Россия и Дон. История донского казачества 1549—1917.

Осенью 1670 г. атаман держал в кругу речь, говорил, «что-де мы веры христианские и Соборной и Апостольской церкви отступили, пора-де нам вспокаетца и дурость отложить и Великому государю служить по-прежнему. И тое речь… говорил в кругу трожды со слезами… И хотели Донские Казаки отпустить к Москве станицу, и выбрали было ехать… Родиона Колуженина; и Вольские-де казаки закричали: зачем-де посылать станицу к Москве, разве-де похотел в воду, которые поедут». Подобное заявление задержало посылку станицы.

Между тем отсутствие жалованья и запрещение торговым людям ехать на Дон заставляли донцов писать: «мы… на Дону помираем голодною смертью, потому что к нам… весною… жалованья и торговых людей ни единого судна не бывало». Москва отвечала предложениями: «над ворами промысл учинить, и переимав их воров, прислати к Великому государю к Москве, а иным заводчикам и зачинателем воровству учинити бы указ по-своему войсковому рассмотрению»…

Родиону Колуженину, посланному в Москву, «сказали сказку» в «Казанском Дворце»^[223]. В этой «сказке» объявляли Войску: «объявилось ваше многое неисправление, что забыв Бога и его государское крестное целование и его… милость многие люди (из Донцов) к вору пристали, а которые и не пристали, и те над вором поиску не чинили, и от воровства его не унимали, и никаких вестей к государю не писывали и станиц не присылали…; а нынешнее кровопролитие учинилось все вашим нерадением»… Однако Алексей Михайлович объявлял: «видя ваше нынешнее челобитье… и нынешнее ваше начатое дело к добру на разорение Стенькина воровства», он их пожаловал: «вины ваши велел отдать». Казакам было повелено: «учиня войском совет, чинить промысл над вором Стенькою и братом его Фролкою и над иными зачинатели воровству, и поймав тех воров Степку и Фролку, привезть к Москве, а иным бы пущим заводчикам учинить указ по войсковому праву, а милость будет… смотря по службе»…

В приговоре, прочитанном 6 июня 1671 г. Степану Разину, было упомянуто, что он и его брат Фрол… «по должности к Великому государю… службою и радением войска Донского Корнея Яковлева и всего Войска… пойманы и привезены к Великому государю к Москве»^[224]. Тем не менее, воспользовавшись случаем, заставили Корнила Яковлева присягнуть на Москве в верности царю. Яковлеву пришлось писать на Дон, чтобы выдали на Москву еще ряд прикосновенных к «Разиновщине» казаков (Лазаря Тимофеева, Лариона Хренова и т. д.). Лиха беда начало!

Помощь Москвы «домовному казачеству», о которой просили в феврале, явилась не рано, только в августе 1671 г., уже после казни Разина.

Когда стольник полковник Косогов, с отрядом в 1000 человек прибыл на Дон, он объявил казакам царское милостивое жалованье. Казаки получили «деньги и хлебные и пушечные запасы». Но, кроме того, было и иное.

«И про обещанье говорили им, как будучи на Москве войсковые их атаманы Корнило Яковлев и Михайло Самаренинов и казаки Великому государю в верных своих службах пред Св. Евангелием обещались, так же бы и они, казаки, ему, Великому государю, пред Св. Евангелием веру учинили ж».

Нелегко было казачеству согласиться на то требование, которое они неоднократно отвергали в течение одного с четвертью века. «На другой и на третий и на четвертый день были круги, и в тех кругах говорили казаки молотчие люди, что они Великому государю служить ради верно и без крестного целования, а креста-де им в том целовать не для чего… И на третьем кругу приговорили, что им великому государю обещанье учинить пред Св. Евангелием всем Войском».

