Пролог
Даменсток, 13 апреля, 1045 годВремя 17:33
Вечерело.
По-лошадиному тряхнув головой, русый извозчик с горбатым носом и шрамом на левой стороне лица остановил машину перед бледно-жёлтым пятиэтажным зданием и с хитрой ухмылкой обернулся к пассажирам.
– Приехали, господа! – объявил он и вышел из машины.
Следователь по прозвищу Рефлекто в белой маске и фиолетовой дублёнке с душным меховым капюшоном направился к зданию, чьи стены покрылись молниями трещин и островками штукатурки, а лейтенант Дантесс Айа – очень высокий, подтянутый, расслабленно улыбающийся мужчина в монохромной накидке расплатился за проезд, перекинулся с извозчиком парой-тройкой слов и подбежал к коллеге. Извозчик остался у машины наблюдать, как две фигуры исчезают за дверьми, и, убедившись, что никого вокруг нет, зашёл в здание вслед за ними.
Коллеги в могильной тишине поднялись на третий этаж. Однако, один раз остановившись на лестнице, Рефлекто услышал тяжёлые шаги и глянул вниз: за ними шёл русый мужчина в чёрном костюме на серо-розовой водолазке, чёрной бабочке, с горбатым носом, козлиной бородкой и странными серыми глазами. Он в ответ взглянул на следователя, кратко кивнул ему в знак приветствия и скрылся во тьме коридора. Рефлекто не обратил должного внимания на странного соседа, достал ключи и зашёл домой.
– Ну и жара! – сняв накидку, вздохнул Дантесс.
Следователь не спешил снимать верхнюю одежду, бегло прошёлся по квартире, убедившись, что никого нет, и только после снял с вспотевшего лица маску, убрал дублёнку в шкаф и ушёл умываться. Лейтенант вытащил из холодильника трюфельный торт и разлил чай по кружкам.
Зайдя на кухню с холодным от воды лицом, Рефлекто подсел к ужинавшему тортом приятелю и посмотрел в свою кружку.
– Кофе нет?
– Не-а.
– Жаль.
Пару мгновений они наслаждались тишиной, пока Дантесс, доедая второй кусок торта, на вздохе не выпалил:
– Скучно как-то!
– Тебе всегда скучно.
– Не всегда, – он постучал ложкой по столу и, что-то придумав, расположился удобнее. – Ну, расскажи что-нибудь, чтоб нервишки потрепать! Наверняка из последних дел найдётся какое-нить жутенькое.
– Тебя же от жути тошнит.
– Ну, иногда можно сделать исключение.
Рефлекто задумчиво хмыкнул.
– Случилась недавно история одна. Нелицеприятная и жуткая. Оно меня до сих пор пугает. Очень пугает.
– Насколько сильно?
– Насколько тебя испугает – не знаю, а у меня перед глазами до сих пор стоит та ужасная картина и в дрожь бросает. Даже во снах я постоянно оказываюсь в том дне…
Дантесс с детским блеском в тусклых, будто неживых стеклянных глазах прихлопнул в ладоши:
– Ну, рассказывай! Аж интересно стало, что там такое.
Рефлекто посерел и с тоской в голосе спросил:
– Ты никогда не задумывался, почему хорошие и невероятно добрые люди сильнее страдают от совести, чем настоящие изверги, которых даже людьми назвать трудно? Почему вина поедает сердца и разумы добродетелей, но не трогает подлецов? Почему преступники и психопаты в тюрьмах не чувствуют тяжести на сердце? Почему искренне не раскаиваются в тех ужасах, что они натворили? А по-настоящему хорошие, не испортившиеся сердцем и разумом, терзают сами себя за небольшие ошибки и провалы, почему, Данте, почему?
– Мне-то откуда знать? Я ж нехороший человек.
– Ты не задумывался об этом?
– Не-а. Ну чего ты так на меня смотришь?
– М-да, а ведь полицейский, по чину лейтенант!
– Ей богу, будешь меня попрекать за это? За сорок с лишним лет службы невозможно сохранить милосердие, уж тем более жалеть кого-то. Лучше историю начинай, мне ж интересно!
– Ай, чёрт с тобой! – следователь вздохнул. – А история… Она случилась с моим лучшим другом.
