Первые бои добровольческой армии

Подходим к станции Морская, и уже на околице ее меня встречает мой командир взвода есаул Каменев, он сильно взволнован. «О вас я уже все знаю – можете не докладывать. Вот вам пакет, который я приготовил, его нужно как можно скорее доставить в штаб Войска Донского». Наскоро прощаюсь со «своим взводом» и иду на станцию. Совсем не сразу в каком-то составе удается добраться до Ростова. Обращаюсь к коменданту станции (его буквально разрывают на куски) с вопросом, как можно добраться до Новочеркасска. «Железнодорожная связь прервана уже два дня. В станице Аксайской и дальше местные большевики, и одному вам там не пробраться, единственная возможность по левой стороне Дона, через Батайск, Ольгинскую, Старочеркасск». В Батайск попадаю только поздней ночью. Очень скоро выясняю, что найти здесь подводу совершенно невозможно – Батайск забит обозами и беженцами из Ростова. А пакет должен быть доставлен обязательно, и я решаю идти пешком. Расспросив про дорогу, иду. Влажный, еще неукатанный снег, напоминающий кашу, ноги в нем разъезжаются, в темноте спотыкаюсь, падаю, но все же иду. Сколько тут верст – не знаю, но добираюсь до Ольгинской, когда уже светло. С трудом разыскиваю атамана станицы, он тоже, наверно, не спал и доведен до точки. «Все подводы реквизированы Добровольческой армией, и я ничего не могу сделать…» На мои энергичные протесты он лишь разводит руками: «Ну хоть убейте!» Решаю искать сам и забегаю во дворы, где всюду встречаю добровольцев. Случайно попадаю на околицу станицы в сторону Аксайской и ясно вспоминаю увиденную картину: ясный солнечный день, со стороны Аксайской подходит вольно какая-то воинская часть, ведет ее офицер с черной бородкой. Вдруг часть подтягивается и доносится команда: «Равнение направо!» Оказавшиеся рядом два добровольца говорят: «Смотри, сам Корнилов встречает…» Действительно, у забора крайнего дома стоит группа людей, человек пять-шесть, и мне кажется, что среди них я узнаю Корнилова.

Почти силой захватываю подводу и добираюсь до Старо-черкасска. Там удается тоже получить подводу, но из-за очень плохой дороги только в 11 часов ночи я смог явиться в штаб. Встречает меня дежурный адъютант штаба войсковой старшина Жилин, которому я и вручаю пакет. «Корнилов оставляет Ростов – это мы уже знаем. Вы контужены? Ну а как вы сюда добрались?» Я рассказываю. «Ну вот что, мы еще по крайней мере дней пять будем в Новочеркасске, поэтому идите отдыхать, а через три дня явитесь в штаб, где и получите назначение».

Около 12 ночи добираюсь домой и долго звоню, пока, наконец, слышу шаги отца: «Кто там?» – «Это я, папа, открой…» С какой-то задержкой дверь приоткрывается на цепочку, и отец старается меня разглядеть. «Открой, папа, я очень устал…» Дверь открывается, и отец как-то странно схватывает меня за руку выше локтя. Прохожу в столовую, прошу что-нибудь поесть. Последний раз я спал и ел еще в Самбеке. С жадностью ем, глотая кусками.

«Три дня тому назад мне в штабе сообщили, что ваш отряд был окружен и все перебиты до последнего человека, – говорит отец. – Два дня тому назад мне это категорически подтвердили, и завтра я хотел заказать о тебе панихиду…» Слова плохо доходят до моего сознания, кажется, что я их не понимаю. С трудом добираюсь до своей комнаты и, скинув с себя все, забираюсь в кровать под одеяло.

Просыпаюсь часов в двенадцать дня и опять начинаю «питаться», мирно беседуя с отцом. «Ты помнишь, что ты ответил, когда я сказал, что хотел по тебе отслужить панихиду?» – спрашивает он. «Не помню, кажется, ничего не ответил». – «Нет, ты с самым серьезным видом махнул рукой и сказал – сейчас не надо!..» Привожу себя в порядок, рано ужинаю и снова ложусь спать. Просыпаюсь около 8, натягиваю штатские брюки, надеваю туфли без задков и в рубашке, благо в комнате было тепло, сажусь с отцом пить чай. Значит, у меня сегодня целый день, завтра тоже, и только послезавтра нужно явиться в штаб. Мы мирно беседуем, но вдруг раздается продолжительный звонок, переходящий потом прямо в какой-то трезвон. Говорю: «Подожди, папа, я покажу этому нахалу, как звонят!» Открываю дверь с намерением на кого-то обрушиться. Перед дверьми мой приятель студент.

