Искушение свободой

Да простится мне дерзкое заявление, но, честное слово, я мог бы придумать мир хоть немножко, но всё-таки лучше, чем нынешний. Продолжается кровопролитная война. Она уничтожает жизнь. Неужели ничего лучшего нельзя придумать?

А что происходит в России? Она погружается в хаос. Так может быть, люди пошли наперекор космическому процессу? Вот в чём вопрос.

Странные мысли приходят в голову, когда от умных текстов научного журнала «Природа» переведёшь взгляд на неприглядную реальность.

И всё-таки есть основания для оптимизма: существуют люди, способные сохранять ясность ума в нашем безумном мире. Быть может, им принадлежит будущее? Хочется в это верить.

Революционные бури проходят, и раздвигаются мрачные тучи, и появляется ясное небо вечности.

4

Сергей не собирался всю свою жизнь посвятить газетной суете, погоне за мимолётностями. Хотя ему нравились слова Бальмонта:

 
Я не знаю мудрости, годной для других.
Только мимолётности я влагаю в стих.
 

Лёгкие впечатления бытия ложатся в стихотворные формы. Но если произведение удалось, оно остаётся на долгие годы. А газетная статья, будь она самая замечательная, быстро отомрёт, как яркий эфемерный цветок.

Сергей относился к жизни серьёзно. Иначе говоря, стремился жить осмысленно. Его влекло творчество. В музыке и живописи он был чутким потребителем, не имея творческого таланта. Возможно, сказалось влияние родителей. Мать светское искусство считала едва ли не рассадником греха. Отец признавал лишь идейные произведения с социальным подтекстом.

Сергей мечтал стать писателем из категории учителей человечества. Работая репортёром, в то же время читал научную литературу, преимущественно по истории, психологии, социологии.

У него возникла мысль написать историю русской революции в событиях и образах. Волею судеб, как некогда говаривали, центральным образом русской революции 1917 года он избрал Петра Кропоткина. Не привыкнув откладывать дела в дальний ящик (навык журналиста), завёл папку, а на обложке вывел заглавие, украсив его виньеткой:

«Жизнь и приключения князя Петра Кропоткина».

Об этом человеке он немало был наслышан от отца, читал в газетах, с интересом познакомился с его мемуарами «Вокруг одной жизни». Отец, Арсений Павлович, когда-то лично знавший Кропоткина, отзывался о нём не без иронии:

– Обрати внимание, Серж, Пётр Алексеевич вспоминает о многих выдающихся людях. Не говорю о политиках или Александре II. Но Гюго, Спенсер, Тургенев, Лев Толстой… Десятки достойных людей – и все, как гласит заглавие, вращаются вокруг одного автора. Сам того не желая, Пётр Алексеевич раскрыл потаённые глубины своей личности. Знаешь, как у конспираторов? Двойное дно. Сверху наиболее приличные вещи. В глубине, ниже первого дна, нечто запретное.

– А разве не так у каждого из нас? Это естественно. Не выворачивать же душу наизнанку при всех.

– Э-э, не столь просто, сынок. Будь он писатель, не было бы к нему претензий. Писатель обязан быть обращённым к читателю, как Луна к Земле, только светлой стороной. Хотя Достоевский всколыхнул всю муть, всю нечисть со дна своей души и то же самое вызывает у читателя. Не случайно он стал махровым реакционером…

(Арсений Павлович резко отзывался о Достоевском. В этой неприязни они с супругой были едины. Сергей к этому привык и, не разделяя их мнения, в спор не ввязывался из убеждения в бесполезности дискуссий, затрагивающих эмоции, убеждения, вкусы. В результате рождается не истина, а взаимная неприязнь.)

– …Князь Кропоткин не так прост. Сам посуди, кто становился народником? Почти исключительно деклассированные элементы. Им не было достойного места в системе феодальной крепостнической России. Так называемые разночинцы. Как я, к примеру, из семьи небогатого священника. Были из мелкопоместных дворян, наконец… А он – Рюрикович, князь. Сын крупного помещика. Бывший камер-паж Александра II. Лицо, приближённое к императору. Чего ему не хватало? Зачем ему, знатному и богатому, заботы о народе? А если он – один из великих авантюристов? Такой из революционера в благоприятный момент станет диктатором. Подобно Наполеону Бонапарту. Почему Пётр Алексеевич стал путешественником, географом? Проводил военную разведку в Маньчжурии? Авантюризм, стремление к славе первооткрывателя. Он может убеждать себя в самых возвышенных и благородных устремлениях, но в каждой душе есть область бессознательного, и там, как справедливо говорит на своих лекциях Зигмунд Фрейд, скрыты от нас самих тёмные инстинкты. У Достоевского был такой человек из подполья. Подполье есть у каждого, и в нём полным-полно всяческой нечисти.

– Отец, я не вполне доверяю этим выдумкам Фрейда.

– Это не выдумки, а научный психоанализ.

– Мне кажется, психология не вполне наука. Каждый человек неповторим, правильно? А наука имеет дело с явлениями объективными. И мне не нравится, что там, в подвале бессознательного, у меня, у тебя, у всех копошатся какие-то мерзкие гады… Определённо не нравится.

– Прости, Серж, но нравится или не нравится, это похоже на детские капризы. Ты умеешь рассуждать, но жизненный опыт у тебя невелик. Мне довелось пережить предательство близких друзей. И не раз. Человек сам не знает, как будет вести себя в необычных ситуациях. Это не трусость, а что-то другое. Как будто в тебе возникает другая личность и овладевает тобой. Так ведёт себя сильно захмелевший человек. Он уже не принадлежит себе.

– Возможно, ты прав. Мне это как-то не приходило в голову.

– Не исключено, что и я в чём-то не прав. Надо проверять и перепроверять, сомневаться и расследовать. Ведь с Азефом, например, до сих пор окончательно ничего не известно: был он двойным или тройным агентом, предателем или пламенным революционером. Вот и подумай: так ли просто всё с нашим князем-анархистом. У нас говорят: из грязи – в князи. А здесь нечто нелепое: из князя – в грязи, в низы общества, да ещё по своей воле. Зачем? Явная причина – борьба за свободу. А тайная? Какая тайная причина? Вот в чём вопрос.

Эти мысли отца показались Сергею занятными и продуктивными для серьёзного художественного произведения. Психологический роман о революционере с двойным дном.

Один пример такого рода уже был: Евно Азеф, террорист эсер и одновременно тайный агент царской охранки. Он оставался между двух огней и оба огня раздувал, но гибли в огне другие люди, а он жил в своё удовольствие. Но это – двойной предатель, вне совести и благородства. Человек с двойным дном, подобно чемодану конспираторов. А на дне его души – грязные помыслы.

Кропоткин – иной. Он никого никогда не предаст. Он честен и благороден. Пожалуй, похож на князя Ставрогина из «Бесов» – личность по сути своей замечательную, возвышенную. Но в бессознательном стремлении души к духовному господству над всеми людьми Пётр Алексеевич стал по воле сознания врагом всякой существующей власти.

Возникает образ Антихриста (а Кропоткин-то атеист убеждённый!). Он соблазняет людей прекрасными словами, картинами счастливого будущего, высокими идеями, но – вне Христа. Ведёт к страданиям, междоусобной борьбе и страшной гибели других, возносясь над людской массой в образе пророка, а то и богочеловека. Однако такого возвышения сам князь может не осознавать и даже вроде бы не желать.

Удивительны гениальные прозрения Достоевского! Не удалось ли ему предвидеть явление Кропоткина? Разве не о князе-анархисте вещал в «Бесах» низменный революционер-террорист Пётр Верховенский:

«Знаете ли, что вы красавец! В вас всего дороже то, что вы иногда про это не знаете. О, я вас изучил! Я на вас часто сбоку, из угла гляжу! В вас даже есть простодушие и наивность, знаете ли вы это? Ещё есть, есть! Вы, должно быть, страдаете, и страдаете искренно, от того простодушия. Я люблю красоту. Я нигилист, но люблю красоту. Разве нигилисты красоту не любят? Они только идолов не любят, ну а я люблю идола! Вы мой идол! Вы никого не оскорбляете, и вас все ненавидят; вы смотрите всем ровней, и вас все боятся, это хорошо. К вам никто не подойдёт вас потрепать по плечу. Вы ужасный аристократ. Аристократ, когда идёт в демократию, обаятелен! Вам ничего не значит пожертвовать жизнью, и своею и чужою. Вы именно таков, какого надо. Мне именно такого надо, как вы. Я никого, кроме вас, не знаю. Вы предводитель, вы солнце, а я ваш червяк…»

По мысли Верховенского, через террор, бунты, поджоги, разрушения установится смутное время в России. Тогда и потребуется новый вождь – Иван-царевич, в образе которого предстанет князь Ставрогин.

