Русская Армия в изгнании. Том 13

В это время в Болгарии вспыхнула железнодорожная забастовка, и мне было предложено вернуться в Белград через Салоники. Я сел на пароход Триестинского Ллойда «Африка» и в результате проделал прекрасное морское путешествие по Мраморному морю. Затем мы заходили в Дедеагач и Каваллу, где пароход долго грузился табаком.

Меня предупредили, что в Греции, особенно в Салониках, очень рискованно оставлять багаж на хранение, и поэтому я с пристани прямо проехал через грязный и пыльный город на не менее грязный вокзал и вечером сел в поезд, отходивший на Белград. Перед отходом поезда на каждую площадку вагона стали один-два вооруженных русских офицера, которые на мой вопрос, что означает их присутствие здесь, ответили мне, что они являются охраной пассажирских поездов от грабежей разбойничьих банд, которыми полна эта горная местность около Салоник. Конвой этот сопровождал ежедневно поезда в оба конца.

Вторая неприятность случилась позже в Болгарии. Возвращаясь из Константинополя, я, как обычно, на сутки задержался в Софии и попал в очередной политический переворот. Правительство Стамболийского пало, и власть перешла в руки левых. Я ужинал у нашего военного представителя, генерала Ронжина, у которого в этот вечер собралась компания поиграть в карты. Среди присутствующих находился и начальник болгарской полиции, к которому генерал Ронжин обратился с таким вопросом: «Ведь вы не будете чинить препятствий к переезду через границу нашему курьеру?» На это начальник полиции заверил генерала, что он никаких распоряжений по этому вопросу не получал и что я могу свободно продолжать свой путь. Прощаясь же со мной, генерал Ронжин сказал мне: «Не верю им и поэтому ограничусь самой малой почтой».

Я благополучно выехал из Софии. На вокзале меня, как всегда, провожал некто Герман. Этот Герман носил форму русского солдата, вернее, санитара и делал на вокзале много одолжений не только мне, но и многим беженцам, проезжавшим через Софию. Всегда очень услужливый, он был незаменим в тех случаях, когда нужно было достать билет на поезд, место в вагоне, комнату в гостинице и пр., причем всякий раз отказывался от каких-либо вознаграждений. Это ставило меня в необходимость привозить ему какие-нибудь подарки. По моей же просьбе генерал Врангель наградил его серебряной медалью с надписью «За усердие», которую Герман носил с гордостью. Как-то в одну из моих поездок Герман, провожая меня на вокзал, просил моего разрешения сфотографировать меня в окне вагона, что и исполнил. Эта фотография до сих пор хранится у меня.

Доехав до границы (станция Драгоман), я был арестован болгарским полицейским в штатском платье. Его сопровождал некий господин Гайкин, русский, о котором говорили, что он бывший морской офицер и ныне служит у большевиков. Перерыв все мои вещи, но не тронув дипломатической почты, полицейский забрал у меня рубашку, двести французских франков и плитку шоколада. Этот болгарский страж порядка забрал также несколько бриллиантов, которые мне дала одна знакомая дама в Белграде с просьбой продать их в Константинополе и которые я вез обратно, так как продать их там не удалось. Я заявил Гайкину мой энергичный протест относительно этих бриллиантов, указывая, что эти вещи не мои, и в результате переговоров Гайкина с полицейским последний вернул их мне, присвоив себе все остальное.

Поздно вечером меня доставили обратно в Софию, где привезли в помещение градоначальника и заперли в его кабинете. Там я провел трое суток, сильно страдая по ночам от громадного количества насекомых. Я был в отчаянии от неизвестности и от невозможности дать знать генералу Ронжину о моем аресте. На третий день моего заключения (меня отпускали обедать и ужинать в ресторан в сопровождении жандарма) в кабинет неожиданно вошел начальник болгарского Генерального штаба, который на чистом русском языке (он окончил курс Николаевской военной академии в Петербурге) расспросил меня о причине и подробностях моего ареста и обещал оказать полное содействие и взять меня под свою защиту. На следующий день меня вызвали на допрос в Главный суд, где предъявили обвинение в том, что я, будучи арестован, дал полицейскому взятку – двести франков – за то, чтобы меня отпустили. Я рассказал всю правду, и все дело этим и окончилось. Меня доставили на вокзал и в сопровождении жандарма отправили до границы. Небольшая почта, что я вез с собою, как мне помнится, была мне возвращена.