Глава 1
Тревога
I
Светлый человек
Даменсток, 4 марта, 1044 год
Время 12:34
Прошёл обед.
Двадцатипятилетний хозяин квартиры Модест Винин и его добрый приятель Энгель Черникский сидели в комнате – рабочем кабинете, где на сей раз царил творческий беспорядок.
Модест был весьма известным прозаиком, начавшим писательскую карьеру в шестнадцать лет и имевшим высокую репутацию; среди его работ было множество рассказов о любви, трагических повестей и психологических романов, что притягивало к себе средневозрастных людей. Он изредка помогал режиссёрами с постановками в театрах, а журналистам редактировать статьи, – в общем, занимался всем понемногу. Помимо прочего, Винин часто выступал в роли конферансье и преуспевал в этом деле, ибо с рождения ему был дан приятный убаюкивающий голос; окружающие слушали его с удовольствием и, порой, могли окунуться в сладкие мечтания под его тенор. Хотя со школы он побаивался сцены и большого скопления людей, отказаться от просьб приятелей из приличия не мог, и перед каждым выходом к публике подавлял в себе парализующий страх, брал под холодный контроль разум и с замирающим сердцем выходил в свет.
Внешне Винин не был ни уродлив, ни красив, – как говорится, средний. С первого взгляда он мог показаться печальным, вечно задумчивым человеком, – тем, с кем можно только сидеть в неловкой тишине, потупив взгляд в пол, однако во время разговора он расцветал: серое лицо светлело, в глазах искрилась живость, а губы расплывались в добродушной улыбке. Винин был бледным худощавым шатеном с ярко выраженными скулами, бородкой, тёмными узкими глазами, из-за нависших век казавшихся грустными, родинкой на нижней губе и собранными в хвост волосами. Одевался он строго и дома, и на улице: в его шкафу были аккуратно сложены рубашки различных оттенков, брюки, пиджаки, жилеты, фраки, шляпы, галстуки, а в коридоре стояло всего две пары лакированных туфель.
Если Винин был достаточно замкнут, то Черникский, напротив, был человеком общества. Будучи известным художником, он постоянно находился в компании творческих коллег, критиков и важных для его карьеры личностей. В списке его клиентов числились знаменитые актёры, учёные, политики, профессора, музыканты – все они дома имели по несколько работ Черникского и постоянно занимали его заказами. Каждый желал находиться в обществе Энгеля из-за его благородной наружности и добродушного характера. У него была очень живая мимика и большие карие глаза, выражающие абсолютно все эмоции, отчего каждый без труда мог понять, в каком настроении пребывает художник: если он был счастлив, в глазах горел звёздный блеск, если его занимали тяжёлые мысли, он хмурил брови и смотрел куда-то вниз.
Как говорилось ранее, у него была благородная внешность и мягкие черты лица с крошками остроты: светлое живое лицо острили тёмные бакенбарды, кудрявые волосы на вид были мягки, а на ощупь оказывались жёсткими. Одевался он так же, как его друг: строго и парадно, ежеместно гуляя в рубашках с широкими рукавами, жилетах, брюках на подтяжках и на улицах надевая чёрную шляпу.
В этот раз Черникский сидел в кресле с небольшим мольбертом на коленях в белой рубашке, расстёгнутом жилете и рисовал. Винина поглотила писательская деятельность: он с нечеловеческой скоростью выводил на бумаге слово за словом и прятал непонравившиеся выражения и слова под слоем грифеля. По окончанию работы он счастливо воскликнул: «Завершено!», и Энгель отложил мольберт в сторону.
– Закончил?
– Да! Вот! – Винин передал кипу исписанных листов в приятельские руки. – Я подкорректировал проблемные места и добавил несколько абзацев в начало.
– Молодец!
Энгель по привычке вскинул бровями перед чтением и начал бормотать текст под нос. Винин вышел на кухню и возвратился с кружкой некрепкого кофе.
– Наконец-то я завершил «Сердце»! Осталось сдать редактору и тогда окончательно поставлю точку. Немного грустно осознавать, что это конец.
– Но у тебя есть ещё идеи для новых рассказов, – перелистнув страницы, улыбнулся Энгель. – Уверен, они будут также прекрасны, как и «Сердце».
– Наверное.
– Точно.
