Кровавое приданое

– Поцелуй меня, – внезапно попросила я, пробив в тишине брешь.

– Констанца, – милостиво прошептал ты, повернув ко мне лицо. Легко прочертил губами линию от моей скулы к подбородку. – Констанца, Констанца.

Это имя из твоих уст почти ввело меня в транс. Я целовала тебя, снова и снова, пока меня всю не затрясло и кожу не обжег неестественно яркий огонь. Не знаю, дрожала ли я от страха, от желания или от того, что мое тело все еще распадалось на части и собиралось заново. Чтобы измениться полностью, нужны были дни, даже недели. Мы мужаем на протяжении сотен лет, каждую ночь становясь все дальше от человечества.

Тогда я была молода. Я бы позволила тебе сделать все, что угодно, лишь бы меня больше не жгло.

– Возьми меня, – прошептала я, коснувшись своими дрожащими губами твоих. – Я хочу этого.

– Ты все еще слаба, – предупредил ты, уже скользя ладонью вверх по моей ноге и кладя ее мне на бедро. Ты опустился ниже, оставляя на моей шее кусачие поцелуи. – Тебе нужно поспать.

– Ты нужен мне, – ответила я, и на глаза навернулись слезы. Я хотела выскрести у этого жестокого, уродливого мира немного радости, найти в нем сладость, несмотря на всю кровь и крики. Я хотела этого, напомнила я себе. Только это сейчас могло заставить меня снова почувствовать себя сильной и невредимой. – Погаси свет.

Ты выполнил мою просьбу, погрузив комнату в полную темноту, а потом накрыл мои губы своими со свирепостью, которая меня почти напугала. Я почувствовала в твоем поцелуе незамутненную, изысканную жестокость, желание рвать и пожирать, которое больше подходило волку, чем человеку. Голод, который ты питал ко мне, всегда становился очевиднее под покровом темноты, когда тебе не нужно было изображать на лице подобие вежливости. Я всегда была твоей маленькой мышкой, которую держат в позолоченной клетке, пока кошке не придет время поиграть. Ты никогда не причинял мне боли, но ты наслаждался моим учащенным сердцебиением, моими испуганными вздохами.

Ты нащупал подол моей ночной рубашки и ловко стащил ее через голову. Я задрожала, прижимаясь к тебе голой кожей, пока ты все настойчивее изучал ртом мои ключицы и грудь. Ты не был моим первым, но это было совершенно не похоже на неловкую, полную хихиканья встречу за сараем с моим знакомым с детства дружком. Это были неземные ощущения, будто от меня отрезали часть, чтобы дать ей пристанище в тебе.

– Открой рот, – сказал ты.

Ты прикусил острым краем зуба указательный палец и обвел им мои губы, заставляя повиноваться.

Я почувствовала скользкий кровавый поцелуй и открыла рот, как ты приказал. Позволила твоим пальцам скользнуть внутрь и обвела их языком, высасывая дочиста.

– Никаких зубов, – приказал ты и жарко толкнулся вглубь меня.

Ты помнишь, как я дрожала, доблестно сражаясь с новыми инстинктами? Мой рот наполнялся слюной, у меня ныли десны, но я подчинилась тебе. Ты испытывал меня? Как собаку, перед которой держат кусок мяса и приказывают ей сидеть, просто чтобы она слушалась еще охотнее?

Я пила одну мучительную каплю за другой, пока ты скользил внутри, стирая все воспоминания о жизни до тебя.

После этой первой ночи я спала несколько дней, просыпаясь лишь для того, чтобы сделать небольшой глоток твоей крови. Я ворочалась с боку на бок, отчаянно нуждаясь в воде, в матери, в том, чтобы долгий сон моей прежней жизни оборвался. Изменения проходили мучительно и медленно, мои внутренности затвердевали, а расположение мышц менялось. Кожа из нежной плоти превращалась в гладкий, не тронутый несовершенствами камень, а волосы и ногти каждый день отрастали на четверть дюйма. Только мое сердце оставалось прежним, преданно перекачивая горячую кровь по венам, горевшим при каждом малейшем движении.