Далее шла обычная войсковая угроза непослушным: «а есть ли кто из них к тому обещанию не пойдет, и того по войсковому праву казнить смертью и животы их грабит…»

29 августа 1671 г. «атаманы и все казаки при них стольнике (Косогове) и дьяке… по чиновной книге, какова с ним послана, веру учинили, Св. Евангелие целовали…». Из другого акта видно, что «Донские казаки нижних и верхних городков и все Войско Донское великому государю крест целовали».

Присяга была учинена на площади перед собором. Имена присягнувших вписаны были в книгу, присланную из Посольского приказа. Другая книга оставлена была в Войске для записывания тех, кто вновь будет принят в казаки.

Главные статьи присяги заключались в том, чтобы «старшинам и казакам все открывшиеся на Дону возмущения и тайные заговоры против великого государя в тож время укрощать, главных заговорщиков присылать в Москву, а их последователей по войсковому праву казнить смертью; если же кто из них, в нарушении этой присяги, изменя государю, начнет ссылаться с неприятелем, или с поляками, немцами или татарами, с таковыми предателями, не щадя живота своего, сражаться; самим к таковым злоумышленникам не приставать и даже не помышлять о том; с калмыками дальнейших сношений не иметь, кроме увещаний служить государю с казаками вместе; скопом и заговором ни на кого не приходить, никого не грабить и не убивать и во всех делах ни на кого ложно не показывать. На здравие государя и всей его царской фамилии не посягать и, кроме царя Алексея Михайловича, другого государя, польского, литовского, немецкого и из других земель царей, королей или принцев иноземных и российских на царство московское никого не призывать и не желать, а ежели услышат или узнают на государя или всю его царскую фамилию скоп или заговор или другой какой умысел, возникший у русских, или иноземцев, и с такими злоумышленниками не щадя жизни своей биться»^[225].

Присяга эта, изложенная здесь, к сожалению, в пересказе, хотя и довольно точном, должна дать нам указание на изменения, внесенные во взаимные отношения между Москвою и Доном. Как ни глядеть на широту государственной автономии, которой пользовался Дон в течение еще 50 лет (1671–1721), надо признать, что с 1671 г. казаки стали подданными царя, а Донская колония вошла в состав Российского государства. Автономия эта была гораздо шире той, которой пользовалась Малороссия с 1654 г. под «гетманским региментом».

В самом деле, присяга не коснулась внутренних распорядков республики, прав народного собрания, прав граждан. Цель ее была обезопасить Москву: 1) от самозванцев, ибо и Разин имел в своем багаже «царевича Алексея Алексеевича»; 2) от попыток свержения династии и замены ее другой (русской или иностранной); 3) от организации на донской территории предприятий, подобных разинскому.

Главный удар наносила присяга 1671 г. праву убежища политического. Право принимать беглецов по причинам социальным и религиозным не было пока подвергнуто сомнению. Но враги Московского государства не могли более себе находить приюта на Дону. Они подлежали выдаче на Москву для суждения по законам царства. Даже граждане республики подлежали выдаче, если они были главными «заводчиками». Остальных предоставлялось «казнить смертию» по «войсковому праву».

Второе ограничение, которое налагала Москва, касалось права иностранных сношений. Об «азовцах» не было сказано ни слова. Но «поляки, немцы и татары», то есть король Польский, европейские государства и хан Крымский, попали в список тех, с кем Дон не должен уже был сноситься помимо Москвы. Даже калмыков можно было лишь «увещевать» на предмет «службы государю с казаками».

Таким образом, вместо прежнего устного обещания «служити и прямити, как прежним государям», была дана присяга. Присягу эту нельзя назвать общей присягой на верность, какую давали все подданные при начале нового царствования. Подобная присяга дана была впервые лишь в 1676 г., при вступлении Феодора Алексеевича. Присяга 1671 г. была присягой «на случай», подобно той, которую казаки принесли впоследствии, в 1705 г., по случаю восстания в Астрахани. Но тем не менее и упорный отказ казачества, в течение 122 лет, приносить присягу, и сопротивление круга в августе 1671 г. все это говорит, что обе стороны ясно понимали значение присяги. Она дала Москве основание для постепенного вторжения в область внутренней жизни Войска. Вслед за требованием выдачи по причинам политическим появились требования выдачи раскольников, сперва под политическими предлогами, а потом и просто; потом – требование о неприеме и выдаче беглых крестьян и т. д. Затем стал на очереди вопрос о самом республиканском строе и о государственной автономии.