Через месяц я опять спокойно проезжал через Софию, но Германа уже на вокзале не видел, как ни в тот раз, так и в мои последующие поездки. Мне стало ясно, что мой арест был не без его участия и снятая им фотография лишь облегчила ему эту задачу.

Третья задержка в пути произошла, очевидно, по ложному доносу. Прибыв из Берлина на станцию Суботица (сербская граница), я был довольно грубо арестован сербским жандармом, который вынес из вагона мои чемоданы на перрон и пригласил следовать за ним. Кто-то в штатском подверг меня самому тщательному обыску, а затем приступил к осмотру моих чемоданов. На мое несчастье, на самом верху одного из них лежало несколько советских газет, продажа которых в Сербии была запрещена, но в Германии они продавались свободно. Эти газеты посылались регулярно в разведывательное отделение штаба генерала Врангеля, и обычно они были в дипломатической почте, а те, что попались взору производившего осмотр моих вещей, были доставлены мне в самый последний момент и не попали в «дипломатическую вализу». Меня сразу же обвинили в принадлежности к большевикам, и я понял, что дело серьезное. На вопрос, кто меня знает в Югославии, я промолчал о моей дружбе с Королевичем Александром, но ответил, что знают меня и генерал Врангель, и наш посланник. Не могу сказать, убедительны ли были мои ответы, но все же, не тронув почты, они отправили меня в сопровождении жандарма в Сремски Карловцы, где мое алиби было сразу же доказано.

Но этим дело не кончилось. В тот же день адъютант генерала Врангеля, Н.П. Аяхов⁴⁵, который ехал в поезде из Сремски Карловцев в Белград, подвергся обыску и допросу, причем жандарм ставил ему в вину то, что он ехал под вымышленной фамилией, то есть что он на самом деле Каменский, а не Аяхов…

На следующий день я пил чай у генерала Врангеля и рассказывал ему про свой арест на станции Суботица. В это время вошел его денщик и доложил генералу, что прибыли сербские жандармы для моего ареста. Видя, что это недоразумение еще не окончилось, генерал Врангель попросил генерала Климовича отправиться в Белград и разобраться, в чем дело. Меня же генерал просил не выезжать из Сремски Карловцев. Через три дня все выяснилось. Генерал Климович мне рассказал, что в Белграде были получены сведения, которые сообщали, что я опасный коммунист, готовящий покушение на жизнь генерала Врангеля, вследствие чего было отдано приказание о моем аресте не только на пограничные пункты, но и во все гостиницы.

После переезда разведывательного отделения штаба в Париж мои поездки совершались лишь по линии Париж – Сремски Карловцы— Белград и обратно (через Вену и Будапешт). Дорога эта была много легче, так как был прямой поезд из Парижа до Белграда.

Насколько большевики интересовались почтой, которую мне приходилось возить, служит следующий факт. Как-то раз во дворе нашего посольства в Париже ко мне подошел какой-то человек и, назвав мою фамилию, сообщил мне, что у него есть ко мне дело и для переговоров он просит меня зайти с ним в ближайшее кафе. Так как физиономия его мне не внушала доверия, я отказался от этого приглашения, предложив ему здесь же сказать, в чем заключалось его дело. А заключалось оно в следующем. По словам этого субъекта, одна «правая» организация (какая именно, он не может сказать) очень заинтересована перепиской генерала Миллера с генералом Врангелем и предлагает мне одолжить на одну ночь (конечно, за хорошее вознаграждение) всю почту, с тем условием, что все печати останутся в полной сохранности. Я категорически отверг это предложение, но мой собеседник все же настаивал на этом и назначил мне свидание в тот же вечер в каком-то кафе. Я доложил обо всем этом генералу Миллеру, предложив обмануть эту «правую» организацию путем передачи ей совершенно невинных и специально для этого изготовленных бумаг, но генерал Миллер, посоветовавшись с полковником Архангельским, отклонил мое предложение на том основании, что это очень опасно, так как большевики могут в таком случае сами положить компрометирующие документы и передать их французскому правительству с целью дискредитировать белые военные организации. Да и самый факт, что курьер генерала Врангеля «продал» доверенную ему почту, не говорил бы в нашу пользу. Были приняты лишь меры, чтобы оградить меня от всякого посягательства на дипломатическую почту. Я прибыл на вокзал без нее, а она была доставлена мне туда и уложена в чемодан уже в вагоне поезда.