Ты ухаживал за мной с преданностью монахини, ходящей за умирающим: протирал мне лоб прохладной салфеткой, мыл и одевал меня, а каждый вечер при свечах подстригал мне волосы. В конце концов я приспособилась к нашему распорядку дня: просыпалась вечером и погружалась в мучительный сон, как только грозило взойти солнце. И ты всегда был рядом, стойкий и мудрый, безмолвно успокаивал меня своими поцелуями.

Когда я достаточно окрепла, мы занимались любовью, и я впивалась пальцами в твою плоть в брачной горячке, словно существо, осознающее, что скоро умрет. А в иные часы ты читал вслух или заплетал мне волосы. Я не знала, где ты был, когда покидал меня, но ты почти всегда был рядом.

Мой спаситель. Мой учитель. Мой путеводный свет во тьме.

Я думаю, господин мой, что именно тогда ты любил меня больше всего. Когда ты только обратил меня и я все еще была податливой, будто мокрая глина в твоих руках.

Жаль, у меня тогда было не лучшее чувство времени – да и все остальные чувства тоже подводили. Жаль, что я не могу указать даты и точно запечатлеть здесь все наши взлеты и падения. Но меня подхватило течением, смыло в бескрайнее море, носившее твое имя. Ты был моим воздухом, кровью в чаше, из которой я пила; мне были знакомы лишь твои сильные руки, запах твоих волос и линии твоих длинных белых пальцев. Я с таким упоением наносила на холст черты своей любви к тебе, что не осталось ни одного шанса возможности уследить за временем. Не осталось шанса, чтобы заглянуть в прошлое или будущее; существовало лишь вечное настоящее.

В конце концов, я переродилась. Я стала обновленной, цельной – и совершенно другой. Деревенская девушка, которой я была раньше, окончательно умерла. Умирала понемногу и не единожды на нашем брачном ложе – я была твоей Констанцей, твоей темной и несокрушимой драгоценностью.

В конце концов, ты разрешил мне побродить по коридорам моего нового дома. Выходить наружу было строго запрещено (ты говорил, что я все еще слишком слаба), и в первые дни ты кормил меня исключительно кровью из своих вен. Время от времени ты заманивал к нам мальчика из соседней деревни, обещая ему работу, но такие пиры были для нас большой редкостью. Ты очень старался охотиться, только когда я спала, не желая надолго оставлять меня одну. Однако просыпаясь в одиночестве, я каждый раз развлекала себя тем, что исследовала дом.

Я была в восторге от каждой картины, каждого тщательно прилаженного камня в камине. Такое великолепие превосходило все мои самые смелые фантазии, и все это было в моем распоряжении, всем я могла повелевать. Хотя повелевать было, в общем-то, некем: в доме не было ни слуг, ни гостей, ни других живых существ, кроме нас с тобой. Но я получала огромное удовольствие, переставляя мебель, протирая фамильное серебро и представляя, каково было бы когда-нибудь устроить в доме грандиозный званый ужин.

Я могла заглянуть куда угодно, за исключением банкетного зала, куда позволялось входить лишь с твоего прямого разрешения и лишь вместе с тобой. Как-то раз, когда ты пребывал в особенно великодушном расположении духа, а я бросала на тебя свои самые нежные умоляющие взгляды, ты разрешил мне туда войти.

– Это святилище, – строго сказал ты у двери. – Ступить внутрь – привилегия. Ничего там не трогай, Констанца.

Я молча кивнула, почти подрагивая от возбуждения.

Должно быть, когда-то здесь развлекали роскошными трапезами путешествующих дворян. Но ты убрал стулья с высокими спинками и большую часть столов и освободил место для твоих любимых приспособлений.

Тогда я не знала, как они называются, но теперь понимаю, что смотрела на мензурки и счеты, механические компасы и астролябии. Всевозможные медицинские и научные инструменты, примитивные и современные, из Греции, Италии, Персии и с простирающихся за ее пределами обширных территорий халифата. Они сверкающими кучками лежали на стопках пергамента. Некоторые выглядели так, будто уже отслужили свой срок, а к другим, казалось, не прикасались целое столетие.

– Что это за вещи? – выдохнула я, и голос легко пронесся по всему залу с его сводчатыми потолками. Все в этом замке усиливало мои слова, даже самые тихие, до трубного гласа, и казалось, будто они разрушают созданную тобой здесь экосистему.

– Лучшее, что может предложить это захолустье, – сказал ты, указывая в сторону карты созвездий. – В такое суровое время мы живем, Констанца. Величайшие умы Европы не могут найти лекарств от простейших болезней или решить легчайшие уравнения. В Персии отслеживают движение крови по телу, оперируют печень живых людей, создают невероятные машины, которые кажутся непросвещенным людям алхимией. Греки и римляне владели знаниями, которые целиком пожрало время.

– Но для чего они все?

– Чтобы раскрывать тайны человеческого тела, конечно. Чтобы изучать этих разумных животных и раскрывать всю сложность их строения.

– Я и не подозревала, что тебя так интересуют люди, – пробормотала я, напоминая себе, что сама больше не принадлежу к их числу. Ты говорил, что люди – менее развитые существа, жалкие создания, что существование их быстротечно и что они пригодны лишь для еды и развлечений. Явно не для дружеского общения. Ты предупреждал, что мне не стоит и пытаться заводить себе друзей за пределами нашего дома. Они лишь разобьют мне сердце.

– Меня интересует мое собственное состояние, а потому стоит проявить интерес и к ним, – ответил ты, проводя пальцем по исписанной мелким почерком странице. Тогда я еще не умела читать, но смогла различить на рисунках человеческие ноги и руки, беглый набросок, изображающий нечто вроде сердца. – Разве тебе не интересно, что за сила оживляет нас после первой смерти? Сила, что дарует нам долгую жизнь без старости.

Я поежилась – по залу пробежал сквозняк. Большую часть времени я очень старалась об этой силе не думать.

– И представить себе не могу, мой господин. Господь – единственный творец наш – может быть, это Он вылепил первого вампира из глины земной. Но вместо того чтобы смешать глину с водой, Он смешал ее с кровью.

Я всегда была верующей, и иногда эта вера граничила с суеверием. И вторая жизнь этого не изменила; она лишь расширила экзистенциальные горизонты моего понимания.

Ты улыбнулся. Снисходительно и почти с жалостью.

– Сказки твоего священника не смогут объяснить нашего существования. Не важно, венец ли мы творения или великий позор природы, у нашего голода есть смысл и причина. Как и у наших тел и процессов, в них протекающих. Я намереваюсь разгадать их, понять, кто мы такие, и запечатлеть все на бумаге.

– Но зачем? – спросила я. Я не могла удержаться от вопросов, даже несмотря на то, что уже знала: если задать тебе больше двух подряд, это тебя, скорее всего, рассердит. И, разумеется, в твоих глазах блеснула вспышка раздражения. Но ты вздохнул и ответил мне, будто надоедливому ребенку:

– Чтобы стать сильнее, конечно. Познать себя, свои пределы и способности – это одна сторона силы. Вторая – понять, как легче всего подчинить себе другие создания с теми же способностями.

У меня в груди подпрыгнуло сердце. Твои слова были подобны лучам света в могильной тьме, обещанием жизни в мире за пределами замка.

– Другие? Мой повелитель, кроме нас, есть и другие?

Ты не упоминал о других. Ты говорил о нас так, будто мы с тобой – единственные неживые создания во всем мире, будто сама судьба уготовила нам встречу друг с другом.

– У каждого вида всегда больше двух представителей. Вспомни, как я обратил тебя, Констанца. Ты на собственном опыте прочувствовала, как мы появляемся на свет.

– Значит, и я могу явить кого-то на свет? – спросила я, в шоке прижимая руку к животу. Старая привычка соотносить рождение с утробой матери. Но я говорила не о родах.

Ты бросил на меня уже знакомый мне изучающий взгляд.