Интересно отметить еще одну черту в этой картине. В связи с присягой Москва попыталась сделать перепись казаков, при этом в такой форме, чтобы списки исправно пополнялись и впредь. Впервые рука московского правительства протянулась к гражданам колонии через голову ее выборной власти. Недаром одной из основ донской вольности было положение: «число на Дону не живет», и «переписи на Дону не повелось». Беглецы из Московского государства хорошо знали, что значила «перепись». Это был символ отягощения податями потери личной свободы. Для казаков «перепись» была первым шагом по пути превращения их из вольных в служимые. На первое время цель Москвы была весьма скромная, как ей казалось. Ей хотелось прекратить легальный доступ в граждане колонии тем, кто бежал из царства.

Присягою 1671 г. закончился период свободного развития донского народоправства и начался период долгой борьбы – сперва за донскую государственность, потом за автономию и привилегии.

Глава 13
Эпоха государственной автономии. 1671–1721 гг

В период 1671–1721 гг. Войско Донское, признав свою зависимость от царя, сохраняло республиканское устройство и во внутренней жизни своей пользовалось столь широкой автономией, что ее, не колеблясь, можно назвать государственной. Первое время Войско вело довольно самостоятельную внешнюю политику. Так, в 1686 г. оно «замирилось с крымскими и азовскими людьми и черкесы по своему войсковому обычаю». Так, заключало оно союзы с калмыками для совместных действий против татар. Московское правительство довольно терпимо относилось к этим фактам. Ближайшие преемники Алексея Михайловича не были достаточно сильны, чтобы наложить руку на вольную колонию. Но правительство зорко следило, чтобы Войско не вступало в какие-либо сношения с Польшей.

В 1684–1685 гг. шла долгая и упорная переписка Москвы с Доном. Москва требовала присылки «листа» от польского короля к казакам, а когда оказалось, что «лист» адресован был не донцам, а калмыцким «многовладным тайнам», то под подозрение были взяты сношения Дона с калмыками, и посол Войска к калмыкам, Василий Волошенинов «с товарыщи», был арестован царицынским воеводой. Донцы послали «лист» в Москву, но запорожских «присыльщиков», которые этот «лист» привезли, пропустили к калмыкам.

Вслед за послами от запорожского кошевого атамана Григория Сагайдашного пришло на Дон письмо от запорожского полковника Семена Палея, с просьбою пропустить к калмыкам новых посланцев от польского короля. Палей предупреждал донцов: «как около Днепра будет не добро, так и вам худо», почему и просил не мешать желающим из казаков и калмыков идти на турок и татар. Дон, потихоньку от Москвы, послал отписку польскому королю и запорожскому кошевому. Не решившись идти на помощь к польскому королю, Войско объявило самостоятельно войну Турции (азовцам) и Крыму. Это могло бы повести к серьезному конфликту с метрополией, но вскоре сама Москва, по своим собственным соображениям, решила воевать с Турцией и Крымом^[226].

Роковое значение для донской вольности имели Азовские походы Петра. С этого времени началась неуклонная и непрерывная работа по объединению вольной и независимой колонии с метрополией. Петр I не пожелал более мириться с независимой внешней политикой Донской республики, с которой все время тщетно боролось московское правительство до него. Довольно искренни были заявления русских послов в Константинополе в ноябре 1699 г., во время мирных переговоров с турками. Они оправдывали желание Петра удержать за собою Азов и другие крепости Приазовья не «желанием какой-нибудь себе славы, но только для унятия с обеих сторон своевольных людей». Далее прямо говорилось, что «если во время мира казаки пойдут войною на турецкие и крымские места, то вольно их побивать, как злодеев; а когда из похода возвратятся, то по царскому указу учинена им будет смертная казнь»^[227]. В устах Петра это обещание не было уже обычной «словесностью» русских дипломатов в Стамбуле.