П. Шатилов⁴⁶
Расселение армии по Балканским странам⁴⁷

Стремление союзного оккупационного командования в Константинополе распылить находившуюся в лагерях армию заставило генерала Врангеля наметить выполнение ряда реальных шагов с целью в быстрейший срок осуществить расселение армии по Балканским и другим дружественным нам странам. В числе таких мероприятий было решение о моей поездке в Софию и Белград. Целью моей поездки было личное обращение к представителям правительственной власти, к президиуму парламентов и монархам Королевства С.Х.С. и Царства Болгарии с просьбой о принятии наших контингентов.

К этому времени, то есть к концу марта 1921 года, закончились переговоры об образовании в Константинополе Русского Совета; этим достигалась возможность обратиться к парламентам Балканских государств от имени объединенной русской общественности в Константинополе. Перед моим отъездом Главнокомандующий собрал у себя не только лиц, намечавшихся к участию в Русском Совете, но и наиболее видных представителей тех общественных группировок, которые относились к выработанному «положению о Русском Совете» отрицательно. К этим последним принадлежали казаки из Объединенного Совета Дона, Кубани и Терека и председатели Земского и Городского Союзов.

Однако при обмене мнений выяснилось полное единодушие присутствующих – ив вопросе существующего напора союзников в целях распыления армии, и в одобрении той позиции, на какую стало русское Главное командование, и в необходимости скорейшего перемещения армии в Балканские страны. Тут же было решено написать от имени Главнокомандующего, казаков и общественных организаций обращение к председателям Скупщины Королевства С.Х.С. и Народного Собрания Болгарии, с просьбой оказать содействие к принятию контингентов армии. Составление обращения было поручено В.В. Шульгину, и оно должно было быть написано по-русски. Одновременно было решено, что генерал Врангель непосредственно обратится с письмами к Королевичу Александру и Царю Борису.

Вместе с тем, для подкрепления моих обращений и для создания наиболее благоприятной обстановки на местах, было решено командировать со мной двух представителей общественных организаций. Выбор пал на Н.Н. Львова и А.С. Хрипунова. Один являлся представителем правого крыла общественности, другой – левого. На следующий день эти письменные обращения должны были быть готовы, и присутствовавшие на совещании должны были прийти и под ними подписаться.

Тексты обращений были составлены под свежим впечатлением острых недоразумений, происшедших на Лемносе между представителями нашей армии и представителями французского командования, и носили несколько тенденциозный характер. Действия французов были обрисованы в преувеличенном виде. Вернее, были сильно сгущены краски. Так, например, при упоминании мотивов, приводимых к просьбе «дать приют Русской Армии на славянской земле», говорилось, что «в ту минуту, когда армия может оказаться всего нужнее, безжалостно разрушают ее. Разрушают, несмотря на то что в тяжелом изгнании, на чужой земле, она дала высшее доказательство патриотизма, твердости духа и безусловного повиновения своим начальникам». Далее говорилось, что «на острове Лемносе, под прикрытием пулеметов и судовой артиллерии, офицеры были насильственно отделены от солдат. Лишенной своих руководителей солдатской массе, под угрозой немедленного лишения пищи и голодной смерти, приказано было сесть на пароходы, чтобы ехать в Советскую Россию…».