«Да ты что, хочешь в лапы красных попасть? Наши все уже оставили Новочеркасск, и я, совершенно случайно узнав, что ты дома, забежал за тобой, рискуя что мы оба не сможем выбраться… Казаки Голубова уже заняли станцию…»

В одну минуту на мне все походное, хватаю отцовскую охотничью тужурку вместо моей кавалерийской шинели с продранными полами, прощаюсь с отцом. Бежим по Барочной улице, чтобы выйти к дороге на Старочеркасск. Из подворотен выглядывают подозрительные типы. Вот тебе и пять дней, которые мы обязательно пробудем в Новочеркасске, как сказали мне в штабе… Спускаемся к реке и видим на противоположной стороне какой-то конный отряд. Перебежав реку по льду, подхожу к нему и прихожу в изумление: здесь студент, с которым я сидел на одной парте, будучи еще в реальном училище, здесь наш преподаватель В.А. Греков, знакомый сотник.

«Ты откуда?» – спрашивают меня. «Откуда я – это после, а что, собственно говоря, вы из себя представляете?»

Вижу странные погоны, трехцветный русский флаг, на нем буквы «О.Н.».

«Мы – Партизанский отряд есаула Назарова».

«А где есаул?» – «Да вон стоит». Подбегаю: «Господин есаул, разрешите вступить в ваш отряд?»

«Да вы, собственно говоря, кто такой?» Я совершенно забыл, что я в отцовской тужурке. Являюсь как полагается.

«Ага, артиллерист. В пулеметную команду, явитесь сотнику Житкову. Коня вам дать сейчас не могу, получите в Старо-черкасске, а до него как-нибудь доберетесь. Но помните, что мы последние…»

Добираюсь до Старочеркасска, временами держась за стремя коня, – так начался для меня Степной поход!

Есть кто-либо в живых из бойцов, участвовавших в боях на Матвеевом Кургане? Отзовитесь.

А.Д.В.^[7]
Мои воспоминания^[8]

1917 год. Турецкий фронт… Мой полк был правофланговым всей Российской Армии, а моя рота была началом фронта у Черного моря.

В декабре месяце я был срочно вызван в штаб полка, где мне было сказано:

– Завтра в семь часов отходит транспорт в Новороссийск, и вы должны уехать в «семинедельный отпуск», иначе могут быть для вас результаты плачевные.

Мой отъезд прошел благополучно. Транспорт был забит отпускными ордерами и солдатами 123-й пехотной дивизии. Утром я высадился в Новороссийске и устроился в товарном вагоне – поезд следовал через Екатеринодар, Ростов. В вагоне я встретил подпрапорщика и двух унтер-офицеров дивизионной учебной команды, коей командовал мой брат, так что я почувствовал себя спокойным. Поезд прошел от Новороссийска до Ростова без препятствий, разве что был остановлен в чистом поле в нескольких верстах от Ростова двумя сотнями донцов для проверки и реквизиции оружия, после чего мы прибыли на станцию Ростов.

Был вечер, мои унтер-офицеры вынесли мой багаж, нагрузили на извозчика, и мы дружески расцеловались, пожелав «счастья» в жизни… В Ростове обосновались мои родители, к ним-то я и держал путь… Я уже знал о ситуации в городе и в Донской области, и на следующий день я посетил моего однополчанина Алекс. Ликушина, коренного ростовца, и мы решили записаться в отряд полковника Симановского, который сформировался в Госпитальном городке на окраине Ростова. Нас встретил сам полковник Симановский и его помощник, Георгиевский кавалер штабс-капитан князь Чичуа^[9], они обрадовались нашему приходу. Полковник Симановский смеясь сказал: «Вот еще двое…» – и познакомил нас с фельдфебелем роты штабс-капитаном Садовень^[10], который, указывая на койки, прибавил: «Размещайтесь, господа». Так началась моя служба… Родине!

Первое, что бросалось в глаза в Ростове, – это масса офицерства, повсюду в городе, в театрах, синема, на балах и особенно на тротуарах… Веселился наш брат офицер… и никто не собирался внять призыву генералов Алексеева и Корнилова. Через два дня пребывания в казарме нас троих офицеров с винтовками послали в здание градоначальства на Таганрогском проспекте в караул. Происходила регистрация находящихся в Ростове и окрестностях господ офицеров. Пришла такая масса, что пришлось разделить регистрацию по буквам, и вот тут-то я увидел отношение офицеров к нам, добровольцам. Мы наводили порядок, наши золотые погоны и винтовки на ремне вызывали смех и улыбки. Всем выдавали анкеты: чин, полк и фамилия, и главный вопрос: «Поступаете ли в Добровольческую армию?» Если нет, то предлагалось покинуть пределы Донской области. Результаты были плачевны, так как никто в армию не вступал, и впоследствии выяснилось, что около 17 тысяч офицеров прошли этот контроль! Вот тут и сказались солидарность и патриотические чувства российского офицерства… Спрашивается, какой был бы результат, если бы хотя половина зарегистрированных последовала за Корниловым в поход?

Ведь нас было приблизительно 6 рот боевого состава, остальное обоз! Генерал Марков, обращаясь к офицерам, говорил: «Господа, вы меня знаете, я был начальником штаба фронта, водил массы войск в бой, а ныне я горжусь и счастлив командовать кучкой честных и храбрых офицеров».

Да, ни в Ростове, ни в Екатеринодаре русский офицер не выполнил своего долга перед Родиной!.. Несмотря на унижения, на оскорбления, на дикую расправу со своим братом офицером, офицерство было инертно. Что за причина? Почему? Ведь генерал Дроздовский с трудом собрал четыре тысячи офицеров из всего Румынского фронта, несмотря на более выгодную обстановку для формирования. Генерал Туркул часто говорил о начале нашей борьбы, что, по спискам Генерального штаба на 1917 год, было около 460 тысяч офицеров, и если бы из этой цифры 5 или 10 процентов пришло на призыв своего главнокомандующего генерала Алексеева, то наверное результат был бы в нашу пользу. Значит, такова судьба России!

Итак, отряд полковника Симановского дальше одной роты в 53 человека (вернее – одного взвода военного времени) не увеличился и начал свою боевую службу. Нас направили охранять Ростовский вокзал, мы патрулировали вокруг и внутри вокзала, который кишел публикой. Было произведено несколько арестов подозрительных лиц. На следующий день вечером часов в 7 рота с песнями возвращалась в казармы; нам было приказано не реагировать на выпады гуляющей публики на Садовой улице (главная улица Ростова).

В тот момент, когда мы проходили около сада «Клуба Приказчиков» полковник Симановский, обернувшись, сказал: «Налево стоит генерал Корнилов», и мы без всякой команды дали ногу и повернули головы. Генерал Корнилов снял папаху и нас благословил… Пройдя молча шагов десять, мы, не сговариваясь, запели: «Так за Корнилова, за Родину, за Веру – мы грянем русское ура!!!»

Поздно вечером приказано приготовиться к выступлению, и утром, погрузившись в вагон, прибыли на станцию Хопры. Часов в 11 дня мы увидели движущуюся на горизонте кавалерию, она шла шагом поэскадронно, держа строго интервалы. Полковник Симановский построил роту – и скомандовал: «По кавалерии прицел… рота пли!» Выстрелили мы как один, но на кавалерию это не произвело никакого впечатления, и второй залп дал те же результаты, но все же эскадроны пошли чуть живее, быстрее… наверное, думая – а вдруг попадут! Полковник Симановский, видно, расстроился, так как вышел перед строем и сказал: «Разойдись по вагонам». Все почему-то пришли в радостное настроение от нашей стрельбы… Разговоров и смеху – хоть отбавляй… Да, мы все были молоды и веселы! После того как мы простояли на станции целый день и не видели больше на горизонте кавалерии, нас послали в село Большой Чалтырь – большое армянское село. Поместили нас почему-то в одном доме в отдельную комнату, а всего нас было 60 человек, так как пришли к нам несколько офицеров-артиллеристов. Как мы там улеглись, одному Богу известно. Наверное, ни один знаменитый геометр не смог бы отмерить площадь на одного человека, но… так было, ибо мы были молоды… На дворе был солидный мороз и шел снег, а в нашей комнате был пар от дыхания и, главное, веселое настроение. Смех был беспрерывный от «соленых» анекдотов, и, как помню, в этот день отличился один артиллерист-офицер.