Постройка царских крепостей у устьев Дона, в связи с завоеванием Азова, дала Петру возможность запереть казачьему легкому флоту выход в Азовское море. Устья Дона, предмет вековой кровопролитной борьбы казачества с турками, перешли в обладание России. Но они не были переданы Дону. Приазовский край был превращен официально в Азовскую губернию, в которой числились губернский город Азов, Троицкой, что на Таганьем Рогу, Миус, Павловский, Сергиев и Никонов (последние два – «у Каланчей на Дону»).

Территория Азовской губернии совпадала, в общем, с определившейся впоследствии (1797) территорией Ростовского-на-Дону уезда, Екатеринославской губернии (в 1917 г. это была территория Ростовского и, отчасти, Таганрогского округов Донской области). К Азовской же губернии принадлежала и отделенная от нее землею донских казаков территория Воронежской и, отчасти, Тамбовской губерний.

В лице азовского губернатора у общероссийской власти появился впервые, в непосредственной близости от Войска, свой собственный представитель, который стал вступать с Войском в регулярные местные сношения. Он-то и заместил собою постепенно Войско Донское в сношениях с окрестными народами.

В 1703 г. Петр I запретил Войску посылать своих послов («станичников») к окрестным народам без ведома губернатора Азовского, Толстого. Тем же указом донские казаки, на случай войны, в военное время подчинялись единому командованию того же азовского губернатора. Ему же поручался разбор ссор и нападений между донцами, с одной стороны, азовцами и калмыками, с другой стороны^[228]. Азовскому же губернатору Апраксину, как ближайшему высшему агенту своей власти, поручил в 1705 г. Петр I разбор споров донских казаков с соседями из-за земельных владений. В частности, Апраксин должен был решить спор Войска Донского с Изюмским Слободским полком по поводу обладания Бахмутом.

Итак, можно считать, что право самостоятельных внешних сношений (без «обязательного контроля агента общероссийской власти) было утеряно Доном в 1703 г. Однако же, когда Азов снова перешел во власть турок, то азовский паша (в 1713–1736 гг.) одинаково сносился и с Войском и с представителем общероссийской власти, в лице обер-коменданта приазовской крепости («Транжамента», а затем – Св. Анны).

Прутский несчастный поход лишил Россию завоеваний на Азовском море: «Фортеция Азов» – по договору 1711 г., – сдана туркам. «Фортеция Таганрог весьма разорена…» «Фортеция Его Имп. Величества Черкасской (городок) «на краю рубежа обретаетца…» Граница России, «оставляя Леонтьевы «буераки ивлеве», то есть в пределах России, идет «на Саур-Могилу, на реку Тузлов и тою рекою до Каменного броду, оттуда степью на вершину реки Темирника, до впадения ее в Дон, и по южную сторону р. Дона к границам Кубанской «орды, к реке Ее…». В 1713–1735 гг. пограничный пост стоит на р. Темернике, на территории нынешнего города (Ростова-на-Дону, так что Затемерницкое поселение было бы на турецкой стороне. Не желая терять опорного пункта на Дону, Петр I основал на Дону, в 4 верстах ниже Черкасского, крепость под названием Транжамент, куда перевезли все боевые припасы из разоренного Азова (1711). Вскоре, вследствие протестов турок, пришлось перенести его выше Черкасского и назвать Новым Транжаментом (1712–1730 гг.). «Губерния» же, уже в 1711 г., переводится в Воронеж. Воронежский историк начала XIX в. Болховитинов сообщал, что в 1719 г. состоялось причисление к Воронежской губернии не только «Нового правления Азовского» с Транжаментом, но и «Казаков Донских». Болховитинов даже называл «адмиралтейца», губернатора воронежского Апраксина, «Донским генерал-губернатором»^[229]. Это – неверно. До 1718 г. донские казаки были в ведении Посольского приказа, а в 1718–1721 гг. – Иностранной коллегии. В составе последней существовало отделение: «повытье казачьих дел».