Подписание этого обращения не прошло без инцидента. Представители казаков, председатели донского правительства генерал Апостолов⁴⁸ и кубанского – Д.Е. Скобцов, не пожелали поначалу его подписать вовсе, так как оно было редактировано от имени Главнокомандующего и представителей разных политических направлений и казачества, объединившихся в Русском Совете. Казаки мотивировали свой отказ тем, что они от участия в Совете отказались. Когда же им было сказано, что если они не хотят, то это их дело и никто их на подписание не вызывал, то они сами обратились с предложением изменить редакцию, формулировав ее таким образом, что обращение делается от имени Главнокомандующего, представителей казачества и представителей различных политических течений, объединенных в Русском Совете. По существу, они никакого изменения не вносили, почему им отказано не было. Это лишь отняло время и затруднило подписание обращения, так как под обращением в первой редакции уже стояло много подписей, а созывать подписавшихся вновь было очень затруднительно.

Пришлось прибегнуть к резинке и перочинному ножу. В тот же день только что образованной «Политической частью» были составлены на французском языке письма Главнокомандующего – Королевичу Александру и Царю Борису. В этих письмах обстановка, складывавшаяся для армии, была обрисована в более мягких тонах. В конце письма генерал Врангель просил монархов принять в их страны «русских патриотов, взоры и сердца которых направились на братские народы и на их Державных Вождей». В заключение же говорилось, что письма эти доставляются мною, начальником штаба Главнокомандующего, и в случае, если бы монархам угодно было выслушать дополнительные сведения, то «генерал Шатилов немедленно же для этого представится по первому требованию» монархов.

Перед отъездом я получил от генерала Врангеля указание, по которому при разрешении вопросов о расселении армии надлежало придерживаться следующих положений.

1) Чтобы части армии принимались при обязательном условии сохранения их военной организации.

2) Чтобы при предоставлении государственных, общественных или частных работ расселенным частям принимались бы меры к постановке их целыми воинскими организациями.

3) Если подходящих работ на весь состав армии не окажется возможным найти, то просить до приискания работ расселить части армии по пустующим казармам организованными частями.

4 апреля 1921 года я выехал в Белград. Проезжая через Софию, где на вокзал ко мне выехали навстречу наш посланник А.М. Петряев и военный представитель Главнокомандующего генерал Вязмитинов, я им сообщил о целях моей поездки, о врученных мне письмах и обращениях и просил их к моему приезду в Софию, куда я рассчитывал попасть дней через десять, подготовить почву, как в общественных, так и в правительственных кругах. Обещав все это выполнить, А.М. Петряев вместе с тем заметил, что успех моих переговоров в Софии будет зависеть исключительно от результатов переговоров в Белграде. По его словам, болгарское правительство чрезвычайно чутко следит за позицией Белграда и, желая установить с Сербией возможно близкие отношения в русском вопросе, будет придерживаться точки зрения победившего ее соседа. Это же мне подтвердил и генерал Вязмитинов, недавно говоривший о возможности переселения частей армии в Болгарию с начальником штаба Болгарской армии полковником Топалджиковым. Таким образом, выходило, что центром тяжести моих переговоров является Белград.

После получасовой стоянки в Софии наш поезд отправился в Белград, куда мы прибыли днем 6 апреля. В тот же день я побывал у нашего посланника В.Н. Штрандтмана и нашего военного агента Д.Н. Потоцкого⁴⁹. Из разговоров с ними я выяснил, что и Штрандтман, и Потоцкий уже предприняли шаги к тому, чтобы склонить правительство Королевства принять наши контингенты для постановки на работу массового порядка. Однако эти шаги до того времени существенных результатов не дали. Потоцкий мне доложил, что в военном министерстве имеется предположение использовать чинов армии на службу в пограничной страже, к организации которой будет приступлено в ближайшее время.

Со Штрандтманом мы наметили порядок моей работы, который должен был явиться в таком виде. Прежде всего надо было добиться свидания с председателем правительства Н. Пашичем, затем представиться Королевичу Александру и параллельно сделать визиты всем министрам и наиболее влиятельным политическим деятелям. Штрандтман предложил сопутствовать мне при нанесении визитов и при беседе с Пашичем. Передачу же обращений председателю Скупщины он просил сделать без него, так как по установленным международным правилам официальные переговоры дипломатических представителей с президиумом парламентов иметь место не должны. Письмо Королевичу-Регенту решено было отправить через Пашича, с особым от меня письмом, в котором просить о передаче письма Его Высочеству и о назначении мне Пашичем приема в возможно непродолжительном времени.

Установив этот порядок официальной работы, мы приступили с Штрандтманом к визитам министрам и другим лицам. Заставали мы очень немногих. Из разговоров же с теми, которых заставали, мне стало ясно, что все дело зависит исключительно от решения Пашича. Некоторые министры это определенно и заявляли. Между тем приехавшие со мной Н.Н. Львов и А.С. Хрипунов посетили русских общественных деятелей Белграда и наметили с ними устроить целый ряд докладов о положении Русской армии в лагерях. На эти сообщения решено было привлечь возможно больше влиятельных сербов, дабы путем общественного давления повлиять на решение правительства на делаемое мною представление. На тех же лекциях присутствовал и я и делал доклады о положении армии, об усилиях союзников распылить ее и о необходимости для ее спасения принять все меры к расселению армии в славянских странах.

Кроме того, я принял меры и к воздействию на сербскую печать, в чем мне самую существенную помощь оказал бывший сотрудник петербургского «Нового Времени» – Ксюнин. Он познакомил меня с заведующим бюро печати в Министерстве иностранных дел, который и оказал нам свое содействие помещением в некоторых наиболее ходких газетах благоприятной нам информации. Одновременно с этим появились статьи о тяжелом положении армии и о долге сербского народа помочь, как некогда русский народ помог Сербии в ее бедствии.

Почти одновременно со мной в Белград прибыли и атаманы – генералы Богаевский⁵⁰ и Науменко⁵¹. Они побывали у Штрандтмана и участвовали вместе со мною на докладах, организованных Львовым и Хрипуновым. На одном из докладов генерал Богаевский подчеркнул особенную тягость положения казаков на Лемносе и высказал надежду, что Главное командование выведет их в первую очередь. Я на это ответил, что Главнокомандующий не раз подтверждал, что все части армии ему одинаково дороги и близки и что, конечно, в первую очередь будут перевезены те части, которым тягостнее всего; если обстановка ко времени переезда не изменится, в первую очередь будут перевезены части, находящиеся на Лемносе. После этого моего заявления генерал Богаевский сказал, что теперь за участь казаков он совершенно спокоен.

К сожалению, нарушение наших добрых отношений с атаманами, вернее, с их правительствами сказалось и здесь, в Сербии. Один из здешних их представителей, Мельников, стал проявлять определенную «самостийность» и желание отмежеваться и от нашего правительственного уполномоченного по делам беженцев С.Н. Палеолога, и даже от русского посланника. Правда, старания его добиться от сербов официального признания представительства казаков встречали полное противодействие, но зато некоторые русские члены Державной комиссии (ведающей ассигнованиями сербских денег на беженцев) старались поддержать домогания Мельникова и Сушкова, представителя кубанского атамана. Эти лица не останавливались ни перед чем, чтобы проводить свои сепаратистские и левые убеждения.

Что касается В.Н. Штрандтмана, то он старался быть возможно более внимательным к атаманам, но всегда подчеркивал свое отрицательное отношение ко всяким проявлениям самостийного направления. На это его толкала, главным образом, позиция правительства Королевства, которое не признавало никаких государственных образований, возникших на территории бывшей России.

Наконец, 10 апреля состоялось посещение нами председателя Скупщины. Он принял нас в своем служебном кабинете, во временном здании Скупщины. На этот прием, кроме меня, Н.Н. Львова и А.С. Хрипунова, прибыли и два атамана. Говорили мы по-русски, председатель отвечал по-сербски. Я ему вручил обращение к Скупщине, переданное мне в Константинополе, которое за несколько дней перед приемом пожелали подписать и атаманы. В кратких чертах я ему изложил неблагоприятно сложившуюся для армии, в районе проливов, обстановку и просил оказать содействие в принятии ее контингентов на территорию Королевства.

В ответ мы получили заверение в полном нам сочувствии, но вместе с тем и напоминание, что распорядительные функции власти в Королевстве принадлежат правительству, поэтому участие его, как председателя Скупщины, почти вовсе исключается. Мы все же просили его поговорить с Николой Пашичем и оказать на него давление. Получив довольно уклончивый ответ, мы с ним расстались.

Для меня становилось все яснее и яснее, что только от Пашича зависит решение нашей участи. В тот же день я был у В.Н. Штрандтмана и высказал ему это мое убеждение, на что получил ответ, что это не совсем так. Штрандтман говорил, что если бы вопрос зависел только от Пашича, то дело было бы решено в положительном смысле и в полном объеме, но Пашич не достаточно самостоятелен и ему в решении русского вопроса мешают министры-демократы, обработать которых он и должен до внесения нашего дела на обсуждение в Совете министров. Этим Штрандтман и объяснял задержку Пашичем моего приема.

Когда прошло около пяти дней после подачи мною Пашичу письма с просьбой назначения приема и с приложением обращения генерала Врангеля к Королевичу, а из секретариата председателя правительства ни Штрандтман, ни я не получали ни одного слова, я обратился к посланнику с просьбой лично обратиться в секретариат и просить срочно меня принять. После некоторого упорства Штрандтман, наконец, согласился и написал Пашичу об этом письмо, которое и отвез личному его секретарю. Я пошел вместе с Штрандтманом, дабы своим присутствием подтолкнуть необычайно осторожного Василия Николаевича в своих действиях. Секретарь обещал в тот же день лично доложить письмо Пашичу и дать ответ по телефону.

Прошел день, прошел другой, а ответа все нет. Пошел я опять к посланнику и выразил ему свое беспокойство. Я предложил Штрандтману избрать другой путь – непосредственно обратиться к Королевичу-Регенту, которому я должен был представиться уже после приема у Пашича. Штрандтман запротестовал и просил меня этого не делать. Я тогда предложил ему написать, уже от себя, письмо Пашичу, в котором упомянуть, что больше я ждать не могу, что обязанности моей службы призывают меня в Константинополь и что возвращение мое без определенного ответа повлияет на войска угнетающим образом. Сначала посланник протестовал, но затем согласился на эту меру, взяв с меня обещание, что письмо Пашичу будет написано не в очень горячем тоне. Я ему на это ответил, что как и раньше, так и впредь всякое мое обращение к правительственным лицам Королевства я обязательно буду давать ему на просмотр еще в черновом виде. Кроме того, я по-прежнему буду просить его брать на себя их передачу. Штрандтман успокоился, и письмо на следующий день было отправлено.

Уже к вечеру этого дня я получил извещение через посланника, что 14 апреля я буду принят Пашичем. Мы решили с Штрандтманом идти вместе. К этому времени я заготовил справку, в которой изложил обстановку в военных лагерях, дал цифровые данные и просил согласия на принятие около 15 тысяч на работы и около 10 тысяч на службу в пограничную стражу. Захватив эту справку с собой, я отправился со Штрандтманом в Министерство иностранных дел, где помещался служебный кабинет «Председника Влады» (председателя правительства), в котором Пашич нас и принял.

Пашича я увидел в первый раз. Это был глубокий старик, небольшого роста, довольно плотный, с серой бородой и с добрыми, потухшими глазами. По первому впечатлению, мне стало страшно за успех моих действий. Мне казалось, что такой старик, как Пашич, не сможет уже понять нашу идеологию, наше стремление сохранить армию, не сумеет оценить ее значение и не разберется в том влиянии на ее моральное состояние, какое имеют действия союзных оккупационных властей. Мне также показалось более чем странным, что управление новым, созидавшимся государством поручено в самый сложный для него период такому старику, как Пашич. Однако мои опасения и первое впечатление оказались совершенно неверными. Уже после первых же слов я почувствовал, что Пашич не таков, каким он мне показался с первого взгляда.

Беседа наша с Пашичем продолжалась около часу. Мы разговаривали на русском языке, который Пашич понимал совсем хорошо и на котором понятно объяснялся. Подав справку, я просил Пашича дать мне определенный ответ. Пашич это сделать не хотел и лишь обещал сделать все возможное, чтобы оказать нам помощь в тяжелое для нас время. Однако я к нему так пристал, что он должен был дать мне обещание в ближайшее же заседание Совета министров провести вопрос о принятии на работы первой партии наших контингентов, в числе 5 тысяч человек. Кроме того, он выразил согласие на принятие еще нескольких тысяч человек на службу в пограничную стражу, причем с деталями о точном числе принимаемых в эту службу предложил мне обратиться к военному министру. Что же касается дальнейшего приема наших частей, то Пашич считал необходимым в будущем приискать для них соответствующие работы, каковые в настоящее время, распоряжением правительства, еще не производятся. На это я просил Пашича дать мне определенный ответ – даст ли правительство приют армии и ее командованию на территории Королевства, если мы изыщем средства для ее содержания?