Сев обратно за стол, Винин, переполненный радостью, в ожидании следил за приятельской мимикой и пытался угадать, до какого эпизода дошёл Энгель, однако стоило ему перевести взгляд на отложенный мольберт, эйфорию разрушил стыд.
– Извини, что прервал тебя от работы и слишком много говорю о «Сердце», – почувствовав на себе пристальный взгляд, он застыдился сильнее. – Извини, забыл.
Вторым извинением он заставил Энгеля нахмуриться сильнее. Модест вновь неосознанно произнёс его нелюбимое слово «извини», до сих пор не отучившись от гнусной привычки извиняться за каждое своё слово и действие.
Черникский тяжело вздохнул.
– Когда ты прекратишь извиняться? Ты же знаешь, что мне это неприятно.
– Извини, постоянно забываю…
Художник покачал головой и продолжил чтение, пока Винин сидел в попытках отвлечься от неприятных раздумий, чтобы странное чувство вины не селилось в его груди. Он отвлекался на всё: смотрел на часы, следуя за стрелкой, наблюдал за остывающим кофе, но, сколько бы он ни пытался отвлечься, тяжёлое чувство накатывало новой волной.
– Слушай, – перервал его душевные мучения Энгель, – а где ребёнок Мавры? Она же была беременна, разве нет?
– Была. Читай дальше, читай!
Черникский обратно погрузился в океан букв, однако спустя пару строк вновь обратился к писателю с уточнением. Винин с наслаждением отвечал, загадочно улыбался и старался не взболтнуть лишнего, чтоб не раскрыть сюжетных поворотов, пока в груди, подобно огню, разрастались чувства вины и стыда. Он не мог подавить отвратительных раздумий, не мог спрятаться от «зверя», обитавшего глубоко в душе и заражавшего мысли; от него тяжелело сердце и болела голова. Но, к счастью, в этот раз «зверь» таким маленьким, что не смог сполна погрузить писателя в пучину негатива.
Когда Винин потупил взгляд в пол, на его худощавые плечи опустились тёплые ладони, и залепетал приятный голос, слышимый лишь ему одному:
– Ты ведь помнишь, что извинения раздражают Энгеля. Тем более он прав: ты бессмысленно извиняешься. Ты ведь просто делишься своей радостью, а это разве плохо?
«Нет, не плохо», – мысленно ответил Винин «светлому» человеку.
– Именно – не плохо. Не стыдись из-за пустяков.
«Светлого» человека, как для себя его обозначил Винин, звали Лука. Писатель не знал, сколько ему лет, каково его появление и сущность, только знал, что «светлый» человек пришёл к нему ещё в детстве. Винин сразу узнает из тысячи его добрый лик, небесные глаза, короткие розоватые волосы, нос с горбинкой, монокль на верёвочке и наиприятнейший баритон, который только может существовать. Всегда в голубой рубашке с круглым воротником и нежно-розовой бабочкой, белых брюках на чёрных подтяжках и в туфлях он становился действительным воплощением «идеального» человека. Никто кроме Винина не мог увидеть этого небесного посланника и насладиться его сладким голосом, ведь Лука был лишь плодом воображения писателя, воплощением всех его светлых мыслей, мечтаний, решимости и рациональности. Благодаря Луке он смог достичь желаемого, т. е. карьеры, и не опустил руки.
– Не думай о плохом, иначе просто растратишь жизненную энергию, – постоянно твердил Лука и был прав.
Последующие три часа прошли за чтением. Энгель прерывался, чтобы прояснить и обсудить произошедшие события в рассказе, а Винин искренне радовался, что товарищу нравилась его работа и что она не оставляла его равнодушной. Радовался за него и Лука, наблюдавший за их разговором с другого кресла, и приговаривал: «Всё будет хорошо. Всё и так хорошо».
«Что ещё надо для счастья? – думал Винин. – А больше ничего не надо. Я и так самый счастливый человек».
– Ты действительно счастлив? – улыбался Лука.
«Я безумно счастлив».
– Это хорошо, очень хорошо! Хорошие люди должны быть счастливы, а ты – очень хороший человек!
«Я не плохой человек?»
– Не плохой.
II
«Зверь»
Даменсток, 4 марта, 1044 год
Время 00:04
Полночь.