В эти два дня нашего пребывания вне Ростова полковник Симановский проявлял какую-то необъяснимую нервозность – он писал в штаб и посылал своего адъютанта с просьбой нас сменить и т. д. Из штаба он получал ответ, что сменить нас некем и мы должны стоять на месте. Он все же не исполнил приказания, и вечером около 6 часов мы выступили из Чалтыря на станцию Хопры – расстояние около 5 верст. Был сильный мороз, и поднялась метель с ветром, ничего не было видно, и примерно через минут двадцать мы сбились с пути. Тут-то и начался «поход». Все стали кричать, полковник Симановский ползал по земле, ища телефонный провод, соединявший деревню со станцией. Бывший в нашей роте полковник Мухин сел на землю и кричал: «Господа офицеры, я замерзаю, спасите!» Полковник Мухин, будучи в 1-м походе командиром 2-го батальона Корниловского ударного полка, пал смертью храбрых в боях под Филипповскими хуторами. На наше счастье, на нас натолкнулся отряд в десять коней полковника Гершельмана, который еще раз подтвердил приказание штаба стоять на месте в Чалтыре и ждать приказа, и мы с похода вернулись в свою теплую халупу. Результатом «поступка» полковника Симановского было то, что мы отморозили себе особенно уши и носы; я отморозил уши, несмотря на теплую папаху.

Конечно, было смешно видеть раздувшиеся носы и уши. Пострадал особенно поручик Лихушин, у него уши приняли такие невиданные размеры, что нельзя было предполагать, что природа может подобное «изобразить». Такую форму ушей можно было видеть разве лишь в паноптикуме!..

Утром 9 февраля мы вернулись в Ростов и вечером ушли в поход!

Наша рота была в арьергарде армии до станицы Аксайской. Перейдя через реку Дон в станицу Ольгинскую, где была произведена реорганизация армии, рота влилась в Корниловский ударный полк и стала 2-й ротой. Судьба же полковника Симановского была решена: он не получил никакой должности и оставался в обозе. После окончания похода полковник Симановский уехал в свой родной город Полтаву, где был убит на улице во время какого-то выступления солдат местного гарнизона. Так погиб этот храбрый офицер. Полковник Симановский участвовал в Русско-японской войне солдатом, а во время 1-й войны 1914 года был награжден орденом Святого Георгия 4-й степени.

Р. Гуль
Ледяной поход

Яркие, морозные дни. Деревья улиц – белы от инея. На голубом небе блещут золотом купола Новочеркасского собора.

В городе – оживление; плавно несутся военные автомобили, шурша по снегу; крупной рысью пролетают верховые казаки; скользят извозчичьи сани, звеня бубенчиками; поблескивая штыками, проходят небольшие части офицеров и юнкеров.

На тротуаре трудно разойтись; мелькают красные лампасы, генеральские погоны, разноцветные кавалеристы, белые платки сестер милосердия, громадные папахи текинцев.

По улицам расклеены воззвания, зовущие в «Добровольческую армию», в «партизанский отряд есаула Чернецова», «войск. старш. Семилетова», в «отряд Белого дьявола – сотника Грекова».

Казачья столица напоминает военный лагерь. Преобладает молодежь – военные.

Все эти люди – пришлые с севера. Среди потока интеллигентных лиц, хороших костюмов иногда попадаются солдаты в шинелях нараспашку, без пояса, с озлобленными лицами. Они идут не сторонясь, бросая злобные взгляды на офицерские погоны. Если б это было в Великороссии – они сорвали бы их, но здесь иное настроение, иная сила…

В воскресное утро идем в собор, к обедне. Великолепный храм полон молящимися; в середине, ближе к алтарю, – группа военных, между ними генерал Алексеев, худой, среднего роста, с простым, типично военным лицом.