Не суждено ли князю Петру Кропоткину стать таким Иваном-царевичем… Нет, Петром Четвёртым… Кто, как не он, в наибольшей степени уместен в этой роли? Вот когда сбудется пророчество Достоевского!

…После того разговора с отцом Сергей внимательно просмотрел французское издание мемуаров Кропоткина, обращая внимание на сделанные отцом скептические пометки на полях, вопросительные и восклицательные знаки.

Новое прочтение – глазами отца, с позиций его точки зрения – раскрыло по-новому содержание. Задумав психологический роман, Сергей понял, что ему недостаёт внутренних конфликтов главного героя. Рыцарь без страха и упрёка? Они бывают только в эпических сочинениях, не говоря уже о Дон Кихоте Сервантеса.

5

На этот раз Полина пришла вовремя, но, к огорчению Сергея, не одна. С ней был статный молодой человек с тёмными, загнутыми вверх усиками, придававшими ему лихой вид.

– Мой кузен Александр, – представила его Сергею Полина, смущаясь.

Ладонь Александра была тонкая, холодная, твёрдая; взгляд с прищуром, улыбка ироничная.

На сцене скрипка и фортепиано выплакивали цыганскую тоску.

– Я уже немало наслышан о вас, – сказал Александр. – И какую же неправду о России ждут от вас французы? Как вам удаётся ориентироваться в нашем хаосе?

– Признаться, не такой я ожидал увидеть революцию.

– Всё ещё впереди. Мне так кажется.

– А у меня на душе тревожно, – сказала Полина. – До сих пор я жила с какими-то радостными надеждами. Помните, как в детстве перед Рождеством, или Пасхой, или днем ангела, или вообще просто так. Веришь – настанет новый день, будет солнце, придут гости, праздник, сюрпризы… А теперь… Я впервые не вижу впереди ничего хорошего… Я опасаюсь будущего.

– Офелия, иди в монастырь, – подчёркнуто театрально произнёс кузен.

– Что-то случилось? – спросил Сергей.

– Да так… – ответил Александр. – Не для печати. Сугубо семейные обстоятельства.

– Мне очень жаль, Сергей Арсеньевич, но мне… нам с мамой вскоре придётся уехать.

– Возвращаетесь в Финляндию?

– О-о, если бы… На юг России.

– Сообщения оттуда тревожны.

– Это и ужасно… Папа усовершенствовал наше имение по самой последней западной моде. Выписал сельскохозяйственные машины, поставил артезианские насосы. Хозяйство давало хороший доход… И вот мы узнали, что бандиты разграбили всё. Папа был ранен… Его лечили в Екатеринославле. Теперь о нём ничего не известно.

– Он надеялся переждать социальные бури в тихой заводи, – сказал Александр. – А получился тихий омут, где черти водятся. Разгулялись бесы по святой Руси.

– Мы подождём дополнительных известий, – продолжила Полина, – и решим, что предпринять. Ведь у нас там были ценности.

– И немалые, – добавил Александр. – Мой двоюродный дядя лишних расходов не делал и банкам не доверял. Коллекционировал золотые монеты, кольца с бриллиантами и прочие вечные ценности. Если хотя бы часть уцелела…

– Александр любезно согласился нас проводить, если придётся ехать.

– А я? – нелепо спросил Сергей.

– Что – вы? – удивился Александр.

– Я тоже мог бы… Ну, как корреспондент…

– Нам вряд ли нужен летописец.

– Нет, нет, зачем вам рисковать? – сказала Полина, впрочем, не слишком решительно.

– Мне было бы очень интересно. Всё-таки столица – не совсем Россия. Или даже совсем не Россия.