– Нет, маленькая Констанца. Ты слишком юна, а твоя кровь слишком слаба. Для одной лишь подобной попытки тебе потребуется тысяча лет. Обращение – это могучая сила. Лучше оставить ее тем, кто сможет справиться с такой ответственностью.

От такого количества информации у меня закружилась голова. Она была полна вопросов, как твой кабинет – безделушек, которые ты прихватил с собой, когда путешествовал.

– Значит, кто-то обратил и тебя самого, – сказала я, стараясь удержать мысль. – Если ты изучаешь законы, по которым мы появляемся на свет, значит, и тебя обратили так же, как ты меня. А где сейчас твой создатель?

– Мертв, – ответил ты, отмахиваясь от моего вопроса взмахом руки. – Он был не таким добрым, как я. Я был его рабом при жизни, и он обратил меня, чтобы я служил ему вечно. К сожалению, после этого он прожил недолго.

Твое раздражение стало отчетливым – предупреждение, что мне стоит знать свое место. Моей задачей было украшать твой дом и успокаивать твой разум, а не забрасывать тебя вопросами. Поэтому я подобрала юбки и тихо стояла рядом, слушая рассказы о твоих инструментах, твоих исследованиях, твоих маленьких открытиях. Ты потчевал меня крошечными лакомыми крупицами знаний, к которым я, по-твоему, была готова, но раздраженная морщинка между твоими бровями так и не разгладилась.

Ты просто ненавидел, когда я переступала тщательно очерченные границы положенных мне знаний.

Вероятно, потому что тебе очень нравилось размахивать у меня перед носом обещанием откровений, как моряки размахивают копченой рыбой, чтобы кошки танцевали, выпрашивая ужин.

Вопросы. У меня было так много вопросов, и мне стоило бы задать их все. Стоило подтачивать тебя, будто бьющая о камень вода, пока ты не выдал бы все, что знал. Но пойми, я была просто девчонкой. Я была одна, и мне было страшно. У меня даже отчего дома не было.

Теперь, когда у меня за плечами столетия нежизни, очень легко ненавидеть себя за свое невежество, но в первые годы меня заботило только выживание. И я верила, что лучший способ выжить – вверить себя тебе с полной самоотдачей и обожанием. И, боже, как же я тебя обожала. Это чувство выходило за рамки любви, за рамки преданности.

Я хотела, будто волна, разбиться о твои скалы, стереть с лица земли свое прежнее «я» и увидеть нечто сияющее и новое, что поднимется вместо него из морской пены. В те первые дни я могла описать тебя лишь как отвесный склон или первозданное море, кристально холодные звезды или черная бездна неба.

Я нырнула глубоко в твою душу, рассматривая каждое брошенное тобой слово, будто драгоценный камень. В поисках значения, в надежде разгадать твои тайны. Мне было все равно, если в процессе я потеряю себя. Я хотела, чтобы меня за руку ввели в твой мир, хотела раствориться в нашем поцелуе, пока мы с тобой не сольемся в единое целое.

Ты превратил сильную духом девушку в пульсирующую рану, состоящую из одной лишь нужды.

До тебя я не представляла себе, что значит слово «порабощенная».

Наш первый гость стал и последним, и, хотя это все еще кажется мне предательством, не могу не признать: я все еще вспоминаю о нашем юном предвестнике рока с нежностью. Может быть, потому что к тому моменту я десятилетиями – а может, и столетиями – не говорила с людьми. Я изголодалась по звукам человеческого голоса, отличным от захлебывающихся криков жертв, которых ты приводил, чтобы научить меня убивать. К тому времени я лучше представляла себе яремные вены, нежные артерии запястья и скрытые за мягким слоем плоти манящие бедренные артерии, чем приятную беседу.

Вот почему я была так поражена, когда одним пьянящим летним вечером в нашу дверь постучали. Солнце едва село, и меня все еще клонило ко сну, но я накинула поверх сорочки халат и поспешила вниз по главной лестнице. Тебя нигде не было видно, поэтому я вошла в роль хозяйки дома и открыла.

