоянные письменные перепалки со всеми, кто был ей противен. Совия Дятлова все ненавидели и уважали за его талант, ум, лирическую гибкость, пластику и скандальную известность. Единственным, кто не попал под град критики, был Винин, ибо его единственного поэт принимал за истинного творца и восхвалял.
Их не соединяло ничего, кроме работы по перу; у них не было общих знакомых, друзей (не считая семьи Анастасии), они творили в разных жанрах и направлениях, имели различные мировоззрения, но, как бывает, противоположности сильнее притягиваются. Они знали друг о друге многое, но в то же время не знали почти ничего. Винин никогда не упоминал мыслей-братьев, не раскрывался ей душевно, Чук же не говорила о своей основной профессии и утверждала, что поэзия – лишь её увлечение. По специальности она была юристом (возможно адвокатом или прокурором) и в последние пару месяцев стала задумываться об увольнении, объясняя это тем, что «судебная система Яоки невероятно шаткая и полна взяток, несправедливости и необоснованной жестокости. Мне более не хочется работать в таком месте и видеть страдания невинных».
Почти сразу после знакомства Анастасия познакомила Винина со своими родителями, дядей и младшей сестрой Лолитой. Мать, Ранбара Чук, радушно приняла его, постоянно называла сыном, поила чаем и была рада каждому его приходу, когда отец, Дятель Чук, напротив, холодно отнёсся к новому знакомству дочери, никогда не говорил с Винином и лишь здоровался с ним кратким кивком головы. Друг семьи и астроном Витольд Буров, которого поэтесса звала своим папой, часто пересекался с писателем на литературных собраниях, когда приходил, дабы послушать прозаиков и самому рассказать несколько занимательных новостей из мира космоса, потому невероятно обрадовался, узнав, что Анастасия подружилась с Модестом. Он, как и всякий отец, рассматривал Винина в лице будущего жениха для «дочери» и наставлял его в делах любовных, когда появлялась возможность.
Больше всех Винина полюбила четырнадцатилетняя Лолита, которой тот порой приносил в подарок книги и вместе с Анастасией по её просьбе читал ей вслух. Девочка была в восторге от того, что её сестра общалась с известным человеком, постоянно бросалась ему на шею с объятиями и звонко смеялась в беседе с ним, прося больше рассказывать про волшебный мир искусства.
Но вернёмся обратно к балу, к поэтессе и писателю.
Белокурые короткие локоны падали на бледный лик Анастасии, украшенный радостной ухмылкой. Она держала руки на плечах Винина и любовалась им.
– Настя?
– Не ожидал увидеть?
– Не ожидал.
Винин врал, ведь знал от Гальгена, что семья Чуков будет на балу. Он с ног до головы оглядел девушку, поражаясь её необычному образу.
– Прекрасно выглядишь сегодня.
– Лишь сегодня? – Анастасия лукаво ухмыльнулась.
– Нет, ты всегда выглядишь прекрасно, но сегодня ты в платье, а не костюме… Никогда тебя такой не видел.
– Какой такой?
– Красивой… Тебе очень идут платья и розовый цвет; сейчас ты очень похожа на воздушный зефир. Мне нравится.
Бледные щёки покрылись клубничным румянцем, губы расплылись в смущённой улыбке, – Анастасии нравилось его внимание, и Винин это понимал. Он был рад, что может вызвать у кого-то улыбку, потому ещё немного потешил её самолюбие ласковыми словами.
– Только приехала, а ты уже захвалил! Но я рада, что тебе нравится… Тебе ведь правда нравится?
– Очень.
Анастасия, хихикнув, ловко выхватила с подноса у шедшего мимо официанта два чистых бокала, налила себе вина, Винину – воды и села на стул, сложив ногу на ногу.
– Слышала, ты с речью на сцене выступал. Как всё прошло? Наверняка всех заворожил!
– Всё прошло вполне неплохо. Не знаю, заворожил или нет, но меня, вроде, слушали.
Он снова врал: его почти никто не слушал и даже Энгель всё время проболтал с Хамловым вместо того, чтобы поддержать его хотя бы взглядом. Расстройство из-за такого отношения друга к его выступлению осколками осыпала его душу и, как бы он не пытался оправдать художника, обида была сильнее и совместно с тревогой клевала его мозг.
Анастасия тяжело вздохнула.
– Эх, жаль, что мы опоздали и не смогли послушать вашу с папой речь.
– Там ничего особенного не было: господин Буров, как обычно, рассказывал про звёзды, а я просто сказал пару-тройку слов про театр.