По залу прошелестело шевеление, шепоток. Сергей оглянулся. За столик невдалеке уселись два чинных господина с дамами.

– Знаете, о чём я сейчас мечтаю? – тихо сказал Александр, ни к кому не обращаясь.

– Спасти Россию, наверное? – усмехнулся Сергей. – Я угадал? Сейчас все об этом мечтают. Это её и погубит.

– Я хотел бы подойти к тому бледному господину, который слева, и влепить ему пулю в лоб.

– Кому такая честь? – удивился Сергей.

– Литератор Ропшин. Он же товарищ военного министра Савинков. Он же социалист-революционер, террорист, соучастник убийства великого князя Сергея. Самодовольная личность, мнящая себя героем.

Полина прервала опасный разговор:

– Здесь определённо пахнет гарью.

Элегантный конферансье с чёрной в белый горошек бабочкой и белым цветком в петлице обратился к присутствующим:

– Гражданки и граждане свободной России, позвольте преподнести вам поэтический сюрприз!

Публику, однако, взволновало не это известие, а восклицание дамы: «Здесь что-то горит!»

Конферансье принюхался: «Успокойтесь, дамы и господа. Если чей-то театр прогорает, то только не наш!»

«Определённо запах дыма!» – раздался мужской голос.

– И дым Отечества нам сладок и приятен. – Конферансье был настроен игриво. – Не будем обращать на него внимания. По достовернейшим сведениям, в окрестностях Петербурга торфяные пожары… Итак, предлагаю вниманию почтеннейшей публики поэтический портрет Ропшина, выполненный пером мастера. Прошу, Максимилиан Александрович.

На эстраду ступил плотный полноватый мужчина с лицом античного Зевса, одетый по парижской моде. Полина шепнула Сергею: «Это наш дачный сосед, поэт Волошин». «Я узнал, – так же шёпотом ответил Сергей. – Его бюст у нас на ля рю Этуаль».

Волошин, глядя куда-то вдаль, нараспев:

 
Холодный рот. Щеки бесстрастной складки
И взгляд из-под усталых век…
Таким сковал тебя железный век
В страстных огнях и бреде лихорадки…
Но сквозь лица пергамент сероватый
Я вижу дали северных снегов.
И в звёздной мгле стоит большой сохатый,
Унылый лось, с крестом между рогов.
 

Александр, успевший опустошить вторую рюмку коньяку, встал и направился к Савинкову. Сергей, беспокоясь за последствия этой встречи, последовал за ним.

– Борис Викторович, разрешите спросить вас? – сказал Александр.

– Извольте, – равнодушно произнёс Савинков.

– Меня неотвязно терзает вопрос: как может православный русский, дворянин покушаться на жизнь великого князя? Значит, можно убить и помазанника Божия и при этом спокойно принимать почести и посещать кафешантаны?

– Полагаю – да. Не я придумал этот трагический балаган. Я лишь оружие в руках судьбы. Наша общая судьба – революция. А её в белых перчатках не делают.

– Простите, – поспешил вмешаться Сергей, – я корреспондент парижской газеты…

– Интервью не даю, пардон.

– Ну, ничего не поделаешь, пойдёмте, Александр. – Сергей взял его под руку и отвёл от стола.

– На этих перчатках, – пробормотал Александр, – кровь невинных жертв…

А на эстраде томная женщина с подведёнными глазами надрывно низким голосом причитала под аккорды пианино, плавно поводя руками, как бы плывя:

 
И ты, огневая стихия,
Безумствуй, сжигая меня:
Россия, Россия, Россия,
Мессия грядущего дня.
 

Александр, словно услышав скорбную весть, всхлипнул и сунул руку в карман (Сергей вздрогнул), достал носовой платок и шумно сморкнулся. Сказал сипло:

– Проклятые социалисты распинают Россию, как Мессию… Потеряли царя, теряем веру, потеряем и отечество… Как пить дать… А верно, пить так пить… Не пора ли ещё выпить?

Вечер катился под откос. Александр быстро хмелел, говорил о Париже, где не был, но теперь хочет побывать, чтобы «на этой “лярюлице” Этуаль отбить нос у бюста Волошина».

