Мы перешли в его комнату, где по просьбе я рассказал ему про Прайда и всю эту ахинею, о чём пожалел. Мой друг очень тяжело принял этот факт и чуть не упал в обморок, но я успел его поймать и усадить в кресло. Как кошмарно он выглядел в тот миг! Сидящий в бардаке, бледный и холодный, как труп, ужасно уставший и, видимо, не спавший ночь, он долго молчал. На шее у него медленно багровели красные пятна, и меня охватили страх, гнев и ещё одно странное чувство, похожее на отчаянье, но сильнее… Не опишу его.
Я, прервав молчание, сказал:
«Я с вами хотел поговорить о другом: продолжить ту нашу беседу о бесах…»
Он заскрипел зубами от раздражения и слабым голосом сказал:
«А вы всё с бесами! Я не понимаю, что вам от меня надо и что вы хотите! То бесы, то…»
«Можно поинтересоваться: я вам ненавистен?»
«Что? Вы… – он сверкнул горящими от злобы глазами. – По-правде говоря, вы мне противны, а не ненавистны. Вы морально падший человек, развратник, вы… вы подлец!»
Эти слова по звучанию были схожи с бранью и сильно меня огорчили. Это значило, что мой друг приравнял меня к Гнидайе, к по-настоящему падшему человеку, развратнику и подлецу! Но я сам виноват, что слишком поспешил со сближением. Не спорю, что отпугнул его своим поведением, но не всё ещё потеряно! Я уже тогда знал, что после нашей беседы он поймёт, зачем я хотел с ним поговорить…
«Вы не правы, мой друг, – отрицал я. – Да, я владелец публичного дома, но не изврат и уж тем более не подлец, ибо никогда не убивал невинных людей!»
«А повинных убивали, что ли?»
«Нет, не в этом смысле! Друг мой, вы меня огорчаете: я вас очень люблю, а вы мне так говорите…»
«Вы мне противны. Разговор окончен».
«О нет, он только начат! Послушайте, давайте обращаться друг к другу на ты? Мы с вами почти друзья, потому…»
Он вспылил ещё сильнее:
«Мы? Друзья?! Да что вы несёте?!»
Я хотел ему ответить, но он резко поднялся, указал в сторону выхода пальцем и вскричал: «Прочь!» Он гнал меня вон и шёл на меня, а я шагал назад, с любопытством рассматривая его лицо, искажённое гневом… Я остановился в дверях между кухней и комнатой и ткнул ему пальцем в грудь. Он замер и замолк. Да, я знал, что именно такой будет его реакция. Я «зашагал» указательным и средним пальцами по его шее, подбородку и, дойдя до лба, посмотрел на него; с каждым моим «шагом» он бледнел и смотрел на меня с диким ужасом.
Модест отошёл, едва не упав на пол, и шёпотом забормотал:
«Что вы?.. Вы… вы… нет, не может…»
«Вы ведь всё поняли, не притворяйтесь!»
Мой друг сел обратно в кресло.
«Вы… Аркадий Либидин, вы…Вы что – бес?..»
Да! Я был до дрожи рад и улыбался в упоении! Он понял, почему мы друзья, понял, почему мне так хотелось с ним увидеться ещё раз! Я и вправду скучал…
«Именно, мой дорогой! Вот потому я звал нас друзьями, вот потому предлагаю друг друга называть на ты! Мы ведь с тобой знакомы с детства, друг мой!»
«Не верю… Этого быть не может!»
«Почему не может? Может, всё может!»
Из записок Модеста Вининa
Аркадий Либидин – бес! Нет, он не мог оказаться бесом, тем более тем, которого я встретил в детстве!.. Я до конца верил, что ошибаюсь, но, когда хотел сказать что-то ещё, то увидел перед собой не Либидина, а… себя! Нет, это был Либидин – одежда, телосложение – всё его, но лицо… Я будто смотрел в зеркало. У меня отнялся язык. Я молча смотрел на «себя» и ужасался правде. Да никогда бы не поверил, что Либидин – бес! Но он бес, бес, бес, бес… он передо мной!..
– Теперь веришь, друг мой? – с горькой усмешкой спросил мой двойник. Я кивнул, и лицо его стало прежним. Отрезвев, я решил поинтересоваться у него о некоторых вещах. Не вовремя во мне проснулось наглое любопытство, как писателя, но, в какой-то степени, мне было безразлично, убьёт он меня или нет.
– Раз вы бес, то кто из?..
– Упырь. Ты ведь видел меня-с.
– Но раз вы упырь, то… людей убиваете? Зачем вам это?