– Даже если пару-тройку слов! Мне же теперь интересно увидеть тебя на сцене в свете прожекторов перед немой публикой. Они молчали?
– Да, молчали.
– Слушали внимательно?
– Этого не знаю.
– Ты не видел их лиц?
– Я распереживался и не обратил внимания. Не каждый день меня внезапно вызывают на сцену для речи, которую пришлось подготовить за минуту, стоя перед микрофоном.
– И ты не запнулся?
– Вроде бы нет.
– Я так и знала, что ты истинный гений!
– Но в этом гениальность не определяется…
– Почему нет? Я считаю, что только истинные гении могут за минуту придумать целую речь и без запинки предъявить её публике. Сколько ни смотрю на остальных недописателей, так им всегда перед выступлением нужно шипеть под нос ими же придуманный текст, а тебе, как видишь, не нужно, – она подняла бокал. – Ну, давай выпьем за тебя!
– Но у меня же вода.
– Она в бокале и уже без разницы, вода это или нет.
Они со смехом чокнулись бокалами, разглядывая мелькающие профили голов, чёрно-белый оркестр на сцене, дирижирующего композитора Лонеро, чей пушистый хвост подлетал при каждом резком движении плеч и рук, и танцующий под мазурку зал, откуда доносилось беспрерывное шуршание платьев и стук каблуков под мазурку. Винин искоса поглядывал на Анастасию, на её пышное красивое платье, облекающее тонкую фигуру, на её худощавые оголённые плечи, на её вздёрнутый носик и светлую голову. Мазурка кончилась, – начался вальс, и странное желание завладело его разумом.
– Могу ли я пригласить тебя на танец? – внезапно спросил он и, приглашая, протянул ей руку, хотя танцевать не умел. Он сам не понимал, почему захотел пригласить поэтессу на танец; он не был в неё влюблён (а, может, его чувства притупились из-за душевного недуга и извечных унижений Скотоса?) и понимал, что их в любой момент мог застать ревнивец Хамлов и тогда ему несдобровать. Однако желание было сильнее.
Анастасия удивлённо вздрогнула, повернулась к нему лицом, густо покраснела, став ещё очаровательней, и по привычке убирала белокурый локон за поалевшее ушко.
– Я…
– Анастасия! – раздался со стороны сиплый голос, прервав её на полуслове.
К ним явился невысокий толстый мужчина шестидесяти лет – отец поэтессы Дятель Чук, одетый в чёрную мантию, белую рюшчатую рубашку с серым галстуком, брюки на подтяжках и чёрные полусапожки. Его длинные чёрные сальные волосы распластались на пухлом плече, большая родинка, как и у дочери, темнела на левой скуле, и серые пронзительные глаза пытливо смотрели то на Анастасию, то на Винина, с которым он поздоровался угрюмым кивком.
Анастасия заметно похолодела.
– Да, отец?
– Боже мой, я тебя обыскался! Думал, ты ушла в уборную, а ты здесь стоишь! Ты ведь не забыла, что обещала Григорию провести бал?
– Нет, не забыла.
– Он тебя ждёт! Уже кончилась мазурка и начался вальс, а ты всё здесь болтаешь!
– Я подойду позже. Нам с Модестом надо кое-что обсудить.
Дятель хмуро обвил Винина взглядом, напоследок припомнил:
– Ты главное не забудь про обещание! – и ушёл к жене и младшей дочери.
Этот тяжёлый взгляд неприязни ножом прорезал Винина изнутри, а слова про Хамлова солью осыпались на образовавшиеся раны. Он осторожно уточнил у девушки:
– Ты обещала Грише, что проведёшь с ним бал?
– Да. Этот Хамлов меня… утомил и это я ещё культурно выразилась! Постоянно пытается пригласить куда-то, постоянно и не понимает слова «нет»! Но он обещал немного остыть, если я проведу этот бал с ним.
Писатель хмыкнул.
– Вот как…
После минутного раздумья Анастасия вдруг бодро вскочила с места, схватила Винина за ладонь и игриво осклабилась:
– А знаешь, наплевать мне на этого Хамлова! Вальс уже начался, так что давай станцуем!
– Ты уверена?..
– Никогда такой уверенной я не была! Давай.
Они вышли в зал, смешавшись с крутящимися, словно юлы, цветными костюмами.
– Честно, не знаю, почему пригласил тебя на танец. Я ведь никогда в жизни не танцевал…
– Ничего, сейчас научим!