В полумрак нашего дома, шаркая, ступил человек, одетый в наряд из жесткой вощеной кожи. Подол его одеяния волочился по полу, размазывая по холлу грязь. И самое примечательное: под широкополой черной шляпой была жуткая маска в итальянском стиле, с длинным клювом и такая потрепанная, будто успела побывать в бою.

– Чем я могу вам помочь? – спросила я, не зная, что еще сказать. Он не был ни паломником, ни нищим и уж точно не жил в деревне внизу. От него пахло чужой водой, сушеными травами и тихим гниением из-за болезни. От запаха заболевания у меня чаще забилось сердце, подстегивая спящий внутри инстинкт самосохранения. В начале своей второй жизни вампиры быстро учатся опасаться запаха инфекции и держатся подальше от пищи, которая может загнить в желудке. Мы не умираем от болезней, но зараженная кровь делает пищу отвратительной.

Незнакомец вежливо склонил голову.

– Я ищу хозяина дома, госпожа.

– Он не может вас принять.

Простой заученный ответ, которому ты научил меня в начале нашего брака. Я должна была без вопросов отваживать любых неожиданных посетителей.

– Боюсь, у меня очень срочное дело. Прошу вас.

Пустой холл заполнил звук твоего властного голоса, который ты повысил без всякой на то нужды:

– Пусть заходит, Констанца.

Я обернулась и увидела тебя на верхней ступени лестницы – высокого, красивого и ужасного. Самое сильное впечатление ты всегда производил на меня, когда я смотрела на тебя глазами других так, будто видела в первый раз. Ты, не говоря ни слова, с мучительной, степенной неторопливостью спустился по каменным ступеням и наконец остановился перед посетителем.

– Говори, – велел ты.

Незнакомец поклонился в пояс, вежливо, но небрежно. Он привык иметь дело с мелкими дворянами, но также привык и все время торопиться.

– Господин, я пришел по очень срочному делу. Я врач…

– Сними это, – сказал ты, указывая на его маску. – Если хочешь говорить со мной, веди себя подобающе.

Незнакомец запнулся, его рука взметнулась к лицу, но застыла на полпути и снова опустилась.

– Господин, это защита от болезни, один из инструментов моего ремесла. Она отгоняет миазмы.

– В моем доме нет ни миазмов, ни болезней. Мы, по-твоему, больны? А кроме нас здесь никого нет. Снимай.

Доктор заколебался, но сделал, как ему было велено: отстегнул кожаные ремни, удерживающие маску на месте. Она осталась у него в руках – оказалось, что ее клюв был полон сухих цветов. Маленькие кусочки мяты, лаванды и гвоздики рассыпались на полу возле его ботинок.

Он был моложе, чем я думала, с ясными глазами и румяными щеками, с которых все еще не спала детская припухлость. Ему было не больше двадцати, и его каштановые кудри не мешало бы подстричь. Если бы не решительный взгляд и синяки под глазами, он был бы похож на ангела.

До меня донеслась острая сладость лаванды и соблазнительный пряный запах его крови, усилившийся без защищавшей его маски. Несомненно, ты приказал ее снять, чтобы показать свою власть, – ну а еще так было легче свернуть ему шею или впиться зубами в его нежное горло.

– Я врач телесных болезней, меня обучили в Риме и прислали в Бухарест, – сказал он – теперь, когда он оказался лицом к лицу с тобой, его голос звучал немного тише. Ему пришлось поднять глаза, чтобы заговорить. – Я служил и в благородных домах, и в лачугах тех, кому повезло в жизни меньше всего, диагностируя болезни и назначая лекарства.

– Очень впечатляет. Но что тебе нужно от меня?

Юноша сглотнул. В его глазах читался истинный страх. Но боялся он не тебя.