3 марта 1721 г. Петр указал: «Донским (и Яицким) казакам во всех управлениях быть в ведении в Военной коллегии». Этот, именно, момент и является для юриста решающим. Дон потерял свою государственную автономию, перестал быть государством и перешел на положение провинции, сохранивши надолго свою областную автономию.

После присяги 1671 г. данной, собственно, «на случай», Дон присягнул впервые, по формуле, обычной для всех подданных, в 1676 г. при воцарении Феодора Алексеевича, а затем присягал и последующим государям^[230]. Но в царских грамотах по случаю приведения донских казаков к присяге (1676 г. царя Феодора, 1682 г. – Петра; 1682 же года – Петра I и Иоанна V) неизменно содержалось некоторое «уверение», не лишенное некоторого государственно-правового смысла: «а наше, великого государя, жалованье и милость к вам, атаманам и казакам, и ко всему Войску Донскому, будет против прежнего, как было при отце нашем»… Интересной подробностью этих грамот является и просьба к Войску, чтобы сановнику, посланному «в казачьи городки вверх по Дону» и по притокам, из Войска были (помимо охраны) даваемы, «для верности, добрых молодцев» человека три-четыре, и «о послушанье в верхние городки к атаманам из Войска» послана грамота войсковая. В других провинциях России незачем было просить кого бы то ни было о сопровождении царского сановника «для верности» местными людьми и о подтверждении со стороны местной власти, что жители обязаны присягать. Да и самая посылка особого лица в остальной России для приведения к присяге жителей была бы излишней^[231]. В 1676 г. сочли нужным указать, что на Москве присягнули новому царю «все люди, также и донские атаманы и казаки, которые ныне на Москве Корнило Яковлев, станичный атаман Иван Семенов и есаулы и все казаки… при Патриархе… и при властях… веру учинили». Для приведения к присяге в конце XVII в. посылали стольников. Формула присяги гласила: «служити и прямити и во всем всякого добра хотети безо всякие хитрости, и быти им в нашем (царском) повелении так же, как были при отце нашем»…

Своеобразным подтверждением донской автономии было пожалование Войску каждым новым царем знамени. 21 сентября 1704 г. Петр I «за верную службу» даровал Войску, кроме того, «новосделанную войсковую серебреную печать» и «насеку Войска Донского». Старая печать: «елень пронзен стрелою» была заменена казаком на бочке, с ружьем в руках. Посылка насеки атаману явилась своеобразной инвеститурой. Теперь уже не Войско только, принимая знамя от царя Московского, становилось в зависимость от него, но и атаман, хотя и выбранный Войском, получал знак власти своей, жалованный царем.

Пожалование, в свое время, королем Стефаном Баторием Запорожскому войску так называемых «клейнодов» означало независимость войска от польских гетманов. До самого уничтожения Запорожской республики, с момента присоединения ее к России, «клейноды» неизменно жаловались Запорожью каждым новым российским монархом, вплоть до Екатерины II (1763). Такое пожалование клейнодов Войску Донскому Петром I подтверждало автономию Войска, и в таком, именно, смысле понимаемо было и правительством, и казаками. Потому донцы в течение всего XVIII в. каждое новое царствование неизменно ходатайствовали о знамени, и знамя им жаловалось. Правда, в Военной коллегии постепенно забывали смысл пожалования знамени, и к XIX в. военное ведомство начало уже рассматривать пожалование знамени Войску наряду с пожалованием знамен воинским частям собственно за воинские заслуги. Однако пожалование клейнодов и принятие их Войском имело и тот несомненный смысл, что Войско этим актом, помимо присяги, признавало свое подчинение монархам российским.