Сергей стал волноваться, как бы Александр не стал придираться к Волошину, который больше походил на мощного бугая, чем на нежного поэта.

Полина была молчалива и не могла преодолеть своего тревожного настроения. По-видимому, они с матерью вынуждены были серьёзно урезать расходы: из гостиницы перебрались в двухкомнатную меблированную квартиру на Васильевском острове.

6

Тщетны были предупреждения Кирилла Павловича. Массовое народное шествие с возможным противодействием правительственных войск Сергей не мог пропустить.

Среди демонстрантов, преимущественно матросов, солдат и всякого случайного серого люда он – в светлом парусиновом пиджаке, при галстуке, с записной книжкой – выглядел инородным телом. Впрочем, никто не обращал на него внимания. Толпа двигалась организованно, напряжённо. По-видимому, была осведомлена о возможности вооружённого столкновения.

Сергей на ходу записывал отдельные реплики. Пробовал задавать вопросы, но вразумительных ответов не получал. Смысл был примерно такой же, как лозунгов на транспарантах: «Долой министров-капиталистов!», «Власть Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов!», «Земля и воля!», «Мир народам!», «Да здравствует социализм!», «Да здравствует интернационал!»

Хмурый широкоплечий моряк средних лет с пышными баками и красной полоской в петличке, приглядевшись к нему, отошёл к своим и сказал (Сергей краем уха слышал):

– Товарищи, тут у нас, кажись, провокатор.

Почувствовав нездоровый интерес к своей особе, Сергей отошёл в сторонку, стараясь слиться с толпой. Заметив новые транспаранты с лозунгами анархистов, а возле них матроса с чёрным флагом, он вновь достал записную книжку. Откуда-то возник тот же с пышными баками, положил руку ему на плечо:

– А ну, товарищи, давайте-ка разберёмся с этим господином: больно уж смахивает на провокатора.

Не нарушая общего движения, Сергея молча окружили матросы. Он, бормоча про долг репортёра и затравленно озираясь, действительно стал выглядеть весьма подозрительно. Понимая это, он ещё больше взволновался:

– Господа, господа… Пардон…

– Так я ж говорил! – торжествующе произнёс пышнобакий.

Вдруг откуда-то сверху грянул выстрел. Ещё один. И тотчас затараторил пулемёт. По толпе пронёсся то ли гул, то ли стон. После секундной паузы – истошные крики.

Возле Сергея – горластое «Полундра!». Матросы бросились в укрытие. Толпа разваливалась. Падали транспаранты. По мостовой, как град, застучали пули. Со звоном посыпались стёкла. В разбитую витрину опрометью ринулись два матроса, сшибая манекены.

На мостовой корчился раненый, держась за бедро. Лежала ничком женщина, без движения. Среди бегущих, озираясь, стоял мужчина, прижимая к себе маленького мальчика.

Сергей невольно фиксировал события, не поддаваясь панике. Из чердачного окна углового дома вспыхнули огоньки выстрелов. Сергей бросился к дому вслед за несколькими демонстрантами. В гулком просторном парадном шёпотом совещались матросы. Они крадучись, держась у стен, стали подниматься по лестнице. В руках у двух револьверы. Лестница плавными изгибами вилась вверх – с провалом в центре.

Сунув блокнот за пазуху, Сергей пристроился к поднимающимся.

Сверху послышался какой-то стук… Громкий шёпот: «Берегись, братва…» И снова осторожный подъём. На последней площадке четвёртого этажа было пусто. Железная лесенка вела к закрытому люку. Матрос, ловко взобравшись по ней, попытался открыть люк. Соскользнул к своим. Шёпотом: «Надо б с чёрного хода посмотреть».

Сергей, поднявшись на площадку, столкнулся лицом к лицу с владельцем пышных бакенбард. Замер.

– Товарищи, а он тут. Провокатор!

– Тот самый?

– Однозначно.

– Кокнуть гада!

– Ну, зачем. Он ведь и упасть может.

– Да что вы, гос… товарищи…

– Эй, там, в трюме, – прогудел матрос в лестничный пролёт. – Полундра!