– Я пришел, чтобы сообщить новость о болезни, распространяющейся по этому краю, как лесной пожар. Врачи Бухареста сбились с ног, пытаясь ее побороть, и мы сделали все возможное, чтобы предотвратить распространение инфекции. Мне очень жаль, но мы не преуспели. Болезнь добралась и до отдаленных городов. И до вашего тоже, господин. Только сегодня я видел пятерых заболевших в городе прямо за вашими стенами. Я попросил, чтобы вам немедленно отправили письмо, но никто в городе не захотел… – Он сглотнул, не зная, как продолжить. – Люди, э-э, суеверны, и…

– Они считают, будто я дьявол, который поедает младенцев, – добавил ты с сердечной улыбкой – из-за нее казалось, будто ты представляешься мне. – Это хорошо известно. Как я и сказал, у нас не так много посетителей. Должно быть, положение дел действительно ужасное, раз вы пришли сюда сами.

Доктор обхватил руками свой посох.

– Я скажу так: все… смертельно серьезно. Я подумал, что вы как правитель этого края заслуживаете знать. Я не уверен, как вы обходитесь с маленькими городами, но люди считают вас своим господином. Я выяснил, что, если правитель в разгар чумы действует быстро, иногда катастрофу можно предотвратить.

Твои губы тронула тонкая улыбка. Улыбка кота, довольного дракой, которую затевает мышь.

– И что, по-твоему, я как правитель должен сделать?

– Используйте свою власть, чтобы донести всем эту весть. Скажите людям, чтобы они избегали рынков под открытым небом, выгребных ям и мусорных куч. Пусть не дышат грязным воздухом; он заразен. А зараженных нужно полностью изолировать при постельном режиме.

Ты пренебрежительно махнул рукой, уже отворачиваясь от него. Я шагнула вперед, готовясь проводить нашего гостя за дверь.

– Эти люди передо мной ответа не держат. Пусть разбираются сами.

Доктор сделал несколько шагов к тебе, и я уже было решила, что он сейчас схватит тебя за руку, будто обычного торговца. Каков смельчак.

– У вас столько богатств и власти, господин. Люди будут почитать вас как своего спасителя и благодетеля, если вы придете им на помощь. Это, без сомнений, только укрепит их верность; вам это тоже на пользу. Вы сами сказали, что в вашем огромном доме никого, кроме вас и вашей леди. Возможно, вы могли бы пожертвовать врачам и монахиням, ухаживающим за больными, флигель – или хотя бы поставить сторожку у ворот.

– Ты точно не святой, пришедший читать мне лекции о грехе излишеств? Моли об этой благотворительности Констанцу. Лишь она тут страдает набожностью.

– Меня обучали монахи, – пробормотал доктор. – И в их словах есть смысл. Но я бы не осмелился просить вас пожертвовать собственным комфортом, чтобы лишь сохранить то немногое, что доставляет удовольствие его светлости…

– Разговор окончен, – сказал ты, делая мне незаметный жест, который означал, что мне нужно отослать юношу. – Доброго вам дня. Больше не приходите.

Я подобрала юбки и открыла рот, намереваясь выпроводить нашего гостя, но тут гнев юноши взял верх над здравым смыслом и языком.

– Вы бы решили иначе, если бы видели, что происходит с вашими людьми, – резко произнес доктор. – На их коже появляются нарывы загадочного происхождения, они гноятся и чернеют за несколько часов; детей рвет кровью, а старики лишаются носа из-за гангрены; здоровые молодые мужчины умирают за один день! Не думайте, что каменные стены защитят вас от этой чумы, господин. Вам нужно подготовиться.

Ты застыл – темная фигура в одной из каменных арок.

– Нарывы? – повторил ты.

– Иногда да. Или скорее припухлости на шее, под мышками, в паху…

– Не зайдешь ли ты в кабинет? – внезапно спросил ты. Твои глаза горели странным, настойчивым огнем. Мы с доктором обменялись взглядами, пораженные этой внезапной сменой настроения, но ты был настойчив. – Прошу. Я хочу услышать больше об этой чуме.

– Ты слышал, что сказал мой господин, – произнесла я, ведя нашего гостя в темноту дома. Он послушно шел следом, но его губы были плотно сжаты. Недоверчивый. Слишком умный.

Мы провели его в тесную комнату, где стоял письменный стол и хранился пергамент, практически тобой позабытый. Ты умел писать, говорил на стольких языках, что иные я никогда и не слышала, но нам почти не с кем было переписываться.