– Проснулся, друг мой, и сразу бросаешься в вопросы! Да, убиваю, да, поедаю, но не считай меня монстром, дорогой, – у меня есть свои принципы и называть себя «упырём» я не дам!
– Принципы?.. Вы – бес, вы – убийца, людоед, насильник! О каких принципах вы говорите?
– Не приравнивай меня к безмозглым бесам, которые желают лишь слепой мести и плотского удовлетворения! Я не такой: я не убиваю и не насилую каждого одиноко идущего по улицам ночью, ибо ни в чём неповинных людей я не трогаю! Женщина, с которой я расправлялся, когда мы впервые встретились, – о, какая она была страшная, как над своим чадом издевалась! Тиран, моральный насильник – она страшнее меня! Я избавляю и без того гнилой мир от таких извергов, которых ничуть не жаль-с… Да, её ребёнок осиротел, но теперь над ним не доминирует тиран! Я никогда не прощаю людям издевательств над детьми, не прощаю и никогда не прощу!
– Вы убиваете людей…
– Убиваю не людей, а извергов! Тиранам-родителям, педофилам и прочей падали нет места на земле, их место – под землёй, в гробу, среди червей! Вот, кто истинные подлецы, друг мой!
– Но что насчёт насилия?
– А это вопрос интимного характера… Да, насильник, но не всегда насильник! Большую часть я ем, чем трогаю…
– Но ведь трогаете!
– Помни, кого я трогаю: тех, кто измывался над детьми, кто измывался над другими! Пусть, пусть чувствуют то же, что и их жертвы, пусть! Мне же всласть смотреть за их мучением…
– Всласть?..
– Конечно! Пусть страдают, пусть рыдают, мне всё равно на них, как и им было всё равно… – он улыбнулся ещё шире. – И даже после этого я тебе противен?
Я не знал, что ответить. После услышанного во мне появилось двоякое чувство: я не взлюбил Либидина, но его… зауважал? Да, он убивает людей, но выборочно: тех, которые сами были грязны и нечестивы, отвратительны, но… Он убивал и насиловал!
Из записок Аркадия Либидина
Я знаю, моё жизненное кредо дико и пошло, но он согласен, что «извергам» жить нельзя и надо их наказывать достойно их поступкам! Что педофилы, что тираны-родители, что другие – все, все должны умереть в диких мучениях.
«Вы – ангел смерти!» – польстил он мне. «Но раз вы убиваете родителей-тиранов, а их осиротевшие дети попадают в детские дома… Не делаете ли вы этим хуже? Вы видели, что творится в детских домах? Там не меньший ужас, чем с тиранами!»
«О, а ты уверен? Детский дом всяко лучше детоубийцы…»
Я бродил по комнате. Внутри кипело сразу несколько чувств: я был счастлив и несчастен, спокоен и зол!
«Я никогда не позволю трогать детей, никогда не дам пережить то… Дети, бедные дети! Отчего жизнь так жестоко с ними обходится? Нет, не жизнь, а взрослые… Отчего они так жестоки к себе подобным? Почему?»
«Мне почём знать? Будь моя воля, такого кошмара не происходило бы…»
«Будь воля! Она есть, друг мой! Как видите, я волен расправляться с тварями своими руками, мало-помалу очищая наш бренный городок! Да не городок… самую крупную столицу во всём мире!»
Из записок Модеста Вининa
На его лице играл безумный оскал.
– К слову о детях… Мне хочется поговорить с тобой по душам, Модест. Расскажи, о чём ты мечтал в детстве, когда тебе, к примеру, было семь. О чём мечтала твоя маленькая детская головушка? Но мне нужна правда, – он опустился в кресло. – О чём ты мечтал?
Я задумался. Вопрос совершенно обычный, но я никак не мог вспомнить о том, что когда-то мечтал. Просидев в раздумьях некоторое время, я всё же вспомнил одно желание, которое сбылось совсем недавно и в которое до сих пор слабо верю. Почему я внезапно начал открывать ему свою душу, я так и не понял.
– Я хотел, чтобы мама с папой снова были вместе. Они развелись, когда мне было семь.
Фразу «когда мне было семь» мы сказали одновременно и переглянулись. Его взгляд мне показался опечаленным. Я продолжил говорить, а он повторял со мною слово в слово:
– Мечты ребёнка должны чаще сбываться чем не сбываться, будь они материальные или нематериальные, ибо в будущем этот самый ребёнок будет бояться мечтать, ожидая, что даже самое крохотное желание не сбудется. И мечты должны сбываться вовремя, не вразрез с возрастом, ведь, если мечта поздно, но всё-таки станет явью, кроме душевной пустоты он ничего не почувствует от сбывшейся мечты.