Кроме обычных присяг Войска на верность бывали, в начале, и чрезвычайные присяги, по особенным случаям. Например, в 1705 г., получивши «воровские, прелестные, ложные письма» от стрельцов, восставших в Астрахани, Войско «целовало Евангелие и Крест, чтобы к астраханским бунтовщикам не приставать»…

Сношения Войска с царем продолжались и в XVIII в., но характер их изменился. 14 июля 1707 г. Петр I повелел, «чтобы со всеми просьбами казаки относились в Москву, а не в поход к великому государю». Мера эта состоялась по частному случаю: казаки требовали от царя грамоты на право владения Бахмутом и рр. Красной и Жеребцом. Конечно, Петр I был очень занят в эту эпоху, и создание им вскоре Сената знаменовало попытку создать государственное учреждение, стоящее во главе всего управления. Однако, несомненно, что этот указ наносил удар донской автономии. Отославши донцов в «Москву», вообще, Петр I не дал казакам точного адреса: в Москве они знали лишь Посольский приказ, который не мог сделать распоряжений по ряду дел. Обращение же казаков в другие приказы явилось бы, фактически, умалением прав Войска, отрицанием его автономии.

Своеобразным признаком автономии Дона была посылка ежегодно в столицу так называемых «зимовых станиц», в составе атамана, есаула и 98 человек казаков, ехавших за «жалованьем». По традиции они принимались при дворе, хотя (с 1671 г.) и утратили прежний дипломатический характер. «Зимовые станицы» жили в Москве по 3 месяца. Их трижды подчевали во дворце: на приезде, в день Богоявления и на отпуске. Ввиду перенесения столицы из Москвы, вместо трех столов, казакам зимовой станицы стали с 1716 г. выдавать за то 215 р. 70 коп. деньгами. Членам зимовых станиц жаловались: оружие, серебряные ковши, соболя, ценные материи. Атаману отпускались царские лошади и сани. От Волуек до Москвы и от Москвы до Воронежа давались зимовой станице 103 подводы: три атаману, две – есаулу и по подводе каждому казаку^[232].

Иногда, уже в XVIII в., правительство делало попытки отменить посылку станиц, но Войско упорно держалось за свое старое право. До 1672 г. легкие станицы состояли из атамана, есаула и десяти или более казаков. В 1672 г. было повелено присылать впредь в легких станицах по два человека, зимой в Волуйки, а летом в Воронеж, где и отдавать войсковые отписки тамошним воеводам. В случае присылки пленных или выдаваемых преступников посылать станицу до Москвы, имея сопровождающих казаков вдвое более против числа сопровождаемых. В 1685 г. предписали, чтобы больше указанного числа станиц не присылали: накладно было кормить слишком много гостей! В 1693 г. постановлено было непременное правило: в зимовой станице присылать не более 100 человек, в легкой не более десяти. В 1695 г. Петр I повелел писать через почту, и лишь «о нужных великих делах с нарочными станицы».

Члены станиц, ранее неприкосновенные, подвергались с 1671 г. арестам и даже казни по политическим делам. Выдавать рабовладельцам бывших их рабов, сбежавших на Дон и приехавших в Москву в «станице», не решались. Но уже был положен конец тому положению, что зимовая и легкие станицы выводили на Дон с собою десятки и сотни беглых. В 1683 г. начали иметь наблюдение за зимовыми станицами, возвращавшимися из Москвы через Воронеж на Дон; на пограничной с войсковою землею заставе, учрежденной в Коротояке, велено было делать обыск и «вынимать» беглых.