– Ты сказал, что тебя обучали в монастыре? – спросил ты, найдя скудный запас не успевших еще высохнуть чернил. – Тогда опиши мне все симптомы. Начиная с самых первых и вплоть до смерти пациента, не скупись на подробности.

Доктор нерешительно взял перо, бросив настороженный взгляд в мою сторону.

– Чтобы я мог различить у своих подданных признаки болезни, – добавил ты вкрадчиво, как воск, растекающийся вокруг гаснущей свечи.

Юный доктор уверенно кивнул, довольный тем, что перед ним поставили достойную задачу. Он скрупулезно выводил на листе список, пока ты нависал над ним, упершись рукой в стол и заглядывая ему через плечо. Рядом с тобой он казался таким маленьким. Меня вновь поразило осознание: он был всего лишь мальчишкой со скудным медицинским образованием за плечами, попавшим во враждебный мир.

– Симптомы не всегда появляются именно в этом порядке, но проявляются они быстро. Иногда нагноению препятствует втирание в язвы нарезанного лука, и зелье Уксуса Четырех Воров тоже помогало – я видел это своими глазами. Но полного лекарства нет, господин, и многие умирают еще до начала лечения.

– Интересно, – пробормотал ты, поднимая лист бумаги. По голосу было слышно, что тебя интересует не лекарство, а лишь болезнь. Доктор озадаченно наблюдал, как ты, ведя ногтем по странице, изучаешь каждую деталь. Почувствовав едва заметную перемену в твоем настроении, я придвинулась ближе.

Ветер переменился. Ты сделал для себя какой-то вывод.

– Кому в деревне известно, что ты здесь? – спросил ты, не отрывая взгляда от бумаги.

– Никому, господин, – сказал доктор, и у меня свело судорогой живот. Честный мальчик, значит, глупец. – Я пришел один, по собственной воле.

– Славно, – сказал ты, откладывая бумагу и улыбаясь ему. – Славно.

Ты бросился к нему прежде, чем он успел закричать, схватил его за волосы и откинул его голову назад, обнажая горло. Зубы вонзились в плоть, будто иглы в шелк, и ты принялся пить, крепко держа его и не обращая внимания на хрипы и булькающие звуки. Затем его трахея разорвалась и быстро заполнилась жидкостью. Маска упала на пол, и у твоих ног рассыпались цветы. Кровь стекала на них по шее – от острого запаха железа рот наполнился слюной.

К тому времени насилие стало для меня привычным, но у меня все равно скрутило желудок. Я думала, ты оставишь его в живых. А может быть, лишь надеялась на это.

Ты толкнул его извивающееся тело на стол и стал вытирать рот кружевным носовым платком, пока он задыхался, как бьющаяся на крючке рыба.

– Пей, Констанца. Силы тебе понадобятся.

Я стояла, вцепившись побелевшими пальцами в подол платья, и смотрела, как мальчишка медленно истекает кровью. Его страдания выглядели соблазнительно, но как бы мне ни хотелось припасть к луже крови, расползавшейся на столе, меня жег изнутри один вопрос – и он взял надо мной верх.

– Он их единственный врач, – выдавила я. В животе защемило. – Без него люди погибнут от чумы. Зачем нам его убивать?

– Потому что он слишком умен, чтобы жить, и от него слишком много проблем. Если жители деревни услышат, что он ходил отстаивать их интересы перед бессердечным аристократом, если начнут умирать и не дождутся помощи с холмов, они ополчатся на нас. Стоит им решить, что их спасет моя казна, и они ворвутся в поместье, даже если будут практически мертвы и перестанут трезво соображать от чумы. Я уже видел подобное.

Доктор прижал дрожащую руку к рваной ране на шее, сквозь его пальцы сочилась кровь. Он бросил на меня умоляющий взгляд, беззвучно шевеля губами.

– Он еще не умер, – сказала я. – Возможно, он сможет выжить.

– Нет, он увидел слишком много. Если хочешь сегодня поужинать, то приступай. Мы не сможем останавливаться, чтобы поесть в дороге.