Непроглядная тьма завладела небом, замолчали птицы, опустели кресла. Тишину ночи прерывал звон посуды и журчание воды на писательской кухне. Энгель давно вернулся к себе домой, час назад лёг спать, перед этим созвонившись с другом, и уже видел десятый сон. В это же время Винин, сложив помытую посуду, вытер руки о подол рубашки, вернулся в комнату и сел за стол. Часы шептали: тик-так, тик-так, тик-так…
Желтоватым светом прорезала тьму настольная лампа. Зашелестела бумага, на стол опустилась набитая заметками папка, – Винин сел работать. Он вытащил записанные в хаотичном порядке на клочках бумаги идеи и заготовки для новых рассказов и вдумчиво разложил всё перед собой в определённом порядке. Если бы кто-то взглянул на записи, то не понял бы ничего, ибо вся композиция и фабула временно пылились в писательской голове. В нездоровом сердце кипело вдохновение, жаждало вырваться на свободу, – и вот, когда сгустилась ночь, пришёл его час, а ночь, как правило, излюбленное время для работы. Ночь с самого детства была Винину старшей сестрой, показывающей красоту чёрных небес, дающей наполнить лёгкие свежим ароматом мистической тишины. Как бы его не бранили за ночные посиделки, как бы утром не было тяжело вставать, он не мог не поддаться соблазну встретить за окном рассвет и первым услышать щебетание птиц. Но в то же время утром желание утонуть в прохладной постели резко возрастало, одолевала зевота, и Винин уже поддавался этому желанию, просыпаясь часов в двенадцать, если не услышит крика будильника.
«Ложился бы вовремя спать», – постоянно твердили ему Энгель, матушка и Лука.
«У меня вдохновение!» – отвечал Винин и не спал до утра.
Заточив карандаш и пробежавшись по заготовкам, Винин был готов начать расписывать план, но, как только кончик грифеля притронулся к бумаге, он замер. Рука налилась свинцом, пальцы судорожно сжимали карандаш. Часы монотонно тикали: тик-так…
Прошла минута, две, три, шесть, десять. Бумага оставалась девственно чистой.
«Надо написать план», – звенели остатки мыслей в голове, но их заглушала пустота. Только что вдохновение жаждало вырваться наружу, стремилось занять собою всё время, отведённое для сна, а что сейчас? В одночасье всё пропало: нет ни мыслей, ни желания. Нет ничего и это ничего ужасно пугало. Быть такого не может, чтоб у него не было мыслей! Он всегда о чём-то да думал, пусть даже это был пустяк, но ведь он думал!
«Нет мыслей, совершенно нет мыслей!»
Винин отбросил карандаш в сторону, схватился за голову и, бледнея, часто задышал сквозь скрип зубов. Трясущиеся пальцы заледенели, а весь мысленный восторг обратился в тяжёлый камень, заставивший уткнуться холодным лбом в стол и вслушаться в стук собственного сердца. Хотя сердца там не было, – в груди зияла дыра, ядовитой змеёй расползающаяся по телу и высасывающая жизненную энергию.
Винин в спешке отыскал таблетки от головной боли, запил их горьким кофе и еле сорвал с волос резинку, выдрав несколько тёмных нитей, на которые он взглянул с безразличием, кинул в сторону и потупил утративший ясность взгляд в стол.
Шла минута за минутой. В ушах зазвенели пустые мысли, червями проникавшие в глубины сознания, и рушили всё: добрые моменты жизни с эмоциями и чувствами и медленно, но верно заполняли пустоту чёрствыми воспоминаниями. Преодолев ноющую тяжесть в сердце и колющие иглы в висках, Винин поднялся, опираясь о стол, подошёл к кровати и замертво упал на неё.
Вскоре у подножия захрипел гадкий смех, подобно скрежетанию острого мела о доску. Винин узнал хохот «зверя», – того, кто страшно мучает, истязает сердце, выедает всё хорошее из него. Он тот, кого подавляет свет, он – тьма.
«Зверь» принял облик тёмного силуэта, навис над постелью своей жертвы и противно захихикал. Холодок коснулся лица писателя, – нелюдь загнусил:
– Помнишь, как ты сегодня раздражил Энгеля? Разве тебе его совсем не жаль?