На паперти встречаю кадета-выборжца Н.Ф. Езерского. С первых же слов Н.Ф. горячо говорит о генерале Корнилове и Добровольческой армии, верит, что Корнилов объединит вокруг себя людей разных направлений и создаст здоровую национальную силу. Он говорит о тяжелой борьбе окраин с центром и верит, что первым удастся победить и снова сплотить возрожденную Россию…

* * *

Через два дня мой командир полковник С.^[11] приехал, и мы идем записываться в бюро Добровольческой армии.

Подошли к дому. У дверей – офицер с винтовкой. Доложил караульному начальнику, и нас провели наверх.

В маленькой комнате прапорщик-мужчина и прапорщик-женщина записывали и отбирали документы; подпоручик опрашивал.

«Кто вас может рекомендовать?»

«Подполковник Колчинский»^[12], – называю я близкого родственника генерала Корнилова.

Подпоручик делает мину, пожимает плечами и цедит сквозь зубы: «Видите, он, собственно, у нас в организации не состоит…»

Я удивлен. Ничего не понимаю. Только после объясняет мне подполковник Колчинский: офицеры бюро записи – ставленники Алексеева, а он – корниловец; между этими течениями идет скрытый раздор и тайная борьба.

Мы записались. Знакомимся с заведующим бюро и общежитием гвардии полковником Хованским. Низкого роста, вылощенный, самодовольно-брезгливого вида полковник Хованский говорит, «аристократически» растягивая слова и любуясь собой: «Поступая в нашу (здесь он делает ударение) армию, вы должны прежде всего помнить, что это не какая-нибудь рабочекрестьянская армия, а офицерская». После знакомства разместились в общежитии. Меня поражает крайняя малочисленность добровольцев. Новочеркасск полон военными разных форм и родов оружия, а здесь, в строю армии, – горсточка молодых, самых армейских офицеров.

* * *

С каждым днем в Новочеркасске настроение становится тревожнее. Среди казаков усиливается разложение. Ожидается выступление большевиков. Каледин по-прежнему нерешителен. Войсковой Круг теряется…

Штаб Добровольческой армии решает перенестись в Ростов. Верхом, со своими адъютантами, переехал туда Корнилов.

В этот же день переехал полковник С. и мы, первые офицеры его отряда. В Ростове штаб армии – во дворце Парамонова. Около красивого здания – офицерский караул. У дверей часовые.

Стильный, с колоннами зал полон офицерами в блестящих формах. Среди них плотная, медленная фигура Деникина. В штатском, хорошо сшитом костюме он больше похож на лидера буржуазной партии, чем на боевого генерала. Из угла в угол быстро бегает нервный, худой Марков. Появляется начальник штаба – молодой, надменный генерал Романовский, хитрый Лукомский с лицом городничего, старик Эльснер; из штатских – член I Думы Аладьин, в форме английского офицера, сотрудник «Русского слова» – маленький, горбатый Лембич, живой худенький брюнет, матрос Баткин, Борис и Алексей Суворины…

Но и с перенесением штаба в Ростов общая тревога за прочность положения не уменьшается. Каждый день несет тяжелые вести. Казаки сражаться не хотят, сочувствуют большевизму и неприязненно относятся к добровольцам. Часть из еще нерасформированных войск перешла к большевикам, другие разошлись по станицам. Притока людей из России в армию – нет. Командующий объявил мобилизацию офицеров Ростова, но в армию поступают немногие – большинство же умело уклоняется.

* * *

В это время в сто человек сформировался отряд полковника С., и через несколько дней мы несем первую службу – занимаем караул на станции Ростов.

Настроение в городе тревожное. Вокзал набит народом. То там, то сям собираются кучки, говорят и озлобленно смотрят на караульных.

Офицеры караула арестовали подозрительных: громадного роста человека с сумрачным лицом «партийного работника», пьяного маленького лакея из ресторана, человека с аксельбантами и полковничьими погонами, офицера-армянина и др.