Сергей вцепился в перила мёртвой хваткой, отбиваясь ногами. Кто-то грубо отодрал его руку от перил, кто-то схватил за ногу… С ужасом Сергей увидел перед собой пропасть…

Сверху приоткрылся люк. Выдвинулось из щели дуло маузера. Прозвучали подряд пять выстрелов Люк захлопнулся. Владелец баков, пошатнувшись, рухнул в провал. Сергей кубарем покатился по лестнице. Матросы, лёжа, начали палить в люк. Сергей поднялся и огромными прыжками, держась рукой за перила, бросился вниз. В ушах гремели выстрелы. Казалось, что стреляют ему в спину.

7

Сергей подошёл к высокой металлической ограде дачи. Ворота были открыты. Широкая короткая аллея вела к парадному крыльцу с колоннами. Она раздваивалась, огибая роскошную клумбу, увенчанную неработающим фонтаном.

«Убежище больше князя, чем анархиста», – подумал Сергей. Ему была назначена встреча на этот час. Перед крыльцом стоял крупный блестящий, как лакированный башмак, тёмно-синий «Паккард». За рулём сидел шофёр в военной форме и с очками на лбу. Значит, у Кропоткина был важный гость.

В просторной полукруглой прихожей, украшенной мраморной статуей, его встретила Софья Григорьевна Кропоткина – невысокая женщина средних лет с тонкими чертами лица, умными карими глазами и волнистыми волосами, тронутыми сединой.

– Вы корреспондент? – спросила она. – Простите, вам придётся подождать. У Петра Алексеевича сейчас Керенский.

Молодой человек в военной форме с маузером у пояса внимательно оглядел Сергея. Спросил: «От какой газеты, товарищ?»

Сергей и Софья Григорьевна поднялись на второй этаж. Там стоял ещё один военный, постарше. Сергей, достав блокнот, устроился на диванчике возле бочки с пальмой.

Открылась дверь. Появился Керенский – в полувоенном френче, подтянутый, стройный. Вид у него был раздосадованный. За ним вышел Кропоткин. Внешность князя заставляла отбросить литературные штампы о «благородных тонких чертах лица, свидетельствующих о древности рода». В родовитости Петру Алексеевичу нельзя было отказать. Но никакая «порода», ясно заметная у собак или лошадей, в его облике не замечалась.

Невысокий, плотный старик. Крупная лысая голова с двумя пучками седых волос на висках. Широкий крутой лоб. Небольшой нос. Большие усы и окладистая борода, ниспадающая на грудь, более всего приличествующая кучеру, попу или крестьянину.

Сергей занёс в блокнот: «Он предоставил свободу своей личной растительности, как подлинный анархист».

Решительно сделав несколько шагов, Керенский резко повернулся. Закинув голову и положив руку на френч там, где билось сердце, он не без патетики негромко и проникновенно сказал:

– Пётр Алексеевич, надеюсь, ваш отказ не окончательный. Родина в опасности. Мы находимся между двумя безднами. Справа – сторонники самодержавия. Слева – большевики. Нас может спасти только объединение всех патриотических сил… Прошу вас, наконец. Согласитесь. Мы предлагаем вам любой министерский портфель, по вашему усмотрению. В России вас знают и уважают. Вы окажете неоценимую услугу родине.

– Дорогой Александр Фёдорович! Вынужден сказать с полной определённостью: я считаю ремесло чистильщика сапог более честным и полезным, чем государственная служба.

Керенский развёл руками, раскланялся с хозяевами и быстро простучал сапогами по лестнице. Сергей встал со своего места. Кропоткин подошёл к нему, приветливо улыбаясь и протянув руку:

– Ву э журналь де Пари?

– Да, я из Парижа, но – русский.

Обстановка в кабинете была богатая. На большом столе лежали книги, газеты, бумаги. Кропоткин предложил Сергею низкое мягкое кресло. Встал около стола и произнёс, словно оправдываясь:

– Это дача Ван-дер-Пальсема, владельца фабрики «Скороход». Мы вскоре переезжаем в Москву… Извините, но у нас с вами только полчаса. Будет делегация рабочих металлического завода.

Сергей вспомнил пассаж из какой-то книги о психологии животных, возможно, у Эспинаса: в семействе кошачьих тот, кто доминирует, стремится занять более высокое положение в прямом смысле, возвышаясь над подчинёнными. Не так ли произошло и в данном случае?