Либидин улыбался:
– Отец пришёл слишком поздно?
– Отец пришёл слишком поздно…
– Он не приходил на твои дни рождения, не приезжал на новый год, но приехал на твой выпускной. Да, помню, что ты совсем не был рад его приходу.
– Я и сейчас не так рад, как мог бы в детстве радоваться… Нет, я рад, но…
– Не так рад, как мог бы радоваться в детстве.
Я никак не мог понять, что думал и что ощущал в этот момент, но продолжал говорить о своём детстве.
Из записок Аркадия Либидина
Мы думали, говорили одинаково, словно мы – один человек, одно сознание, один разум. Он до сих пор презирает меня, а я до сих пор жалею его, но тогда мы открывали друг другу свои души, обменявшись жизнями, мыслями: он говорил об отце, о «мыслях», о бабушке с дедушкой, – обо всём, что произошло в его жизни, а я повторял за ним, ибо знал его жизнь, как свою.
…Модест замолк, превратился в живой труп: его лицо посерело, вокруг глаз потемнели круги, на шее – пятна.
«Да, мой друг… Мы уже видимся в пятый раз в твоей жизни».
Он промолчал.
«А вы, Аркадий… – тихо заговорил он, смотря на пол. – Вы, всё-таки, кто?..»
Из записок Модеста Винина
Когда я упомянул своего дедушку, он вдруг поднялся, безумно смеясь, весь затрясся, чем испугал меня, встал передо мной и восторженно всплеснул руками, – из кармана его пиджака выпала деревянная лошадка. Мы замерли и уставились на игрушку: Либидин похолодел, а я… я вспомнил про мальчика с детской площадки и его слова, заведённой пластинкой заигравшие в голове: «Я хочу домой…»
– А ты внезапно побледнел, друг мой, – криво улыбнулся он.
– Эта игрушка… – я еле-еле выдавливал из себя слова и неотрывно смотрел на лошадку. Она лежала на боку, была сильно избита временем и напоминала мне тот страшный час, когда я встретил опороченного мальчика на площадке. В голове проносилось сразу миллион ужасающих мыслей: неужели Либидин причастен к обесчестию ребёнка? Не мог же он настолько сильно морально пасть, чтобы трогать… или мог? Откуда у него была эта лошадка? Я боялся представлять и думать, но мысли и догадки сами лезли в голову.
– Да, это игрушка. Игрушка-с…
– Аркадий, вы ребёнка?..
– Знаешь, Модест, я понял, что за всю вашу жизнь это наша пятая по счёту встреча-с… Интересное число.
Я сначала не понял, что он говорил: в мыслях крутилась лишь ужасающая догадка о мальчике. Он пытливо уставился на меня, загадочная улыбка кривила его губы. Ко мне пришло осознание его слов и… почему пять? Начал вспоминать: первая встреча в детстве, когда он пожирал девушку, вторая и третья – на Мармеладной в забегаловке и «Асмодее», эта – четвёртая… Откуда он взял пятую встречу? Я хотел спросить, но вдруг замер – меня осенило. Стало очень плохо. Я понял, почему тот мальчик показался мне знакомым: очки без душки, нос с горбинкой, глаза… и волосы. Либидин, оказалось, был крашеным и на деле был шатеном, а не блондином.
– Аркадий, вы… А вы, всё-таки, кто?.. – мне было плохо. Я боялся посмотреть на него. – Сколько вам на самом деле лет? Вы ведь бес и можете менять своё тело так, как захотите и… вы ведь не взрослый, да?
Либидин молчал. Я поднялся, чтобы взять лошадку, когда он резко схватил меня за руку, поспешно убрал игрушку обратно в карман и, нависнув надо мной словно тень, пристально посмотрел мне в глаза. Его глаза больше не были пепельно-серыми, а отливали ярко-жёлтым и были широко распахнуты. Страх зверем вцепился в мою шею и сжимал, перекрывая путь воздуху.
– Почему именно архитектор Т? – колким холодом спросил он. Я не мог проронить ни слова; казалось, я умру от страха, исчезну под его испепеляющими глазами. Он продолжал пытать меня вопросом.