Пьяный лакей, собрав на вокзале народ, кричал: «Афицара, юнкаря – это самые буржуи, с кем они воюют? с нашим же братом – бедным человеком! Но придет время – с ними тоже расправятся, их тоже вешать будут!»

Ночь он проспал в караульном помещении. «Отпустите его, только сделайте внушение, какое следует», – говорит утром полковник С. поручику З.

Мимо меня идут З. и лакей. З. делает мне знак: войти в комнату. Вхожу. Они за мной. З. запирает дверь, вплотную подошел к лакею и неестественным, хриплым голосом спрашивает: «Ну, что же, офицеров вешать надо? да?» – «Что вы, ваше благородье, – подобострастно засюсюкал лакей, – известно дело – спьяна сболтнул». – «Сболтнул!.. твою мать!» – кричит З., размахивается и сильно кулаком ударяет лакея в лицо раз, еще и еще… Лакей шатнулся, закрыл лицо руками, протяжно завыл. З. распахнул дверь и вышвырнул его вон.

«Что вы делаете? И за что вы его?» – рванулся я к З.

«А, за что? За то, что у меня до сих пор рубцы на спине не зажили… Вот за что», – прохрипел З. и вышел из комнаты.

Я узнал, что на фронте солдаты избили З. до полусмерти шашками.

Человека с полковничьими погонами и странно привешенными аксельбантами допрашивает полковник С. «Кто вы такой?» – «Я – полковник Заклинский», – нетвердо отвечает опрашиваемый и стоит по-солдатски вытянувшись. «Где вы служили?» – «В штабе Северного фронта». – «Вы Генерального штаба?» – «Да». – «А почему у вас погон золотой и с синим просветом?» – «Я кончил пулеметную школу», – выпаливает он. «Так, – тянет полковник, – а почему вы носите аксельбанты так, как их никогда никто не носил?» Заклинский молчит. «Ракло ты! а не полковник! Обыскать его!» – звонко кричит полковник С.

Заклинский вздрагивает, бледнеет и сам начинает вытаскивать из карманов бумаги. Его обыскивают: бумаги на полковника, поручика и унтер-офицера. «К коменданту», – отрезает полковник С.

На вокзале офицер-армянин просил часового продать ему патроны. Часовому показалось это подозрительным, он арестовал его. При допросе офицер теряется, путается, говорит, что он «просто хотел иметь патроны».

Полковник С. приказывает его отпустить. Офицер спускается с лестницы. Кругом стоят офицеры караула. Вдруг поручик З. сильно ударяет его в спину. Офицер спотыкается, упал, с него слетели шпоры и покатились, звеня, по лестнице…

Многие возмутились, напали. «Что это за безобразие! Одного вы бьете, другого с лестницы спускаете!», «Что у нас, застенок, что ли!», «Да он и не виноват ни в чем», «Это черт знает что такое!». З. молчит.

Сменяться. Все налицо, кроме подпоручика Крупенина. Вчера вечером, после караула он пошел на Темерник, сейчас уже вечер, а его нет.

Сменились, выстроились. Колонной по отделениям, четко отбивая шаг по звонкой мостовой, идем по залитому огнями вечернему городу. Тенора бравурно, отрывисто запевают:

 
Там, где волны Аракса шумят,
Там посты дружно в ряд
По дорожке стоят.
 

И гулко подхватывают все:

 
Сторонись ты, дорожкой той
Пеший, конный не пройдет живой!
 

На тротуарах останавливаются прохожие, извозчики сворачивают с дороги…

Утром, недалеко от вокзала, на путях нашли труп подпоручика Крупенина; он лежал ничком с раздробленным черепом…

* * *

Полковник С. задумал взять Сулин обратно. Но так как силы были неравны, то план, рассчитанный всецело на недисциплинированность и паничность противника, строился немного фантастично.

Ночью храбрейший офицер, Георгиевский кавалер, штабс-капитан князь Чичуа должен с десятью офицерами пробраться в тыл большевистских поездов, взорвать пути, обстрелять, короче – «произвести панику в тылу противника», а отряд по этому сигналу ударит в лоб и с флангов на станцию.

Была холодная ночь. Дул сильный, колючий ветер… Часть отряда пошла прямо по железной дороге, а другая с полковником С. поехала на поезде, влево, по частной ветке.