«Я забылся», – мысленно ответил Винин и отвернулся к стене, лишь бы не видеть тьму.
– Или ты специально захотел его раздражить? Ведь тебе нравится раздражать окружающих, видеть, как они морщат нос от неприязни к тебе…
«Мне не нравится».
– Да разве!А кто постоянно раздражает всех? Кто портит настроение? О, пытаешься вспомнить, когда всех раздражал? Ты думаешь постоянно о себе, жалкий эгоист! Правильно говорили, что ты станешь таким же, как твой отец! Только о себе и думаешь, а о других подумать даже не хочешь! Бедный, бедный Энгель! Погубишь ты его…
Винин не спорил, а лежал, словно труп, только дыхание говорило о жизни. В чахлый разум потоками тяжёлого ветра ворвались неприятные воспоминания и поганые чувства, от которых хотелось избавиться раз и навсегда; о них хотелось позабыть и они же, как назло, сильнее истязали и доводили до мигрени.
Винин невольно вспомнил множество конфликтов, где сам непосредственно участвовал. Будучи глупым подростком, он часто ругался с бабушкой, хотя безумно любил её, обходился с ней крайне осторожно и постоянно фильтровал свою речь, прежде чем заговорить с ней. Их ссоры проходили в те дни, когда матери не было дома, и начинались из-за пустяков: то он название лекарства вспомнить не смог, то сказал что-то не так, то ещё что-то не сделал. Бабушка упрекала внука в невнимательности, плохой памяти, дурном поведении, твердила, что «если у ней случится удар, то её смерть останется на его совести» и всякий раз сравнивала его то с отцом, то с глуповатой тёткой, то с родителями отца. И кирпичом на голову, крича с бабушкой в дуэте, являлся «зверь», стыдящий и высмеивающий его за то, что тот посмел взбесить свою родительницу. Ругань продолжалась, даже если он молчал или в растерянности начинал оправдываться, – конфликт в любом случае был неизбежен, что в глазах подростка представало страшной смертью. Проходило несколько часов слёз, криков, оскорблений, и всякий раз всё заканчивалось мирными объятиями, но бессмысленно потраченное время на пустяковую нервотрёпку сильно расстраивало Винина. После ссоры он ещё долго сидел у себя в комнате и либо разговаривал по телефону с Энгелем, либо невольно воспроизводил в голове каждую колкую фразу, сказанную бабушкой.
Его до глубины души задевало прозвище «эгоист» и сравнение с отцовской семейной линией, про которую она вспоминала в плохом ключе, чтобы причинить больше боли и пристыдить внука, и вместе с этим постоянно говорила: «Я тебя не настраиваю против отца. Каким бы он не был, ты должен его любить». А Винин и не относился к своему отцу плохо, наоборот его любил и радовался, когда тот находил время прийти к ним в гости.
Однако со временем слова бабушки сильно подкосили отношение Винина к отцу. Он почти не знал родительский характер, общался с ним крайне редко и то по телефону от силы минут пять. Вскоре желание говорить с отцом угасало, как и угасало уважение к нему после самой долгой и самой грязной ругани родителей, где отец обвинял во всех проблемах бывшую жену. Ох уж эти любовные проблемы и финансовая одержимость людей! Как же это всё удручает и удручало испокон веков, да и, к сожалению, будет волновать будущие поколения.
В то же время «зверь» всё гнусил:
– Сам говорил, что к отцу нормально относишься, а ты его ненавидишь! Ведь он твой отец, как-никак!О, помнишь, как ты расстраивал матушку своим скверным характером? Она была права, что ты думаешь только о себе. Виноватый во всём и, увы, весь в отца!
«Он мой отец! Как я могу быть непохожим на него?!» – мысленно вскричал Винин, резко сел на край кровати и пристально уставился на силуэт.
– Конечно, только вот от него ты взял лишь плохое!
«Я не такой плохой».
– Все эгоисты так говорят! Даже вины не чувствуешь!
«Я не эгоист и не во всём виноват».
– Конечно-конечно!
«Зверь» насмешливо ухмыльнулся и, шагнув назад, исчез, оставив после себя ещё бóльшую тяжесть в душе и стук в висках. Винин под пение часов ещё долго вглядывался в пустоту, где до этого находилась тень, пока из кухни не завопил телефон, заставив его выйти в соседнюю комнату.
