– Госпожа Мильна, родом из Бруга.
– Мильна… – староста крякнул в бороду, – это жеж как в сказке той? Как жеж её…
– Сказке? – священник нахмурился. Аньезе прикусила губу. – Какой сказке?
– Да не помню, отче… жинка моя малым сказывала, покуда еще жива была.
Отче снова пытливо осмотрел Аньезе, но больше ничего не сказал.
Уговорить священника встать лагерем в лесу ей так и не удалось, потому решено было переночевать в селе. Свою пригожую постель староста выделил отцу Лелеху, «господарню из Бруга» хотели положить у соседей, где стояла вторая на все село мало-мальски сносная кровать недавно разродившейся женки кузнеца. Но Аньезе яростно воспротивилась, стоило им со священником остаться наедине.
– Отче, умоляю, позвольте спать с вами!
Отмеченное летами и тяжкими думами лицо старика пошло красными пятнами.
– Что еще за просьбы… что еще за…
– Мне страшно…
– Это хорошие люди, я здесь не первый раз…
– Прошу вас, я… подле лягу… на полу? Пожалуйста…
Аньезе дергала священника за рукав дрожащей рукой. Нельзя, нельзя ей оставаться без него. Страшно – что, если Ковен дотянется? Что, если придет за ней? Заберет? Сделает что-то дурное? Полночь уже лижет им пятки, собирает жатву, а если явятся остальные?
– Ну, будет тебе, – священник настойчиво вытянул рукав из ее пальцев. – Ничего. Иди. Нечего тут бояться. Подумают не того… здесь простые люди.
Лежа на соломенном тюфяке в доме кузнеца, в окружении его сопящих на полу дочек, Аньезе как могла пыталась заснуть. Колко, страшно, громко храпит отец семейства в дальнем углу. В родовом особняке в столице у нее была своя комната, мягкая перина, теплое тело служанки под боком, да букет свежесрезанных лилий каждое утро… Она закрыла глаза и вообразила себя дома. Над головой тяжелый темный балдахин, похожий на беззвёздное ночное небо, легкая шелковая занавеска надувается парусом под вздохами ветра, в покоях все еще пахнет лавандой и розовой водой после вечернего омовения… Сон пришел к ней сладким туманом, нежно обхватил разум, но развеялся, стоило Аньезе услышать знакомый смех.
– Сладко спится?
– Сладко, сладко…
– Первой хорошо….
– А нам? Мы тоже хотим…
– Тоже хотим…
Она подскочила на тюфяке, едва не вскрикнув и не перебудив весь дом. