Штормовой день

– Кто это – София?

Она не ответила. Она глядела на огонь, и лицо ее было отрешенным. Может быть, она и не слышала моего вопроса. Наконец она опять заговорила:

– После смерти матери мне надо было вернуться. Я дурно поступила, что не вернулась, но от природы я не была наделена, что называется, переизбытком добродетели. И знаешь, в Боскарве осталось кое-что из моих вещей.

– Какие вещи?

– Насколько помню, бюро. Маленькое, с выдвижными ящиками до самого пола с одной стороны и закрывающейся крышкой. Так называемый давенпорт. Потом нефритовые статуэтки, которые отец привез из Китая, венецианское зеркало. Это все мне принадлежало. С другой стороны, я столько колесила по свету, что таскать их с собой было бы затруднительно. – Она взглянула на меня, чуть нахмурившись. – Но, может быть, тебе бы они пригодились. У тебя есть мебель в этой твоей квартире?

– Нет. Практически нет.

– Тогда, возможно, мне стоит попытаться раздобыть это для тебя. Вещи, должно быть, еще в Боскарве, если только дом не продан или не сгорел. Хочешь, я попробую это сделать?

– Очень хочу. И не потому только, что мне так нужна мебель, а потому, что это твои вещи.

– О милая, как славно и как забавно, что ты так тянешься к своим корням! А я вот их терпеть не могла. Мне всегда казалось, что они привязывают меня к месту!

– А мне всегда казалось, что с ними я обрету родословную, семью.

– Твоя семья – это я, – сказала она.

Мы проболтали чуть ли не всю ночь напролет. Часов в двенадцать она попросила налить ей в кувшин воды, и я отправилась на кухню, где никого не было, сделала то, что она просила, и поняла, что Отто с присущим ему мягким тактом, наверное, тихо лег, чтобы мы могли побыть вдвоем. А когда наконец в мамином голосе появилась усталость и речь ее стала нечеткой и вялой, оттого что она совершенно выдохлась, я сказала, что тоже хочу спать, и это было правдой, потом встала, вся затекшая от долгого сидения, потянулась и подбросила в камин еще поленьев. Затем я вынула у нее из изголовья вторую подушку, чтобы она могла лечь и заснуть. Шелковая шаль соскользнула на пол. Я подняла ее, сложила и повесила на кресло. Оставалось только наклониться, чтобы поцеловать ее, выключить лампу в комнате, освещаемой теперь лишь огнем в камине. И когда я была уже в дверях, она сказала, как всегда говорила мне в детстве:

– Спокойной ночи, деточка. До свидания и до завтра.

На следующее утро я проснулась рано от солнечных лучей, пробивавшихся сквозь щели в ставнях. Вскочив, я распахнула ставни навстречу сияющему средиземноморскому утру. Через открытое окно я выбралась на каменную террасу, опоясывающую дом, и не больше чем в миле от дома увидела спуск к морю. Там все было песочно-желтым, окутанным нежной розовой дымкой зацветавшего миндаля. Вернувшись в комнату, я оделась и опять через окно вылезла наружу на террасу и потом по ступенькам спустилась в аккуратно возделанный сад. Я перемахнула через низкую каменную ограду и направилась в сторону моря. Вскоре я очутилась в рощице миндальных деревьев. Остановившись и подняв голову, я любовалась на пенно-розовый цветущий миндаль и просвечивающую за ним бледную голубизну безоблачного неба.

Я знала, что каждый цветок должен принести драгоценный плод, который со временем будет бережно снят с ветки, но все-таки не могла удержаться, чтобы не сорвать веточку, и все еще несла ее в руке, когда час или два спустя, побродив по берегу, тем же путем стала подниматься к вилле.

Подъем оказался круче, чем я предполагала. Приостановившись, чтобы перевести дух, я взглянула вверх, на дом, и увидела, что Отто Педерсен, стоя на террасе, смотрит, как я поднимаюсь в гору. С минуту мы оба не двигались, а потом он сделал движение к ступенькам и стал спускаться по лестнице. Он вышел в сад навстречу мне.

Я замедлила шаг, не выпуская из руки цветущей ветки. Но я все поняла. Поняла раньше, чем он приблизился настолько, что можно было разглядеть выражение его лица, однако я продолжала свой путь через сад, и встретились мы наконец у низкой, сложенной без цемента каменной ограды.