Подъехали к будке, слезли. Вдали сквозь метель заревом светит Сулин. Князь Чичуа с десятью офицерами быстро ушел вперед. Артиллеристы устанавливают два орудия наобум, по направлению вокзала. Вся пехота пошла, скрылась в черно-белой степи…

Ночь черна, ни звезды. Ветер поднял в степи метель, носит белыми столбами снег, не пускает вперед и протяжно воет на штыках. Дорогу замело. Впереди проводник сбивается, разыскивает и ведет. Дошли до большого белого оврага, перелезли и остановились. По ветру доносился лай собак – это в Сулине. Теперь недалеко. Здесь будем ждать сигнала…

Метель не перестает. Ветер еще злее. Мерзнут руки, лицо, ноги. Каждый напряженно прислушивается: не будет ли сигнала – взрыва. Прошел час, прошел другой, а сигнала нет. Хоть бы скорее, думает каждый, пошли бы вперед, быстро согрелись бы. Ветер с воем налетает, засыпает снегом. Люди жмутся один к другому, ложатся на снег. Свертывается один, второй, третий…

На белом снегу – темно-серое пятно – это все, плотно прижавшись друг к другу, лежат в куче, и каждый старается залезть поглубже, согреться, спрятаться от ветра. Один полковник ходит около серого пятна, постукивает ногами и руками и, волнуясь, ждет сигнала…

Выстрел!.. один, другой…

Темная куча зашевелилась, люди выскакивают, и сразу как будто не холодно… Вот опять та-та-та, пачками. И тихо…

«Видно, заметили наших», – шепотом говорит кто-то.

«Перебили, может», – еще тише говорит другой.

Та! – отдельный выстрел, и все замерло.

Опять один за другим ложатся, прячась от холода, и опять полковник ходит около темного пятна, но теперь он больше волнуется. «Знаете, – тихо говорит он мне, – боюсь, не попались ли. Подстрелят кого-нибудь – не уйдет ведь по такому снегу».

Скоро рассвет. Надо идти, а князя нет. Люди подымаются. Идем в вагоны, торопимся: рассветет – заметят.

В степи показались какие-то фигуры. «Смотрите, люди, вон люди, – зашептали один, другой, – вон, вон, с винтовками». Каждый хватается за винтовку, снимает с плеча, по телу пробегает холодная дрожь.

«Может, наши – князь», – говорит кто-то.

Несколько человек идут вперед: «Кто идет?!» – «Свои, свои, князь», – отвечают фигуры. Все довольны, винтовки на ремень, спешат к нашим. «Ну как? Это по вас стреляли?»

Князь докладывает полковнику: «Невозможно, господин полковник: только стали к Сулину подходить, по нас караулы сразу огонь открыли; залегли, переползли, хотели другой дорогой – то же самое». – «Вот как, – охраняются хорошо, сволочи, а я думал, что они дрыхнут всю ночь. Ну, идемте, идемте, слава Богу, что никого не ранили…»

Вкатываем орудия на платформу, едем «домой», на Горную.

Только что приехали – генерал Абрамов показывает приказ: немедленно отъезжать, противник пытается отрезать нас у Персиановки. Поезд, не останавливаясь, мчит к Новочеркасску. Успеем ли проскочить? Проехали Персиановку. Новочеркасск. В вагон вбегает офицер: «Господа, Каледин застрелился!» Быть не может?! Конец казакам, теперь на Дону – все кончено. Куда же мы пойдем?

Вечером приехали к Ростову. С вокзала отряд идет в казармы с песней, но песня не клеится, обрывается, замолкает…

Я с полковником С. поехал в штаб армии. Там суета. Полковника вызвал Корнилов. «Сейчас же поедете на Таганрогский фронт. Знаю, что вы устали, измучены, с фронта, – но больше некого послать, а там неладно».

* * *

На другой день от офицеров отряда я и штабс-капитан князь Чичуа выехали в Ростов к генералу Корнилову просить его не разлучать нас с нашим начальником полковником С.

Было около 9 часов утра, когда пришли в переднюю штаба и вызвали адъютанта Корнилова, подпоручика Долинского^[13]. Он провел нас в приемную, соседнюю с кабинетом генерала.