– Да? – прижав телефонную трубку к уху, ответил Винин.
С той стороны раздался заспанный голос Энгеля:
– Модя, чего не спишь? Три ночи, а у тебя в окне до сих пор свет горит.
– Да, вот, не спится.
– Опять вина?
– Так, пустяк.
– Ответь на вопрос.
– Да, опять.
– Тебе помочь?
– Не стоит. Ложись спать, оно пройдёт.
Из трубки послышался тяжкий вздох, и за ним последовало утвердительное: «Жди меня». Винин стоял посреди кухни с телефонной трубкой в руке и мерцанием в глазах.
– Теперь из-за тебя он не выспится! – воротившись, захрипел «зверь». Вместе с ним явился и «светлый» человек.
– Он сам предложил помощь, – хмуро покосился на тёмный силуэт Лука, затем обратился к писателю и одарил его доброй улыбкой. – Здесь нет твоей вины.
– Ты замучил Энгеля своими жалобами! И меня замучил! – не унимался «зверь». – Какой же ты эгоист, даже друга не жалеешь!
– Он отказался от помощи, а Энгель настоял сам! Не слушай его, Модест, лучше воду вскипяти и умойся.
– Слезами умойся, тряпка!
– Молчи!
Лука махнул рукой в сторону силуэта. Силуэт пропал, более не отягощая душу присутствием, и вместе с ним исчезла головная боль и камень в груди. Винин облегчённо вздохнул и решил последовать указаниям Луки: поставил чайник кипятиться, умылся холодной водой и стал ждать Энгеля. Вскоре раздался стук в дверь, и на пороге оказался художник с пакетом булочек и мольбертом в охапку. Он снял куртку и крепко обнялся с товарищем.
– Здравствуй, брат! Опять не спится, да?
– Немного.
Они прошли на кухню. Винин налил Энгелю чай, а тот, поставив пакет на стол, по привычке осмотрелся вокруг, хотя знал эту квартиру как свои пять пальцев.
– А ты чего проснулся? – поставив перед ним кружку, поинтересовался Винин и сел напротив.
– Воды захотел, да и Дюка в клетке забушевал, – тоже пить хотел и всё чирикал да чирикал. Потом увидел у тебя свет и позвонил.
– О как! Дюка попил?
– Всю поилку опустошил! А Хоське пришлось корму наложить; увидела, что я проснулся, и начала по миске стучать. Ну, ты видел, как она по ней барабанит.
Винин усмехнулся:
– Наверняка в прошлой жизни музыкантом была.
– Ага, на чужих нервах барабанила, – Энгель вытащил из пакета шоколадные булочки. – На, ешь!
– Опять тратишь на меня деньги.
– А всё, ешь давай!
– И ты тоже ешь.
– Не хочу.
– Точно?
– Второй раз не отвечаю.
Писатель покачал головой и в смущении принялся за булочку. Художник, попивая чай, уставился в окно.
– Что тебе в этот раз не даёт уснуть?
– То же самое, как и всегда… Давай лучше поговорим о другом.
– Не хочешь рассказывать?
– Боюсь, что удручаю тебя своей больной головой.
– Нет, мне вовсе не сложно. Я готов тебе помочь отвлечься.
Винин стыдливо опустил глаза и на вздохе выпалил:
– Как же стыдно и эгоистично с моей стороны…
– Модя, ты не эгоист, ты – хороший человек! Я готов тебе помочь и никогда тебя не брошу, брат, – немного помолчав, Энгель щёлкнул пальцами и улыбнулся. – Уже придумал, что дальше будешь писать?
– Да, примерно набросал в голове. Хотел сесть за план, но не вышло, – внезапно он ехидно улыбнулся. – Видел, сегодня ты Геру рисовал. Как у вас дела обстоят?
Энгель смутился, пожал губы и, нахмурившись, уставился на него, желая пригрозить кулаком, но только вскрикнул:
– Модест, не смущай! Нет у меня с ней ничего. Мы дружим, и дальше дружбы вряд ли что-то будет.
– Будет-будет, я уверен.
– Прекращай! Лучше расскажи, про что будет новая книга?
– Хорошо, давай в комнате всё расскажу.