С точки зрения взаимоотношений Дона и Московского государства в эпоху 1671–1721 гг. очень интересны конфликты, возникшие в 1680-х гг. между Доном и Москвою по поводу казачьих монастырей, оказавшихся на царской украине. Таких монастырей было три: Черниев Никольский (основан в 1573 г.), Троицкий Боршев (основан до 1615 г.) и женский Покровский (основан в 1623 г.). Основаны они были донскими казаками для тех, которые «из них постригаютца и которые из них же раненые и увечные в том монастыре будут»… Девичий Покровский монастырь основан был на донские средства для донских казачек. «В тот монастырь, – поясняли казаки в одной из войсковых отписок, – въезжают с Дону наши матери и сродницы»… «девичьих монастырей смежно к Дону нет» (кроме Покровского)^[233].

Правительственная колонизация довольно быстро достигла тех мест, где были поставлены монастыри, основанные донцами. Поэтому казаки неоднократно «били челом царю», испрашивая те или иные милости для монастырей. Так, Михаил Феодорович 23 октября 1621 г. дал жалованную грамоту, в коей излагал, что «били челом донские атаманы и есаулы», исчисляли службы свои России, сообщали, что построили они «на Дону Животворящия Троицы Боршев монастырь и при старости и болезнях постригаются в том монастыре. А жалованной вотчинки… и иных угодий к тому монастырю нет…». «И мы донских атаманов Епишку Диглова с товарищи пожаловали», дали монастырю рыбную ловлю «Богатый Затон»…^[234] Правда, для поездки в монастырь, наиболее далеко от Дона расположенный на царской украине, в Черниев монастырь, уже в 1640 г., приходилось донцам испрашивать у царя особую «проезжую грамоту»^[235].

Но, вообще, донскими казаками, в течение XVII в., испрашивались у царей неоднократно жалованные грамоты на урочища, от которых «кормились» монастыри. Подчиненные формально воронежскому епископу, монастыри «тянули», естественно, к родимому Дону. Казаки и казачки, даже в монастыре, не признавали иной власти над собою, кроме власти Войска Донского, и в случае обиды со стороны соседей «били челом» войсковому кругу в Черкасском. Еще в 1685 г. монахи Троицкого Боршева монастыря не хотели идти на суд воронежского епископа и писали челобитную: «Государем атаманом молодцем Фролу Минаеву и всему великому войску Донскому извещают богомольцы ваши…»

До 1671 г. Москва мирилась с такою экстерриториальностью украинных монастырей, но после 1671 г., когда Дон уже присягнул царю, когда раскол нашел на Дону убежище и призывал казаков к отделению от Москвы, с этой правовою чересполосицей решили покончить одним ударом. На Дон, в Войско, написали, чтобы казаки «вперед в такие дела не вступались», потому что «такие дела им не належат»… С монастырями же решили расправиться по-свойски.

К тому же в том же самом 1685 г., Воронежского Покровского монастыря игуменья Ульяна с сестрами подала челобитную в кругу, в Черкасском, по поводу разорения монастырской вотчины Фарасани жителями г. Коротояка. Войско просило, чтобы «великие государи пожаловали бы их казаков ради войскового прошенья велели вотчину Фарасань принять на себя и пожаловать стариц рукою» (то есть заступничеством). За эту попытку действовать помимо установленных властей Московского государства игуменью сослали в один из северных монастырей, Войску же объяснили, что его не касаются дела, происходящие не на его территории. При этом сделали вид, что позабыли, как, еще 5 лет назад, цари считали уместным писать грамоты Войску как раз в ответ на его ходатайства по поводу этих самых монастырей. Теперь же наступил момент разграничения компетенции.

По отношению к Боршеву монастырю поступлено было еще серьезнее. Казначея и семь монахов повелено было «бить плетьми и сослать в вологодские монастыри под начало бесповоротно»; дьячка, писавшего челобитную на имя Войска, «бить кнутом нещадно и сослать в Холмогоры с женой и детьми (!) на вечное житье», а монахов – «донских казаков Василия Иванова, Ивана Степанова и Ив. Афонасьева из… монастыря выслать на Дон»… «И, – заканчивал указ, – впредь в том монастыре донским казакам никому не быть». Так ликвидировала Москва донской монастырь и казачью богадельню, оказавшиеся на ее территории. Наконец, 9 февраля 1680 г. Троицкий Боршев монастырь был попросту закрыт. Но Покровскому монастырю был дан приказ: «больше трех дней никого казаков не держать»… Метрополия отнюдь не пожелала более терпеть, чтобы вольная Донская колония на московской территории оказывала кому-либо свое покровительство^[236].

В области внутреннего управления Дон продолжал быть совершенно самостоятельным. Власть над Войском продолжала принадлежать кругу, фактически до 1709 г. Как мы увидим далее, круг в последней четверти XVII в. стал ареной обостренной борьбы между партией московской, старшинской, и партией независимости, демократической, защищавшей свободу веры, связавшей свое дело с защитой раскольников, религиозных эмигрантов, и получившей поэтому название «раскольничьей». Проводниками московского влияния на круге явились: атаман, которого частое общение с царем поставило в более независимое от казачества положение; затем – старшины. Круг обычно подчинялся внушением Москвы, но были моменты, когда он поступал по своей воле, вопреки ясно выраженному царскому желанию и даже вопреки указу.

Так, в 1675 г. Войско не пожелало строить крепостей на Казачьем ерике и на Каланчинской протоке. Казаки заявляли: «ради-де мы за великого государя и так помереть, без городков». Но на самом деле ими руководило смутное недоверие к постройке крепостей на донской территории, куда затем явились бы стрельцы, а за ними воеводы и приказные. Колония, сделавшая уже первый шаг к соединению с метрополией, опасалась насаждения в ней тех самых порядков, которые заставили ее граждан, в свое время, покинуть родину и в далеких степях искать себе убежища и воли.

Казаки сперва отговаривались необходимостью устроить съезд всего Войска, но и «съезжей круг» расходился много раз, не решая дела. Попытка атамана заставить круг дать тот или иной ответ повела к немедленному свержению атамана (Корнила Яковлева).

Государь тщетно грозил Дону (23 сентября 1675 г.) экономической блокадой и прекращением субсидии: «И к вам нашей государевой милости и присылки… денежного жалования… не будет и из наших верховых городов о не пропуске к вам на Дон всяких запасов наш… указ учинен будет крепко под смертною казнью…» Войско осталось непреклонно. Но блестящий поход его на Крым заставил сложить гнев на милость. В декабре 1675 г. пошла на Дон грамота: «И что вы по нашему указу… городков не построили… и учинились в том нам, великому государю, непослушны, за что вы были достойны всякой нашей государевой немилости и опалы… И те ваши вины за тое-жь вашу… службу жалуем, отпущаем, а впредь те ваши вины вспомянованы не будут»^[237].

Точно так же, в 1685 г., когда войсковому атаману Фролу Минаеву повелено было из Москвы принять начальство над походным войском, круг на это не согласился, находя присутствие атамана нужным на Дону. Вместо Минаева послали Ивана Семенова, вопреки указу^[238].

В 1685 г., вопреки запрещению царя, Дон порвал перемирие с турками и Крымом. Царь писал по этому поводу, что «не только чинить, но и мыслить о том не годилось». Атаман Фрол Минаев мог лишь, по секрету от казаков, сообщить царскому посланцу, что «он со слезами донских казаков унимал, чтоб перемирья с турским салтаном и с крымским ханом не разрушали, только-де они его не послушали, потому что много голытьбы и наброду, и присланное к ним жалованье многим не достается, и для того унять их невозможно»… Круг же отверг запрещение царя, и Войско продолжало войну независимо от метрополии на свой страх и риск^[239].