Он произнес мое имя. Больше ничего.

– Я знаю. Можете не говорить, – сказала я.

– Она умерла ночью. Когда Мария утром зашла будить ее… все было уже кончено. Так тихо, мирно.

Я подумала, что мы не очень-то стараемся найти друг для друга слова утешения. А может быть, в этом и не было нужды. Он подал мне руку, помогая преодолеть ограду, и потом не выпускал ее, пока мы шли по саду к дому.

Похоронили ее по испанскому обычаю в тот же день на маленьком деревенском кладбище. Кроме священника присутствовали только Отто, Мария и я. Когда все кончилось, я положила на могилу веточку цветущего миндаля.

Следующим утром я улетала обратно в Лондон, и Отто отвез меня в аэропорт на своей машине. Почти все время мы ехали молча, но когда приблизились к аэропорту, он внезапно проговорил:

– Ребекка, не знаю, имеет ли это значение, но я хотел жениться на Лайзе. И я женился бы на ней, если бы в Швеции у меня не было жены. Мы с ней живем врозь, и давно, но она не дает мне развода, потому что это не позволяет ей ее вера.

– Вам не стоило мне этого объяснять, Отто.

– Я хотел, чтобы вы знали.

– Она была так счастлива с вами. Вы так о ней заботились.

– Я рад, что вы прилетели. Рад, что вы повидали ее.

– Да. – У меня неожиданно перехватило горло, а глаза налились горькими слезами. – Да, я тоже рада.

На аэровокзале проверили мой билет и багаж, после чего мы остались вдвоем, друг напротив друга.

– Не ждите, – сказала я. – Теперь идите. Я ненавижу прощания.

– Хорошо… но сначала… – Он нащупал что-то в кармане пиджака и вытащил оттуда три серебряных ношеных браслета прекрасной работы. Мама никогда не снимала их. Они были на ней и в последнюю ее ночь. – Вы должны их взять. – Он поднял мою руку и надел браслеты мне на запястье. – И еще это. – Из другого кармана он вынул сложенную пачку британских банкнот и сунул мне в руку, сдавив вокруг нее мои пальцы. – Они были в ее сумочке… так что они ваши.

Я знала, что в сумочке денег не было. В ее сумочке никогда нельзя было найти ничего, если не считать мелочи для телефона-автомата и старых, с закрученными уголками счетов, давно просроченных. Но в лице Отто было нечто такое, что я не смогла отказаться, я взяла деньги и поцеловала его, а он молча повернулся и пошел к выходу.

Я летела в Лондон в состоянии грустной нерешительности. Опустошенная, я не имела сил даже для скорби. Я была совершенно измучена физически и не могла ни заснуть, ни есть завтрак, принесенный стюардессой. Она принесла мне чаю, и я попыталась выпить, но чай показался горьким, и я оставила его остывать.

Как будто открылась давно запертая дверь, но открылась не полностью, а лишь образовав узкую щель, и мне предстояло самой распахнуть эту дверь, хотя за ней были лишь темнота и неопределенность.

Возможно, мне следует отправиться в Корнуолл и разыскать мамину родню, но то немногое, что я узнала о тамошней обстановке, не слишком вдохновляло. Мой дед, наверное, очень стар, одинок и, видимо, зол. Я сообразила, что не условилась с Отто Педерсеном о том, чтобы он сообщил деду о смерти мамы, так что не исключена ужасная возможность, если я поеду туда, стать первой вестницей печального события. К тому же я не снимала с него толики вины за то, что он позволил дочери так исковеркать свою жизнь. Мне были известны бездумная импульсивность матери, и ее упрямство, но все же дед мог проявить в отношениях с дочерью бо́льшую мудрость. Он мог разыскать ее, предложить ей помощь, познакомиться со мной, своей родной внучкой. Ничего подобного он не сделал, и это, несомненно, воздвигнет между нами преграду.

И все-таки я тянулась к своим корням. Необязательно жить с родней, достаточно обрести ее. В Боскарве есть вещи, принадлежащие моей маме, и теперь они принадлежат мне. Она хотела, чтобы они перешли ко мне, и успела это сказать, так что теперь я обязана съездить в Корнуолл и предъявить на них свои права, но ехать лишь ради этого – значит проявлять бездушие и жадность.

Я откинулась на спинку кресла и, задремав, услышала голос матери: «Я его не боялась, я любила его. Мне надо было вернуться».

А еще она назвала имя София, но я так и не узнала, чье это имя.

Наконец я заснула, и мне приснилось, что я там. Но во сне дом в Боскарве не имел ни формы, ни очертаний, и единственной реальностью в нем был шум ветра, пробивающего себе путь вглубь суши, – свежего и холодного морского ветра.

Вскоре после полудня я была в Лондоне, но хмурый день потерял форму и предназначение, и я не могла вспомнить, чем собиралась занять остаток дня. В конце концов я села в такси и отправилась на Уолтон-стрит повидаться со Стивеном Форбсом.

Я нашла его наверху – он разбирал ящик с книгами, полученными из одного старого проданного дома. Он был один и, когда я появилась на лестнице, поднялся и направился ко мне навстречу, решив, что это потенциальный покупатель. Когда же он понял, что это я, он совершенно преобразился.

– Ребекка! Вы вернулись!

Я стояла, не вынимая рук из карманов пальто.

– Да. Прилетела около двух часов дня.

Он смотрел на меня с вопросительным выражением.

– Моя мать умерла вчера рано утром, – сказала я. – Я как раз успела. Мы провели с ней весь вечер и все говорили, говорили…

– Ясно, – сказал Стивен. – Я рад, что вы повидали ее. – Он очистил от книг край стола и облокотился на него, скрестив руки и глядя на меня через очки. – Ну и что вы собираетесь делать теперь?

– Не знаю.

– Вы выглядите крайне усталой. Почему бы вам не взять несколько дней отпуска?

Я опять сказала:

– Не знаю.

Он нахмурился:

– Не знаете чего?

– Не знаю, что делать.

– Ну а что вас смущает?

– Стивен, вам приходилось слышать о художнике по имени Гренвил Бейлис?

– Господи, конечно! А почему вы спрашиваете?

– Это мой дед.

На лице Стивена появилось испытующее выражение.

– Боже мой! Когда же вы это обнаружили?

– Мне сказала мама. Должна признаться, я и имени-то этого не знала.

– А должны были бы.

– Он очень известен?

– Был. Лет двадцать назад, когда я был мальчишкой. В нашем старом доме в Оксфорде у отца над камином в гостиной висел Гренвил Бейлис. Так что, можно сказать, он был частью моего детства и моего воспитания. Картина изображала серое бурное море и рыбацкую шхуну под коричневым парусом. При одном взгляде на нее, помнится, меня начинало подташнивать, как во время качки. Он был маринистом.

– Ну да, как бывший моряк. Он ведь служил в военно-морских силах.

– Тогда понятно.

Я ждала, что еще он скажет, но он молчал. Тогда я спросила:

– Что мне делать, Стивен?

– В каком смысле, Ребекка?

– У меня никогда в жизни не было семьи.

– Это так важно?

– Вдруг стало важным.

– Тогда поезжайте и повидайтесь с ним. Что может вам помешать?

– Я боюсь.

– Чего?

– Не знаю. Наверное, оскорблений. Или равнодушия.

– Там происходили жуткие семейные баталии?

– Да. И разрыв. «Чтоб ноги твоей здесь больше не было» – и прочее в том же духе.

– Это мама предложила вам туда съездить?

– Нет. Не так определенно. Но она сказала, что там остались вещи, ей принадлежавшие. Она посчитала, что мне надо их забрать.

– Что за вещи?

Я сказала:

– Понятно, что особых ценностей там нет. Возможно, все это и не стоит путешествия, но мне хотелось бы получить что-нибудь из ее бывших вещей. А потом… – Я попыталась перевести это в шутку: – Они помогут мне хоть как-то заполнить пустоты моего нового жилища.

– Думаю, вещи не могут стать основной целью вашей поездки в Корнуолл. Главное для вас – подружиться с Гренвилом Бейлисом.

– Ну а что, если он не захочет подружиться со мной?

– Тоже ничего страшного. Всего лишь легкий удар по самолюбию, но это можно перенести.