– В дороге? – повторила я, почти что взвизгнув. Комната начала вращаться у меня перед глазами все быстрее и быстрее. Я вдруг почувствовала дикий голод.

– Мы уезжаем, – объявил ты, уже выходя за дверь и поднимаясь по лестнице. – Сегодня же ночью.

Я подавила подступившие к горлу слезы и голод. И моя решимость треснула. Я издала тихий жалобный звук и бросилась на все еще дышавшего доктора. Обхватила ртом алую рану и крепко держала его, пока он бился подо мной в конвульсиях. Горячая кровь била мне в рот все более слабеющими струями, и вскоре на столе уже лежало мертвое тело.

Я вытерла рот краем рукава, чувствуя, как слезы обжигают глаза, а затем вышла, почти что выбежала из комнаты. Окровавленные цветы под моими ногами рассыпались в пыль.

Ты был наверху, складывал наши вещи в большие сундуки. Мои туфли, платья, мои швейные иглы и шпильки. Все было аккуратно уложено, будто сундуки предстояло везти на рынок для продажи.

– Отвяжи лошадей, – приказал ты. – Подведи их к экипажу.

Ты всегда держал в конюшне пару сильных черных кобыл и на протяжении всей нашей жизни иногда заменял их точно такими же. Как бы ты ни стремился к новшествам, твоя домашняя жизнь должна была оставаться неизменной.

– Почему мы бежим? – спросила я, все еще немного не в себе после недавнего ужина. На полный желудок крови мне всегда хотелось свернуться калачиком и как следует вздремнуть. – Мы не можем заболеть или умереть. Ты сам говорил. Нам ничего не угрожает.

Ты оторвался от своего занятия и сделал глубокий вдох. Потом посмотрел на меня такими темными и затравленными глазами, что я чуть не отшатнулась.

– Я уже видел подобное. Эпидемии приходят и уходят – а потом снова возвращаются, Констанца. Это один из величайших постоянных факторов жизни. Мы не поддадимся болезни, но поверь мне на слово: когда она настигнет город, нам придется несладко. Ты не хочешь знать, как выглядит цивилизация, когда половина ее населения умирает на улицах.

Я инстинктивно поднесла руку ко рту, словно пытаясь отогнать миазмы.

– Разумеется.

Ты захлопнул крышку сундука, быстро и надежно закрыл его на защелку.

– Я был еще мальчишкой, когда то же самое произошло в Афинах. Но память у меня цепкая, и я не смогу забыть увиденное ни через сто, ни через тысячу лет. Мы уезжаем. Заканчивай с вещами.

Той ночью мы сбежали в скрипучем экипаже, набитом самыми ценными нашими вещами.

Те годы в моей памяти слились в одно темное пятно; все плывет и размывается. Чума лишает жизни не только жертв, но и целые города, замораживает торговлю, разоряет церковные приходы, отгоняет от любовного ложа, превращает взросление детей в танец со смертью. Но что самое главное, она крадет время. Проведенные взаперти в лечебнице дни сливаются в однообразный серый водоворот. Чумное время чувствуется иначе, оно растягивается, замедляется – признаюсь, я мало что помню из десятилетий, которые мы провели, переезжая из города в город в поисках очередного ненадежного убежища, в городские ворота которого тоже вскоре неумолимо стучалась болезнь.

Но, в конце концов, чума выгорела дотла. Мы уже могли оставаться в городах на более длительное время, и я перестала ощущать тошнотворный привкус болезни в крови каждой новой жертвы. В конце концов, настало время выбрать новый дом, пустить корни и снова выстроить нашу маленькую империю из крови и золота.

Твой проницательный взгляд пал на Вену – в Вену мы и отправились.

Вена для моего провинциального сознания казалась вихрем звуков и красок, и в целом она была к нам добрее, чем Румыния. Мы вместе кружились в сияющей новизне 1452 года – одна из немногих дат, которые я помню отчетливо. Город чествовал австрийского императора Священной Римской империи и упивался своим политическим и коммерческим превосходством крупного центра торговли.