Они перешли в комнату, где сели в кресла и проговорили дальнейший час. Винин, подперев щёку рукой, немного рассказал про предстоящее произведение, однако позже попросил Энгеля рассказать ему о чём-либо, ибо самому рассказывать стало стыдно (казалось, что он слишком много говорит). За спиной вновь почувствовалось присутствие «зверя», но он не появился, ибо Лука отогнал его прочь.
Художник с мольбертом на коленях говорил про свою работу, вспоминая забавные ситуации, обсуждая творения коллег и своих клиентов. В конце концов, Модест заснул, что Энгель не сразу заметил, а, когда увидел мирно спящего товарища, укрыл его пледом, выключил свет, запер дверь на ключ-дубликат и ушёл домой.
Таким необычным образом друзья помогали друг другу в трудные минуты на протяжении одиннадцати лет: либо один приходил к другому домой, либо они говорили по телефону. На всякий случай у них двоих были ключи-дубликаты от квартир друг друга, ибо всякое могло произойти, как выражался Винин.
Но вернёмся обратно.
Энгель благополучно дошёл до дома и вновь окунулся в постель, моментально уснув в обнимку с кошкой. Когда пришло время просыпаться и идти в мастерскую встречать заказчика, он проснулся, наспех позавтракал, причесался и ушёл. Винин проснулся примерно в полшестого утра и, мучимый бессонницей, сел расписывать план книги.
III
Мама
Даменсток, 9 марта, 1044 год
Время 10:34
Смех, доносящийся из кухни, и беседы за столом заглушали тиканье часов. Винин разливал виски себе и приехавшей в гости матери, вспоминая школьные годы и своих одноклассников, пока родительница, слепя улыбкой пуще солнца, ела суп.
Его матушку звали Кира Солнцева и была она добрым детским педиатром. Фамилия её отличалась от фамилии сына, ибо она решила остаться с девичьей фамилией по совету своей матери, которой не нравилась фамилия её суженого. Солнцева была милой кокетливой женщиной пятидесяти лет. Полненькая, с розовым мясистым лицом, вздёрнутым носом, «грустными» глазами и стрижкой пикси она, в отличие от сына, всегда одевалась по-простому: в её шкафу было множество узорчатых кофточек, пару тройку вечерних платьев, брюк и невероятно много пар обуви, словно она была не человеком, а сороконожкой. На её округлом личике постоянно играла улыбка, в глазах стоял блеск, и характером она была под стать своей фамилии – солнцем.
– Да, было дело, – улыбалась воспоминаниям Солнцева.
– Кстати, куда вы едете? А то сказали, что забежали ко мне по дороге, а куда направляетесь не сказали.
– Не рассказала? Ну и ну, а я думала, что сказала!
Оказалось, она ехала в посёлок, где жила её подруга, у которой она собиралась погостить, и решила заехать к сыну, хотя они виделись совсем недавно. Винин был приятно удивлён и обрадован её приездом, по-быстрому приготовил яств на стол и всё узнавал у неё, что нового произошло. Она рассказывала, как пару дней назад встречалась с коллегами с работы, как общалась с бывшим мужем и что в скором времени собирается приготовить любимую шарлотку. Окончив рассказ, она взялась расспрашивать сына о его делах и работе, интересовалась, не нашёл ли её «красавец себе красавицу», на что тот отшутился. Со стороны их беседы больше походили на дружеские и по тону, и по настроению, отчего многие удивлялись, ведь как такое возможно, чтобы сын и мать могли разговаривать в шутливой манере и даже по-доброму насмехаться друг над другом?
– Ну, сынок, на удачу! – воскликнула Солнцева, чокнулась с сыном и залпом опустошила рюмку. Винин сделал небольшой глоток и поставил виски в сторону, пока та начала болтать то о работе, то о подружках, то о мужчинах.
Спустя полтора часа в дверь постучались, и послышался голос извозчика: «Госпожа, отъезжаем!» Солнцева в ответ воскликнула: «Сейчас-сейчас!», пригладила багровую кофточку на груди и поднялась. Винин в коридоре складывал приготовленные им плюшки в материнскую сумочку. Выйдя к нему, она переобулась, поправила причёску и, взяв сумки, поцелуем в щёку попрощалась со своим любимым чадом. Дверь за ней закрылась, оставив писателя в пустой квартире одного.
– Ушли.
Винин, с тоской смотря в окно, провожал русого извозчика с матерью и уезжающую машину взглядом. В груди всё перемешалось: то было невероятно тепло от приезда матери, то становилось ужасно тоскливо, и пустота заполняла сердце. За спиной медленно проявлялся тёмный силуэт, вечно приносящий с собой неприятные чувства.
– А ведь когда-то ты обижался на мать, – зашептал «зверь», потянувшись острыми пальцами к худощавым плечам. Но не успел он полностью объявиться, как был изгнан подоспевшим Лукой.
Лука, убедившись, что «зверь» ушёл, с волнением посмотрел на Винина и выглянул в окошко. Весеннее солнышко стучало лучами по стеклу, тёплыми пальцами ощупывая кожу. Сверкающая на свету белёсая пыль в ритме вальса кружила в воздухе. У потолка тикали часы, разгоняя тишину.
Лука вытер монокль манжетом рубашки и спросил:
– Поговорил с матушкой?
«Да. Она сейчас к подруге едет», – Винин открыл окно, захотев насладиться свежим воздухом.
– Вот и славно! О чём разговаривали?
Писатель, закрыв глаза, сел в кресло и взялся рассказывать ему о разговорах с матерью, отчего в его памяти пробудились приятные воспоминания, обнимающие и нежно целующие его измученный виной и стыдом разум. Лука сел напротив и ласково заулыбался; он был необычайно счастлив, слушая воспоминания и ощущая, как осадок от присутствия «зверя» исчезает, а с ним пропадали мысли о проступках, совершённых в прошлом, и сказанных когда-то нехороших словах.
– Я так рад, что у вас с матушкой до сих пор остались такие тёплые и дружеские отношения!
«Да, мне очень повезло с мамой. Она у меня просто лучик солнца во тьме».
Лука на вздохе выпалил:
– Я слышал одну фразу, которая гласит: «Удивительно, что может сделать луч солнца с душой человека»… Правда ведь?
«Да, правда… Какая красивая, однако, фраза! Надо её запомнить… И ведь действительно: небольшой лучик солнца может совершенно изменить человека. Всем плохим людям нужен маленький луч солнца, чтобы сделать шаг к перевоплощению из зла в добро… Как думаешь, можно исправить злого человека?»
– Можно, всё возможно, стоит только захотеть!
Опьянённый спокойствием, Винин улыбался. Он вновь погрузился в пучину детских воспоминаний; ему нравилось погружаться в ребячество, чтоб отвлечься от злых размышлений. Правда, со временем становится тяжело осознавать, что это всё – прошлое и его больше не вернуть, как бы ни хотелось; оставалось жить дальше, поражаясь быстроте проходящих дней и лет. Казалось, буквально вчера он ехал из школы домой, а сегодня ему двадцать пять, он – взрослый самостоятельный человек и страшно становится после осознания скоротечности времени, не по себе от размышлений о будущем, к которым Винин медленно подвёл поток мыслей. Холодок пробежал по внутренностям, с сердцем заиграл испуг.
– Как дальше сложится твоя жизнь? – раздался за спиной гнусный голос, а над головой нависла «звериная» тень. – Время-то летит! Скоро придёт старость, а чего ты добился в этой жизни? Ни черта не делаешь, идиот, ни черта!
– Опять ты? – возмутился Лука и бросил в силуэт платок. «Зверь» исчез. – Ей Богу, утомляет! Ты его бредни не слушай, Модест.
Словно по зову, «зверь» загоготал:
– А я-то я не ушёл!
– Брысь!
В этот раз силуэт удосужился уйти и больше не вернулся.
IV
Братья
Даменсток, 14 марта, 1044 год
Время 02:34
Неестественно спешно наворачивали круг за кругом стрелки на часах. Из открытого окна в комнату с прохладными струями ветра врывалось уханье сов, что сильно удивило Винина. В их округе совы не водятся, так откуда же им ухать? Выглянув на улицу, он не заметил ни одной птицы поблизости, озадаченно почесал затылок и сел обратно за стол. Его настораживали уличные звуки, а закрывать окно не хотелось, – тогда напрягала тишина.