– Вы толкаете меня на это знакомство, – сказала я.

– Если вам не нужен мой совет, то зачем вы пришли ко мне?

Он был прав.

– Не знаю, – призналась я.

Он рассмеялся:

– Вы слишком много чего не знаете, правда? – А когда наконец я тоже выдавила из себя улыбку, он сказал: – Послушайте, сегодня четверг. Отправляйтесь домой, выспитесь. И если сочтете, что завтра еще слишком рано, то поезжайте в Корнуолл в субботу-воскресенье. Поезжайте, и все. Посмотрите тамошние места, повидаете старика. На это может потребоваться несколько дней, не важно! И не торопитесь в Лондон, пока не сделаете там все, что в ваших силах. Ну а если сможете заполучить к тому же кое-какие вещички, тоже будет неплохо, только запомните, что это задача не первоочередная.

– Запомнила.

Он поднялся.

– Ну, тогда в путь! – сказал он. – У меня дел по горло, не могу больше тратить время, ведя доморощенную рубрику «А скажи-ка, тетушка…» и учить вас уму-разуму.

– А проделав все это, я смогу вернуться на работу?

– Да уж, пожалуйста. Без вас мне не справиться.

– Тогда до свидания, – сказала я.

– Au revoir^[5], – сказал Стивен и, секунду помедлив, подался вперед и неловко поцеловал меня. – Удачи вам!

Я уже и так потратила на такси слишком много денег, поэтому, волоча чемодан, добралась до автобусной остановки, дождалась автобуса и потрюхала к себе в Фулем. Рассеянно глядя из окошка автобуса на серые, кишащие народом улицы, я попыталась составить план на будущее. По совету Стивена, в понедельник я поеду в Корнуолл. В это время года, наверное, нетрудно взять билет на поезд или найти пристанище в Порткеррисе, когда я наконец туда доберусь. А Мэгги приглядит за моей квартирой.

Мысль о квартире привела на память кресла, которые я присмотрела до отлета на Ибицу. С того дня, казалось, прошла целая вечность. Однако, если я не появлюсь в лавке, кресла будут проданы, как грозился тот несносный молодой человек. Вспомнив об этом, я сошла на несколько остановок раньше своей, с тем чтобы наведаться в лавку, заплатить за кресла и получить гарантию, что они будут ждать моего возвращения.

Я собралась с духом для новой серии переговоров с молодым человеком в синей матерчатой куртке, но, войдя в лавку под аккомпанемент колокольчика над дверью, я не без облегчения увидела, что из-за стола в глубине лавки поднялся не он, а другой мужчина, постарше, седоватый и с темной бородкой.

Он выступил вперед, на ходу снимая очки в роговой оправе, а я с наслаждением опустила на пол свой чемодан.

– Добрый день.

– О, добрый день. Я по поводу кресел, которые выбрала в прошлый понедельник. Вишневого дерева, с овальными спинками.

– Да-да, знаю.

– Одно из них требовало ремонта.

– Его починили. Хотите забрать их сейчас?

– Нет. Сейчас я с чемоданом. Мне не утащить их. И я уезжаю на несколько дней. Я подумала, что если оплачу сейчас покупку, то, может быть, вы подержите их до моего возвращения.

– Конечно. – У него был очень приятный низкий голос, и когда он улыбнулся, мрачноватое лицо его осветилось.

Я засуетилась, открывая сумочку:

– Могу я расплатиться чеком? У меня есть банковская карточка.

– Хорошо, хорошо. Хотите сесть за мой стол? Вот ручка.

Я начала заполнять чек:

– На чье имя писать?

– На мое. Тристрам Нолан.

Я порадовалась, что этим милым заведением владеет он, а не мой невоспитанный знакомец-ковбой. Заполнив чек и прочеркнув на нем, как положено, оставшееся пустым место, я вручила чек хозяину. Он стоял и, опустив голову, рассматривал чек так долго, что я даже решила, будто что-то упустила при заполнении.

– Я не забыла поставить дату?

– Нет, все в полном порядке. – Он поднял глаза. – Просто у вас такая фамилия… Бейлис… Не очень распространенная.

– Да, не очень распространенная.