Ответ был положительный. Этим разговор наш закончился. Конечно, результатом его не было полное решение судьбы армии, но все же начало было положено, и можно было ожидать в дальнейшем постепенного выполнения плана вывода армии из лагерей.

На следующий день, вместе с генералом Потоцким, мы посетили военного министра, генерала Иовановича, чтобы выяснить возможности принять в пограничную стражу часть наших контингентов. Я передал министру сущность моего разговора с Пашичем и просил его высказать свои соображения. Он отнесся сочувственно к вопросу о принятии наших контингентов, особенно после того, как я его заверил, что для заполнения предоставленных нам вакансий в пограничной страже мы выберем наиболее дисциплинированные и наиболее приспособленные для этого части.

Целый ряд вопросов, осложняющих прием наших контингентов, например о положении офицеров, о предоставлении нам командных должностей ит. п., я умышленно не поднимал, чтобы сразу не провалить дело. Эти вопросы я решил поднять уже после того, как принятие наших частей на границу выльется в реальные формы. Наиболее существенным являлся тогда вопрос о числе принимаемых. Этот вопрос я старался выяснить, но вполне определенного ответа не получил, так как и сам военный министр на него положительно ответить не мог. Примерное число определялось от 5 до 7 тысяч человек. Кроме того, меня, конечно, интересовал и вопрос о сроке приема, который также точно определен не был, но он намечался на май или июнь месяцы.

Ко времени моего пребывания в Белграде король Петр уже совершенно устранился по болезни от дел и его замещал королевич-регент Александр. Личность Королевича давала мне большие надежды на оказание нам помощи. Прежде всего, королевич Александр, как получивший воспитание в России, с особой симпатией относился к судьбе нашей армии, которая подняла свой меч на защиту Сербии в 1914 году. Кроме того, являясь народным героем во время войны и освободителем своего отечества, он, несмотря на конституционные условия правления, казалось, должен был бы иметь значительное влияние в решении государственных вопросов. Личная близость к нему Пашича должна была этому содействовать. По этим соображениям я придавал моему представлению Королевичу не только значение выполнения акта обязательства, но и рассчитывал попытаться достигнуть и его вмешательства в решение вопроса о переселении нашей армии.

15 апреля я получил от Штрандтмана уведомление о том, что на следующий день, в 5 часов вечера, я буду принят королевичем Александром.

Я тотчас стал подготовлять подробную справку, которую я решил подать при моем представлении в виде доклада по поручению Главнокомандующего. Я заготовил донесение в двух экземплярах, из которых одно, еще до представления Королевичу, послал при особом письме Пашичу для сведения. Донесение это я дал предварительно для просмотра нашему посланнику, который попросил внести несколько редакционных исправлений, что мною и было исполнено.

В назначенный час я прибыл во временный дворец Королевича. Я был принят им в его гостиной. Начал разговор Королевич на русском языке, иногда переходя на французский. Я предложил Королевичу говорить по-французски, чем он немедленно же и воспользовался, так как русский язык он стал, по-видимому, забывать. По его предложению я ему прочел (по-русски) поданный ему мною доклад, который он очень внимательно выслушал. Затем он мне сказал, что он имел уже по этому вопросу беседу с председателем правительства, который ему передал о нашем с ним разговоре. Я очень просил Королевича посодействовать Главнокомандующему в вопросе размещения армии в Королевстве и дать толчок к скорейшему разрешению этого вопроса, а также и к увеличению числа принимаемых в первую очередь. Королевич дал свое обещание и, перед тем как меня отпустить, просил меня передать ему, как именно понял я ответ Пашича на заданные мною ему вопросы. На это попросил я разрешения ответить ему по-русски, так как я хотел бы, ввиду важности вопроса, подчеркнуть все детали. Получив на это согласие, я доложил следующее.