Анастасия прижала одну его ладонь к своей талии, другую с нежностью сцепила в замок со своей ладонью и прижалась к нему. Винин слышал, как в бешеном ритме билось в тёплой груди её сердце, щекой чувствовал её горячее дыхание и смотрел на порозовевшее очаровательное личико.
– Видел, как танцуют вальс?
– Да, конечно видел.
– Помнишь правило квадрата?
– Что нужно двигаться по воображаемому квадрату? Помню.
– Уже хорошо! Тогда следуй за мной.
И, нашёптывая счёт «раз-два-три», поэтесса повела их танец. Они кружились меж волн шёлка, кружев платьев и полов фраков, мантий, прижимались друг к другу, словно боялись расстаться. Мир вокруг них растворялся в тумане незначительности. Винину было интересно, о чём думала Анастасия, и он пытался прочесть её мысли в серых глазах, но видел лишь своё бледное отражение. Едва оторвавшись от её глаз, он осторожно и понемногу разглядывал её счастливый лик и словно видел её впервые; поэтесса для него становилась всё очаровательнее и милее, одной своей улыбкой растапливая сковавший его лёд тревожности. Вскоре Анастасия доверилась Винину и передала ему ведущее положение. Писатель уверенно вёл её в танце, словно всю жизнь вальсировал, и в последние минуты прокрутил поэтессу вокруг её оси, прижав к себе.
– Не знала, что ты врунишка, – усмехнулась раскрасневшаяся Анастасия, замерев с музыкантами и остальными парами в зале.
– В каком смысле?
– Ты говорил, что никогда не танцевал, но вальсируешь лучше некоторых профессионалов.
Винин не ответил. Он смотрел в сторону хмурого Дятеля Чука, на чьём лице был написан укор. Девушка взглянула на отца, обняла писателя и прошептала:
– Вот и всё. Вальс кончился.
– Твой отец недоволен.
– Он всегда недоволен.
– Кажется, я его раздражаю.
– И пусть, пусть раздражается! Его мнение о тебе ошибочно. И обо мне пусть думает, что хочет, а я самостоятельный человек и сама выбрала, что мне делать. Он не может быть на тебя зол, когда в этом виновата я.
Но её слова не усмирили его беспокойство.
– Модест, всё хорошо?
– Да, всё в порядке.
– Ты выглядишь обеспокоенным. Это из-за отца?
– Нет, всё правда в порядке.
– Я очень беспокоюсь за тебя. В последнее время мне кажется, что ты живёшь в каком-то напряжении или в твоей жизни происходит что-то страшное. Ты мне ничего не рассказываешь.
– Потому что ничего не происходит. Пожалуйста, Насть, не беспокойся обо мне. Это последнее, о чём тебе стоит переживать.
И, дабы подтвердить свои слова, он ласково улыбнулся. Ему не хотелось, чтобы о нём переживали, хотя переживать стоило: с каждым днём его состояние ухудшалось. Ему нужна была помощь, но он сам отказывался от неё, потому что стыдился. Разве ему нужна помощь? Он справится: сам поборет в себе беспричинное чувство вины, справится с обидами и печалью, разберётся с самим собой. Он всё сделает сам.
Анастасия вновь обняла его. Ей не хотелось уходить, но надо, ведь она обещала Хамлову провести с ним вечер, да и Дятель не прекращал хмуро глядеть на них. С трудом отпустив Винина, она кивнула:
– Ну, пора.
– Пора. Расскажешь потом, как всё прошло?
– Обязательно.
Она ушла, слившись с толпой.
Дантесс в раздумьях мешал холодный чай и постукивал пальцами по столу, пока Рефлекто сортировал записи по порядку.
– Так… она его любит? – спросил лейтенант.
– Я откуда знаю? Я не смыслю в делах любовных. Может, Чук его любит, а, может, и нет.
– Значит, любит! Уж слишком нежно она относится к Винину. А с Хамловым что? Они танцевали?
– Да, и не раз. Она весь вечер провела с ним, как и обещала.
– А Винин?
– Всё время стоял в стороне, наблюдая за тем, как кружились в танце Энгель с Герой и увлечённо разговаривали о футуризме Хамлов с Чук.
Холодные ладони за спиной с тревогой сжимали манжеты. Винин незаметно для себя до крови искусал нижнюю губу, пусто смотрел то на пляшущие пары, где чёрно-белым пятном мелькали счастливые Энгель с Герой, то на стены, то на столы, возле которых пили вино за беседой Анастасия и Григорий. Так перед ним мгновеньями проскользнула полька, за ней – кадриль, галоп, вальс, франсез…
Справа послышался мерзкий хохот Скотоса:
– Завидно тебе, да?