– Вы не родственница Гренвила Бейлиса?

Услышать внезапно эту фамилию именно в тот момент было удивительно, и вместе с тем ничего удивительного в этом не было – разве не так же внезапно бросается в глаза нужная информация, выпрыгивая на нас нежданно-негаданно с газетного листка, из убористой колонки типографского шрифта?

– Да. Родственница, – сказала я и, не придумав причины дольше скрывать от него правду, добавила: – Он мой дед.

– Потрясающе, – сказал он.

Я была озадачена.

– Почему же?

– Сейчас покажу.

Положив на стол мой чек, он вытянул из-за громоздкого дивана с откидным столиком большую, написанную маслом картину в золоченой раме. Он приподнял ее, уперев одним углом о стол, и я увидела, что это картина моего деда: в углу стояла его подпись, а под ней дата: 1932.

– Я только что купил ее. Конечно, ее надо почистить, но, по-моему, картина превосходная.

Я подошла поближе, чтобы внимательнее рассмотреть картину, и увидела песчаные дюны на закате и двух мальчиков – обнаженные, они склонились над собранными раковинами. Живопись картины была, возможно, и старомодной, но композиция замечательная, колорит – нежный и в то же время мощный – подходил для изображения этих мальчиков, беззащитных в своей наготе, но крепких, – с такими в жизни обычно считаются…

– Хороший художник, правда? – сказала я, и в голосе моем невольно прозвучала нотка гордости.

– Правда. Чудный колорист. – Он убрал картину. – Вы его хорошо знаете?

– Я вообще его не знаю. Ни разу не видела.

Он промолчал. Просто ждал, пока я закончу эту странную фразу. Чтобы заполнить паузу, я продолжила:

– Но сейчас я решила, что пора, наверное, нам повидаться. И вот как раз в понедельник еду в Корнуолл.

– Но это же прекрасно! Дороги в это время года будут пустые, и поездка доставит вам удовольствие.

– Я поеду поездом. У меня нет машины.

– Все равно вам предстоит замечательная поездка. Надеюсь, погода вам улыбнется.

– Большое спасибо.

Мы направились к двери. Он распахнул ее. Я подхватила свой чемодан.

– Приглядите за моими креслами, пока меня не будет?

– Конечно. До свидания. И пусть у вас все хорошо сложится в Корнуолле.

3

Но погода мне не улыбнулась. Утро понедельника выдалось серое, унылее некуда, а мои слабые надежды, что погода улучшится по мере того, как поезд будет дальше и дальше мчаться в западном направлении, вскоре рассеялись, так как небо с каждой минутой становилось темнее, ветер крепчал и хмурый день в конце концов разразился проливным дождем. За струями дождя в окнах поезда ничего не было видно, кроме неясных очертаний холмов, фермерских построек и лишь изредка нагромождения крыш какой-нибудь деревеньки или же проносившейся мимо полупустой станции заштатного, никому неведомого городка.

Доедем до Плимута, успокаивала я себя, и все изменится. За мостом в Салташе мы очутимся в другом графстве, в другом климате, где будут чистенькие розовые домики, пальмы и жидкое зимнее солнце. Но, разумеется, единственной переменой стало лишь то, что дождь припустил еще резвее, и, глядя на затопленные поля и на деревья, клонящиеся под порывами ветра, я почувствовала, что надежды окончательно покинули меня, и пала духом.

Когда поезд добрался до конечного пункта, было уже почти четверть пятого, и хмурый день стал темнеть, переходя в сумерки. Поезд замедлил ход, и на перроне я увидела совершенно неуместную здесь пальму – на фоне дождевых струй она торчала, как сломанный зонтик, а капли дождя, мерцая и приплясывая, устремлялись вниз перед освещенной табличкой указателя: «Сент-Эбботс, на Порткеррис сюда». Поезд наконец встал. Я взвалила на плечи рюкзак и открыла тяжелую дверь, которую мгновенно вырвал из моих рук ветер. От холодного шквала, принесшегося на сушу со стороны темного невидимого моря, занялось дыхание, и я, невольно заспешив, подхватила сумку и спрыгнула на платформу. Вместе с толпой пассажиров я двинулась к деревянной эстакаде и по ней – к зданию вокзала. Большинство пассажиров встречали друзья, другие с озабоченным видом устремились в кассовый зал, словно уверенные, что там дальше их ждут машины. Я последовала за ними, чувствуя свою странную обособленность, но надеясь, что толпа выведет меня к такси. Но возле вокзала никакого такси не было. Я постояла, ожидая, что кто-нибудь предложит подвезти меня, но не решалась сама попросить об этом. Я стояла так, пока хвостовые огни последней машины с неотвратимостью не исчезли за холмом, уносясь в направлении шоссе, и мне ничего не оставалось делать, как вернуться в кассовый зал за помощью и советом.

Там, в остро пахнувшем отделе посылок, какой-то носильщик устанавливал одну на другую клетки с курами.

– Простите, мне надо в Порткеррис. Такси туда ходит?

Носильщик медленно и безнадежно покачал головой и вдруг слегка просветлел лицом:

– Есть автобус. Ходит каждый час. – Он взглянул на медленно тикающие часы, расположенные высоко на стене. – Но на автобус вы уже опоздали. Придется подождать.

– Разве нельзя заказать такси по телефону?

– В это время года заказов не принимают.

Я дала соскользнуть на пол своему тяжеленному рюкзаку, и мы с носильщиком уставились друг на друга, оба придавленные огромностью неразрешимой проблемы. Промокшие мои ноги постепенно леденели. И пока мы стояли так, в шуме ветра послышался звук мчавшейся с холма от шоссе машины.

Я сказала, слегка повысив голос, чтобы показаться настойчивее:

– Но мне необходимо такси. Откуда я могу позвонить?

– Прямо у входа есть будка.

Я отправилась на поиски телефонной будки, волоча за собой рюкзак, и в это время услышала, как возле здания остановилась машина, хлопнула дверца, раздались торопливые шаги, и в следующую же секунду в зал вошел человек; от порыва ледяного ветра распахнутая дверь тут же захлопнулась за ним. Он по-собачьи стряхнул с себя капли дождя, затем пересек зал и исчез в открытой двери отдела посылок. Я слышала, как он сказал:

– Привет, Эрни. Наверное, для меня есть посылка из Лондона.

– Здрасте, мистер Гарднер. Паршивый вечерок!

– Хуже некуда. Дорогу развезло. Вот и посылка, кажется… вон там. Да, она самая. Мне надо расписаться за нее?

– Да-да, вам надобно расписаться. Вот здесь…

Я представила себе клочок бумаги на столе, огрызок карандаша, вытащенный Эрни из-за уха. Но я никак не могла вспомнить, где слышала этот голос и почему он мне так знаком.

– Вот и чудно! Большое спасибо.

– Пожалуйста.

Телефон, такси – обо всем этом я на время забыла. Я наблюдала за дверью, ожидая, когда незнакомец появится вновь. Он появился с большой коробкой в руках, обклеенной красными этикетками с надписью: «Стекло», и я увидела его длинные ноги, голубые джинсы, в грязи до колен, и черную непромокаемую ветровку, всю в дождевых каплях, сбегавших по ней струйками воды. Он был без головного убора, и черные волосы его прилипли к голове. Бросив взгляд на меня, он замер, прижимая к груди посылку, словно бесценный дар. В темных глазах мелькнула легкая озадаченность, сменившаяся узнаванием. Он заулыбался и воскликнул:

– Господи боже!

Это был тот молодой человек, который показывал мне два кресла вишневого дерева.

Я стояла с открытым ртом, смутно чувствуя, что со мной сыграли шутку, злую и несправедливую.

В момент, когда больше всего на свете мне нужна была помощь друга, судьба решила послать мне того, кто был мне менее всего приятен, кого мне меньше всего хотелось бы видеть. А то, что именно он увидел меня такой – промокшей, отчаявшейся, – являлось последней каплей, переполнившей чашу.

Улыбка его стала шире.

– Фантастическое совпадение! Что вы здесь делаете?

– Только что сошла с поезда.

– А куда направляетесь?

Пришлось сказать ему:

– В Порткеррис.

– Вас встречают?

Я чуть было не соврала, не сказала, что да, встречают. Надо же как-то от него отделаться! Но лгунья я никудышная, и он все равно бы догадался. И я сказала:

– Нет. – А затем, чтобы выглядеть уверенной и предприимчивой, добавила: – Я собираюсь вызвать по телефону такси.

– Долго же вам придется дозваниваться. Я еду в Порткеррис и подброшу вас.

– О, не беспокойтесь…

– Какое беспокойство? Все равно же я туда еду. Это весь ваш багаж?

– Да, но…

– Тогда идем.

Я все еще колебалась, но он, видимо, посчитав вопрос решенным, двинулся к двери, чтобы открыть ее передо мной, и, придержав плечом, подождал, пока я пройду. В конце концов я так и сделала, протиснувшись мимо него в ветреную мглу.

В сумраке виднелся неясный силуэт мини-грузовичка, припаркованного с непогашенными бортовыми огнями. Сильно громыхнув дверью, он бросился к машине, осторожно поставил посылку в кузов, а потом, взяв у меня рюкзак, бросил его туда же, небрежно прикрыв обе вещи куском старого брезента. Я стояла, наблюдая за его действиями, но он поторопил меня:

– Идемте же, садитесь, какой смысл нам промокнуть до нитки?

Я повиновалась и села на место, рядом с водительским, поместив сумку в ноги. Не медля ни минуты, он тоже сел в машину, захлопнув дверцу и заведя мотор так быстро, словно промедление было смерти подобно. Мы с ревом взлетели на холм и уже через секунду были на шоссе и катили в Порткеррис.

– А сейчас расскажите мне все поподробнее, – сказал он. – Я считал, что вы живете в Лондоне.

– Я там и живу.

– Вы что, погостить приехали?

– Можно сказать и так.

– Звучит очень мило и очень уклончиво. Вы остановитесь у друзей?

– Да. Нет. Не знаю.

– Что это значит?

– То и значит. Это значит, что я не знаю.

Ответ получился грубый, но что поделаешь. Казалось, что слова рвутся из меня безотчетно.

– Вообще говоря, вам лучше определиться до приезда в Порткеррис, иначе вы рискуете скоротать ночь на берегу.

– Я… Я собиралась остановиться в отеле. На одну ночь.

– Ну и чудесно. А в каком именно?

Я бросила на него возмущенный взгляд, но он заметил вполне рассудительно:

– Видите ли, если я не буду знать названия отеля, то не смогу отвезти вас туда. Так ведь?

Похоже, он припер меня к стенке. Я сказала:

– Номера я нигде не забронировала. То есть я думала сделать это по приезде. Ведь отели здесь имеются, не правда ли?

– О, в Порткеррисе куча отелей. Что ни дом, то отель. Но в это время года они по большей части закрыты.

– А вы знаете какие-нибудь открытые?

– Да. Но все зависит от того, какой суммой вы собираетесь обойтись.

Он покосился на меня, оглядел латаные джинсы, потертые башмаки, старую кожаную куртку на меху, надетую мной для тепла и уюта. Сейчас изделие это видом своим и запахом напоминало мокрую собаку.

– Рассмотрим альтернативы. Отель «Замок», расположенный на холме. Там переодеваются к ужину и танцуют фокстроты под маленький оркестрик. А у подножия холма, в доме номер два по Фиш-лейн, существует миссис Керноу с ее «Приютом и завтраком». Ее я могу рекомендовать. Она окружала меня заботой три с лишним месяца, пока я не перебрался к себе в дом, и цены у нее очень умеренные.

Но я отвлеклась вопросом:

– К себе в дом? Вы хотите сказать, что живете здесь?

– Сейчас да. Вот уже шесть месяцев, как я живу здесь.

– А как же… как же лавка на Кингс-роуд, где я купила кресла?

– Я просто помогал там день или два.

Подъехав к перекрестку, он притормозил и повернулся ко мне:

– Ну а кресла-то вы заполучили?

– Нет. Но деньги я заплатила, и кресла будут меня ждать.

– Хорошо, – сказал молодой человек.

Некоторое время мы ехали молча. Проехали деревню, миновали пустошь высоко над морем, потом дорога опять устремилась вниз и пошла между деревьями. Попетляв между корявых древесных стволов и причудливых, изуродованных ветрами ветвей, мы увидели далеко внизу мелькающие огоньки городка.

– Это Порткеррис?

– Он самый. И вам дается минута, чтобы сказать мне, куда ехать – в «Замок» или на Фиш-лейн.

Я поперхнулась. «Замок» явно исключался, но, сказав «Фиш-лейн», я признаю этого предприимчивого юнца своим благодетелем, в то время как единственной целью моей поездки было знакомство с Гренвилом Бейлисом, а меня обуревало неловкое чувство, что, дав молодому человеку приблизиться к себе, от него уже не отцепиться.

– Нет-нет, не «Замок», – сказала я, предпочитая какое-нибудь другое, более скромное место, но он оборвал меня.

– Ну и превосходно, – заметил он, осклабившись, – значит миссис Керноу с Фиш-лейн, о чем вы не пожалеете.

Первое мое впечатление от Порткерриса, темного, дождливого, сотрясаемого порывистым ветром, было смутным, чтобы не сказать большего. В этот скверный вечер городок казался безлюдным, улицы мокро блестели отсветами огней, в канавах журчала вода.

На большой скорости мы углубились в путаницу каких-то тупичков и закоулков, потом выскочили на шоссе, окаймлявшее гавань, чтобы тут же за поворотом опять очутиться посреди беспорядка мощенных булыжником улиц и случайного скопления кривых домишек.

Наконец мы свернули в узкую улочку с одноквартирными серыми домиками, двери которых выходили прямо на тротуар.

Все было подобающе приличным. Кружевные занавески на окнах, за которыми кое-где можно было различить статуэтки девочек с собаками и большие зеленые кадки с фикусами.

Машина замедлила ход и наконец встала.

– Приехали. – Он выключил зажигание, и стало слышно завывание ветра, а сквозь него – близкий шум прибоя. На песок накатывались огромные волны и со свистом отступали.

Он сказал:

– Знаете, мне ведь даже имя ваше неизвестно.

– Ребекка Бейлис. А я вашего имени тоже не знаю.

– Джосс Гарднер… это сокращенно от Джослин, а не от Джозеф.

Поделившись этой ценной информацией, он вылез из машины, позвонил в звонок у входной двери и, дождавшись ответа, вытащил из-под брезента мой рюкзак. Пока он доставал рюкзак, дверь открылась, и, когда он повернулся, его осветил пучок мягкого света, падавшего из двери.

– Джосс!

– Приветствую вас, миссис Керноу!

– Что вы здесь делаете?

– Вот привез к вам постоялицу. Сказал, что вы держите лучший отель Порткерриса.

– О господи, не ждала я в это время года постояльцев! Но входите, чего же на дожде-то стоять! Ну и погода, да? Том ушел в береговую охрану, у них там сигнал поступил со стороны Тревоза, но из ракетницы вроде не стреляли.

Кое-как мы протиснулись в дверь и захлопнули ее, после чего все трое оказались замкнуты в тесном пространстве холла.

– Проходите к огню, садитесь, здесь хорошо, тепло. Я приготовлю вам по чашке чая, если хотите.

Вслед за хозяйкой мы прошли в крохотную, заставленную мебелью уютную гостиную. Миссис Керноу склонилась к камину, чтобы расшевелить в нем огонь и подбросить угля, и я впервые смогла как следует рассмотреть ее. Я увидела маленькую женщину в очках, очень немолодую, в шлепанцах и фартуке, надетом поверх строгого темного платья.

– Нет, не надо чая, – обратился к женщине молодой человек. – Мы только хотели узнать, не смогли бы вы приютить Ребекку на ночь или две.

Женщина разогнулась, подняв голову от камина.

– Ну, не знаю, я…

Она с сомнением глядела на меня, и я со своим видом, в куртке, пахнущей собакой, не могла ее винить. Я уже открыла рот, чтобы что-то сказать, но Джосс опередил меня:

– Она девушка в высшей степени приличная и не сбежит с вашими серебряными ложками. Я за нее ручаюсь.

– Что ж… – Миссис Керноу улыбнулась. У нее были красивые глаза – очень светлые, светло-голубые. – Комната пустует, так что ее можно занять. Но вот покормить ее вечером я не смогу: я ведь никого не ждала. В доме шаром покати, ничего нет, кроме двух пирожков.