– Почему в «Бесах» вы говорили именно про архитектора Т? Вы одним из единственных выдвинули в народ теорию его причастности в появлении Упырей! «Загадочный архитектор Т упоминается в легенде о Чучелах-мяучелах, где сказано, что он владеет большим особняком с подвалом, где скрыто нечто страшное…» Ты писал, что он заманивал жертв в подвал, где ставил над ними страшные эксперименты и тем самым превратил их из людей в Упырей! Писал, что жертвами вполне могли выступать дети и женщины, потому что они слабые и беззащитные! Но почему именно архитектор Т? Почему ты решил, что он причастен к этому, друг мой? Я хочу знать ответ, я хочу узнать! Умоляю…
Страх отступил, вернув мне возможность говорить и осознавать смысл его слов. Да, я писал в «Бесах» о своей теории происхождения Упырей, мол: «Архитектор Т создал Упырей. Он редко упоминается в истории, но имя его проскальзывало раз или два в легендах. Судя по слухам, судьба его неизвестна».
– Мой дед был учёным и изучал бесов, вот он и выдвинул теорию в своих записях… – скомкано ответил я.
Либидин захохотал.
– Точно, Софрон Солнцев! Как я мог забыть про него?
– Вы знали моего дедушку?..
– Да, я был лично с ним знаком! Представь: холодное раннее утро, нерабочее время «Асмодея»: никто не ходит, не говорит – все спят. В пустом зале за столом, пока где-то в коридорах гуляет уборщица, сидит статный брюнет лет двадцати пяти в клетчатом костюме и с «грустными» глазами. Великий учёный, чьё имя должно было гвоздём вбиться в историю, невероятный предсказатель и хороший человек, которого все уважали и ценили. Напротив него – Софрона Солнцева – сижу я. Он пил крепкий чёрный кофе и читал мне вслух свои записи о бесах, сложив ногу на ногу. Закончив, он спросил у меня мнения, не зная моей истинной сущности. Он хотел выдвинуть теорию, мол: Упыри появились из-за экспериментов некого архитектора Т. Я спросил его, почему он так считает, а он ответил, что ему подсказывает сердце.
«Недурно», – сказал я и больше ничего не добавил.
После завтрака Софрон вытащил свои хрустальные кости и начал гадать на будущее. Кости показали силуэт младенца, цифру четыре и знак метаморфозы – бабочку.
«Мой потомок станет бесом!» – испугался он…
Либидин отпустил мою руку и отшатнулся.
– Недурно… ха-ха… Что я мог ещё ответить? Он был отчасти прав в своей теории, и я испугался этого.
Я осторожно спросил:
– То есть Архитектор Т действительно причастен к вам?
– Да.
– И… что он делал?
Я горько пожалел о своём любопытстве и неосторожности. Либидин бледным призраком застыл на месте, затрясся, как паутинка на ветру, и повторял в бреду: «Он, он, он», пока в его горле не запенилась кровь. Багровые облака потекли из его рта, жёлтые глаза закатились, – он упал наземь, ударившись головой о пол, и забился в диких судорогах. Его суставы страшно выгибались, пена не переставала идти и впитывалась в его костюм, из горла вырывались хрипы и стоны агонии.
Я бросился к нему, приподнял его и начал звать. Было страшно: мне казалось, он умирает. Я не знал, что мне делать, не знал, что делаю. Краем глаза заметил в окне силуэт большого кота, который тут же испарился.
Агония продолжалась мучительно долго. Я пытался его успокоить, звал, легонько тряс за плечи и готов был звонить в скорую, как вдруг он широко распахнул тусклые глаза и вскочил на ноги, схватив со стола ручку.
– Друг мой! – вскричал он, безумно улыбаясь кровавым ртом. – Ты писал про бесов частичную правду, но не хочешь ли написать истину? Я тобой восхищён, я тебя люблю до безумия и хочу, чтобы ты рассказал всем правду! Пиши!
Он усадил меня за стол и начал диктовку. Я писал и не думал, что пишу, не чувствовал, как движется моя рука.
– «Давным-давно, когда ещё не было ни меня, ни вас, в ещё небольшой на тот момент столице жил мальчик, которому дедушка на день рождения подарил деревянную лошадку, а вечером умер от выстрела в грудь, воспроизведённый сыном его, отцом мальчика»… Пиши, пиши! «Мальчик был невысок, темноволос, некрасив лицом, но красив душой. В семье его никто не жаловал: ни отец, ни мать, ни родные братья и сёстры, – никто никогда не был рад его возвращению домой, никто не встречал его радостными улыбками. Его били, презирали, бранили, никогда не хвалили и не ласкали, потому что он не заслуживал любви и заботы. Семья не сразу заметила, как в один вечер мальчик не вернулся»…
– Не вернулся?..
– Не вернулся; его забрал архитектор Т!..