В приемной, как статуя, стоял текинец. Мы были не первые. Прошло несколько минут, дверь кабинета отворилась: вышел какой-то военный, за ним Корнилов, любезно провожая его.

Л.Г. был одет в штатский потертый костюм, черный в полоску, брюки заправлены в простые солдатские сапоги, костюм сидел мешковато.

Он поздоровался со всеми. «Вы ко мне, господа?» – спросил нас. «Так точно, Ваше Высокопревосходительство». – «Хорошо, подождите немного», – и ушел.

Дверь кабинета снова отворилась: Корнилов прощался с штатским господином. «Пожалуйста, господа». Мы вошли в кабинет – маленькую комнату с письменным столом и двумя креслами около него. «Ну, в чем ваше дело? Рассказывайте», – сказал генерал и посмотрел на нас. Лицо у него – бледное, усталое. Волосы короткие, с сильной проседью. Оживлялось лицо маленькими, черными как угли глазами.

«Позвольте, Ваше Высокопревосходительство, быть с вами абсолютно искренним». – «Только так, только так и признаю», – быстро перебивает Корнилов.

Мы излагаем нашу просьбу. Корнилов, слушая, чертит карандашом по бумаге, изредка взглядывая на нас черными проницательными глазами. Рука у него маленькая, бледная, сморщенная, на мизинце – массивное, дорогое кольцо с вензелем.

Мы кончили. «Полковника С. я знаю, знаю с очень хорошей стороны. То, что у вас такие отношения с ним, – меня радует, потому что только при искренних отношениях и можно работать по-настоящему. Так должно быть всегда у начальников и подчиненных. Просьбу вашу я исполню». Маленькая пауза.

Мы поблагодарили и хотим просить разрешения встать, но Корнилов нас перебивает: «Нет, нет, сидите, я хочу поговорить с вами… Ну, как у вас там, на фронте?» И генерал расспрашивает о последних боях, о довольствии, о настроении, о помещении, о каждой мелочи. Чувствуется, что он этим живет, что это для него «все».

В моем рассказе промелькнуло: «Я видел убитых на платформах». Корнилов встрепенулся, вспыхнул, блеснувшие глаза остановились на мне. «Как на платформах! в такую погоду! Почему?! разве нет вагонов?!» Ответить на вопросы я не могу. Корнилов взволновался, быстро пишет что-то на клочке бумаги. Разговор продолжался. В конце его Корнилов спросил, где мы служили на фронте, и, когда узнал, что в его армии, задержал нас, расспрашивая, а были там-то? а были в таком-то деле?

Генерал прощался. «Кланяйтесь полковнику С.», – говорил он нам вслед. Выходя из кабинета, мы столкнулись с молодым военным с совершенно белой головой. «Кто это?» – спрашиваю я адъютанта. Он улыбается: «Разве не знаете? Это – «Белый дьявол», сотник Греков. Генерал узнал, что он усердствует в арестах и расстрелах, и вызвал, кажется на разнос».

Пройдя блестящий зал штаба, мы вышли. Корнилов произвел на нас большое впечатление. Что приятно поражало всякого при встрече с Корниловым – это его необыкновенная простота. В Корнилове не было ни тени, ни намека на бурбонство, так часто встречаемое в армии. В Корнилове не чувствовалось «Его Превосходительства», «генерала от инфантерии». Простота, искренность, доверчивость сливались в нем с железной волей, и это производило чарующее впечатление.

В Корнилове было «героическое». Это чувствовали все и потому шли за ним слепо, с восторгом, в огонь и в воду.

Казак Корнилов казался «национальным героем». Кругом же были «просто генералы». И когда я узнал от близких к Корнилову лиц про интриги вокруг него, я понял, что это происходит именно поэтому.

* * *

Мы с князем возвращались на фронт. За несколько дней положение на Таганрогском фронте изменилось. Поднялись казаки ближайших станиц (вернее, их искусственно подняли, так как настроение казаков было неуверенное), и хорунжий Назаров^[14], начальник партизанского отряда, решил ударить с ними на село Сали, где, по сведениям, находились большевики. Разведки достаточной не было. Хорунжий бросился на ура и налетел на значительные силы большевиков с артиллерией.