– Не завидно! – воскликнул Лука. – Опять ты всё портишь!
– Ну-ну, не завидно! Давай, завидуй чужому счастью, ведь ты-то сам навсегда один останешься! Видишь, как Настенька счастлива, разговаривая с Гришей? Как они пьют вино, смеются… Может, она соврала, что он ей противен? Может, они уже давно любят друг друга? Чего это ты побледнел, расстроился, а, Модест? А!.. Ты посчитал, что Настенька в тебя влюблена, раз обнимает, беспокоится и согласилась на танец с тобой? Что за глупость! Не любит она тебя, а всё это делает из жалости!
Лука ногтями вцепился в лицо Скотоса, до хруста сжав его челюсть пальцами, чтобы тот замолк.
– Замолчи! Ты хоть сам слышишь, что несёшь?!
Но Скотос не унимался.
– А Энгеля с Герой видишь? Завидуешь, что он счастлив, он любим и сам любит! Завидуй, завидуй сильнее! Мне нравится видеть то, как ты страдаешь, ведь сам-то никого не сможешь полюбить, а тебя и подавно никто не полюбит! Такого отвратительного человека нельзя полюбить!
– Боже, ему даже за друга порадоваться нельзя, что ли?
– Радуется он за друга? Не смеши мои подтяжки!
– Это из-за тебя у него на душе смута! Каждого человека можно полюбить и… и его полюбят!
– Ни за что!
«Мысли», как и ожидалось, рьяно заспорили друг с другом, и в итоге их спор перерос в скандал. Они были готовы накинуться друг на друга, словно дикие животные, а их крики смешивались с грохотанием галопа и топотом ног. Винин, шатаясь, молчал.
Да, он прекрасно знал, что зависть – нехорошо, что обида – отвратительно, и с отчаянным усердием подавлял в себе эти поганые чувства, которые текли в его крови с самого рождения и, как бы ему не хотелось, никогда его не покидали. Он раньше верил, что даже самый тяжёлый характер можно исправить, но, поразмышляв над этим больше, понял, что изменить его можно только внешне, а в душе человек останется прежним. Вся «гниль» (так он шифровал отрицательные качества) зарождается с человеком в утробе, навсегда поселяется в его сердце и избавиться от неё невозможно. Хотя Винин так думал только о себе, ведь прекрасно знал всю свою «гниль» и понимал, что он никогда не был хорошим человеком и не будет; что, как бы он не желал быть искренне добрым, ему этого никогда не удастся из-за той самой «гнили», мысленных грехов, которые он тщательно скрывал и желал по-настоящему раскаяться в них, избавив себя, наконец, от мучений.
Да, он был завистливым, алчным, эгоистичным, злым, сам стыдился и страдал от своей никому не известной подноготной, всем своим отвратительным сердцем желая вырвать из себя утробные грехи. «Гниль» мешала его спокойной жизни. Всякий раз, когда он думал о своём характере, ему становилось дурно, тошно и ненависть к самому себе прорастала в нём крепкими корнями. «Быть истинно хорошим человеком» – вот, чего ему хотелось, к чему он стремится, но никогда этого не добьётся и потому желал себе смерти, но между тем понимал, что требует от себя «идеального человека», а «идеального человека» нет. Все люди не без греха, хоть и мысленного, и каждый об этом знает и, либо принимает их, либо не желает принимать и делает самому себе вид, что не знает о них.
– Тебе здесь больше нечего делать, тварь! – выкрикнул ему Скотос, за что получил кулаком по лицу от брата.
Винин напоследок оглядел знакомые лица и побрёл к выходу. «Зверь» прав: делать ему здесь больше нечего. Он вышел в пустующее холодное фойе, где тускло горели жёлтые лампы, мысленно попрощался с шумной толпой и побрёл к выходу, когда позади неожиданно раздался знакомый голос:
– Модест, подождите!
Винин обернулся, – к нему подбежал господин Абэ.
– Да, господин Абэ?
– Вы уже уходите?
– Вы что-то хотели?
– Мне надо с вами поговорить. Пожалуйста, уделите мне немного времени и тогда можете идти!
Винин изумился.
– Хорошо, но о чём вы хотите поговорить?
– Я вам всё расскажу, но не здесь! Пройдёмте со мной.
Они вышли обратно в зал.