Винин не знал, сколько просидел в беспамятстве. Резко проснувшись, он долго не мог понять, где находится, а, опомнившись, спохватился, вскочил и подбежал к шкафу, за которым прятался следователь. Он открыл дверь и встретился лицом к лицу с…
– Родион?! – испугался писатель и отскочил назад.
Родион со снятым капюшоном, маской в руке и собранными в сырой хвост волосами вылез наружу и с подозрением огляделся: сначала посмотрел направо, затем налево и только потом на Винина.
– Все ушли?
– Да, все ушли…
Винин вспомнил про Либидина, оббежал комнаты, однако никого не обнаружил. Не было даже намёка на то, что помимо Хамлова и убийц в квартире был кто-то посторонний.
Он вернулся к Родиону, озадаченный сразу всем: и ситуацией с Хамловым, возможно мнимым разговором с Либидиным и настоящим лицом Родиона.
– А что ты?.. Как ты?..
Музыкант с забавой улыбнулся, снял плащ с перчатками и с разрешения повесил их на крючок. Под сырым плащом он оказался в белой рубашке с белым жабо с круглым аметистом на шее и тёмно-сиреневых брюках на чёрных подтяжках. Лакированные туфли, испачканные брызгами луж, оставляли за собой едва видные очертания грязевых разводов, про которые Винин не сказал, чтобы лишний раз не смущать гостя.
– Извини, что потревожил тебя, – распустив хвост и зачесав ладонью волосы назад, виновато произнёс Родион и скрестил руки на груди. Вид у него был озадаченный.
– Нет, всё в порядке… Ты голоден? А то у меня кроме борща ничего больше нет.
– Если можно, налей немного борща. Весь день ничего не ел и голоден, как волк.
Винин вытащил из холодильника кастрюльку и поставил её на плиту. Родион сел за стол, сложив ногу на ногу, и всем видом показывал, что ожидает опрос. Поставив перед ним чашу борща, писатель сел напротив и сразу осыпал следователя-музыканта вопросами: кто он на самом деле? Почему за ним гнался Хамлов? Сколько он просидел в шкафу? и прочее. Родион, не скрывая улыбки, отвечал кратко, чётко и по делу. На самом деле он – следователь по прозвищу Рефлекто, расследовал дела террористов и Прайда, чем заслужил ярость критика, и был вынужден обратиться за помощью к писателю; в шкафу сидел не очень долго и не слышал голос Либидина, и Винину начало казаться, что встреча с бесом ему почудилась.
Их беседа продлилась вплоть до пяти утра. Винин сидел, схватившись за голову, и переваривал полученную информацию. Он с трудом верил в реальность происходящего и постоянно переспрашивал приятеля, изумляясь всё сильнее и сильнее. Родион оказался следователем, Сет Прайд покончил с собой, беседа и припадок Аркадия Либидина, скорее всего, ему приснилась, – больная голова плавилась от переизбытка чувств, эмоций и мыслей.
Когда разговор подошёл к концу, Родион сердечно поблагодарил Винина за помощь, гостеприимство и вкусный борщ и вышел в коридор, решив вернуться домой.
– Ты уверен, что тебя больше не преследуют? – беспокоился писатель.
– Уверен. Поймаю извозчика, чтоб поскорее добраться до дома. Не переживай, я буду в порядке.
Он сложил плащ, маску и перчатки в чёрный пакет, вновь поблагодарил приятеля, обнялся с ним и ушёл.
Часы пробили шесть утра, – Сатана вернулась. Винин совсем забыл про их сделку и до смерти перепугался, увидев явившуюся из тёмного угла высокую фигуру и шесть пристальных хищных глаз.
– Время истекло, – Сати достала из рукава острое, подобно кинжалу, воронье перо и протянула его писателю. – Ты принял решение?
Винин с решимостью взял перо и сжал его в дрожащей руке. По указу Сатаны он расстегнул рубашку, оголив бледную грудь. Острый чёрно-белый ноготь с лёгкостью прорезал кожу на грудине, – из пореза неровным ручьём потекла кровь. Винин макнул кончик пера в кровь и написал на данной Сатаной жёлтой бумаге:
«Я, Модест Винин, заключаю контракт с Сатаной и согласен отдать шанс на счастье своему лучшему другу Энгелю. Скотос остаётся со мной до конца жизни, и я клянусь не жаловаться на него и не просить о спасении.
О сделке никто и никогда не узнает, пока я не испущу последний вздох».
Поставив точку, он замер в ожидании. Скотос сразу бросился ему на шею, в слезах благодаря о спасении и пощаде. Лука молчаливо смотрел на брата. Винин слабо улыбнулся.
– Пусть Энгель будет счастлив.