– Вы, как признанный вождь анархизма… – начал он.

– Вождь?! – Кропоткин вспыхнул, словно от оскорбления, даже рукой взмахнул. – У нас же не первобытно-общинные отношения… Вождь краснокожих… Нет!.. Вы, по-видимому, незнакомы с программой анархизма. Мы отрицаем власть, а значит, и вождизм.

– Большевики тоже отрицают власть.

– Они отрицают власть существующую. Для того, чтобы установить свою собственную.

– Простите, я не совсем понимаю, что произойдёт, если победит анархия. Я понимаю, это не хаос…

– Анархия – это свобода.

– Согласен, да. Все провозглашают свободу. Это самый расхожий лозунг.

– Буржуазные свободы предполагают власть капитала и экономическое порабощение трудящихся.

– Насколько я понимаю, и большевики против власти капитала.

– Они за власть государства. Это мало что меняет. Сковывается частная инициатива и свобода личности. Это готовит власть наихудших. Февральская революция сделала шаг к свободе. Однако остаётся реальная опасность диктатуры государственников.

– Большевики выступают за коммунизм, подобно вам.

– Коммунизм возможен в разных формах: от полной свободы до полного рабства и террора. Нельзя прийти к свободе, укрепляя государство, то есть власть чиновников.

– Всё-таки странно: вы – князь, потомок древнейшего рода, барин, сын богатого помещика, бывший царский офицер – и вдруг стали народником, анархистом. Что заставило вас? Чем вы были обделены?

– Я? Решительно ничем.

– Вы имели всё, о чём только можно мечтать: богатство, титул, доступ во дворец…

– Добавьте: благоволение царя. Да-да. Сам император Николай Первый определил меня в Пажеский корпус…

Сергей знал этот эпизод и включил его в свою недавно начатую книгу.

Жизнь и приключения князя Петра Кропоткина

Часть 1. Царская милость

Зал Московского дворянского собрания заполнен звуками полонеза. В блеске драгоценностей и орденов развёртывается торжественное шествие. На возвышении под балдахином с вензелем «Н I» стоит Николай I. За представителей всех народов России выступают переодетые дворяне.

Апофеоз праздника. Гимн «Боже, царя храни!». Дети несут шестьдесят жезлов с гербами губерний страны, выстраиваются в два ряда перед императором и склоняют перед ним жезлы.

Царь шепнул что-то главному камергеру, кивнув на детей. Придворные в расшитых золотом мундирах засуетились, вытянули из шеренги милого малыша с ясным взглядом и круглым лицом, обрамлённым кудрями.

Князь Гагарин, одетый тунгусом – в тонкой замше с бутафорским луком через плечо, – поднимает мальчика и ставит его к Николаю I.

– Что, Гагарин, это твой? – спрашивает царь.

– Племянник, Пётр Кропоткин, сын князя Алексея.

Царь за руку подводит малыша к молодой великой княжне:

– Вот каких молодцов мне нужно!

Княжна смущается, краснеет. Она ждёт ребенка. Царь поворачивается к Петру:

– Ты хочешь конфет?

– Я хочу крендельков.

Тотчас возникает поднос с крендельками. Пётр подставляет свою высокую шапку. Пояснил:

– Я отвезу Саше, старшему брату.

Великий князь Михаил соизволил пошутить:

– Пай-мальчика гладят вот так. – Он проводит своей белой рукой по лицу сверху вниз. – А шалуна гладят вот так! – Он провёл рукой снизу вверх, задирая нос ребенка.

У Петра на глазах появляются слезы.

– Ну что, будешь пай-мальчиком? – спрашивает Михаил. Петя, стараясь не расплакаться, отрицательно качает головой.

Пай-мальчиком он не стал. Пажеский корпус обтёсывал ершистые характеры учеников. Но только не Петра Кропоткина. То ли сказалось его имя – Пётр (по-гречески «камень»), то ли избыток гордости.

* * *

Группа маленьких пажей строем, усердно отбивая шаг, марширует по коридору Пажеского корпуса. Подойдя к широкой лестнице, ребята весело бегут вверх. Одного из них отзывает рослый рыжий камер-паж:

– Кропоткин! Немедленно в сад. Будете шары подавать.

Кропоткин отрицательно качает головой. Камер-паж замахнулся своей фуражкой, чтобы ударить его по лицу. Пётр, защищаясь, выбивает её. Фуражка падает на пол.

– Поднимите! – приказывает верзила, сжимая кулаки.

Кропоткин тоже сжимает кулаки. Верзила отступает.

* * *

Учитель чистописания выводит на классной доске немецкие слова. В классе кавардак. Один из обитателей камчатки наливает в губку чернил и посыпает сверху мелом.

Ища губку, чтобы стереть с доски, учитель поворачивается к учащимся. «Камчадал» кричит: «Эберт, лови!» Бросает ему губку. Эберт ловит её; серая жижа брызнула в лицо. Балбес хохочет. Класс постепенно стихает. Учитель садится за стол, протирает очки и лицо, бормочет:

– Не надо шалить, господа. Продолжим урок.

– Свинство ты сделал, – оборачивается к балбесу Кропоткин. Тот встал: «Извините, господин учитель». В классе тихо.

– Не шалите больше, – произносит Эберт.

В помещение входит капитан. Кропоткин на правах дежурного командует: «Господа пажи!» Капитан инспекторски проходит по классу. Оглядывается на Эберта. Брезгливо:

– Что за вид, господин учитель. Стыдно-с.

Кропоткин не выдерживает:

– Прошу прощения, господин капитан. На занятии не место ротного командира! Вы не инспектор.

Капитан хочет одёрнуть дежурного, выкатывает глаза, приоткрывает рот, но, поняв, что возразить нечего, поворачивается, щёлкнув каблуками, и покидает помещение.

* * *

Кропоткин в тёмном карцере. На столе кусок чёрного хлеба и кружка воды. Пётр отжимается от пола несколько раз; поднимает табурет; приседает…

Пытается напевать рондо Фарлафа из «Руслана и Людмилы» Глинки: «Близится час торжества моего…» А потом принимается гавкать на разные лады, изображая дуэт двух псов над коркой хлеба.

…На уроке один паж шепчет другому:

– Кропоткин в карцере с ума сошёл. Говорить не может, лает только.

* * *

Кропоткин лежит в лазарете. Он болен. В палату заходит инспектор-полковник Жирардот. Говорит с французским акцентом:

– Вот лежит в госпитале молодой человек, крепкий, как мост через Неву.

– Господин полковник, не смейте так говорить! – вспылил Пётр. – Я попрошу доктора, чтобы он запретил вам ходить в эту палату!

– Ну зачем так сильно горячиться на простую шутку, – пошёл на попятную Жирардот.

– А я не шучу! – отрезал юный паж. Он не терпел посягательств на свою честь.

* * *

Военные учения в Петергофе. Моросит дождь. Кропоткин ведёт взвод солдат. Все устали. Ноги вязнут в болотистой почве. Худенький солдат спотыкается, падает. К нему подходит Кропоткин:

– Что у тебя?

– Так бы и не вставал. Тяжко.

Кропоткин помогает ему подняться. Командует, подражая Суворову:

– Чудо-богатыри, вперёд!.. Запевай!

Все приободрились. Солдат, усмехаясь:

– Скажет тоже… Чудо-богатыри.

* * *

Ясный летний день в Петергофе. Командир вручает Кропоткину буссоль и планшет:

– Снимите план этого озера и части парка с дорогой.

Пётр идёт выполнять задание. Измеряет углы между намеченными объектами, шагами отмеряет расстояние. Усаживается под мощным дубом, вычерчивая план местности.

Защебетала птица. Ветерок прошелестел в листьях. Снова тишина.

Кропоткин тихо напевает из оперы «Фауст»: «Привет тебе, приют священный…»

* * *

Ночью Кропоткин и его товарищ, припудренные, в придворном платье, идут по каменным лабиринтам Петропавловской крепости. Издали доносится перезвон башенных часов. Промелькнула какая-то тень… чей-то стон…

– Кропоткин, – шепчет товарищ, – вы слышали?

– Слышал.

– Говорят, тут бродят души заключённых… Вы не боитесь попасть в их число?

Кропоткин, словно предчувствуя свою судьбу: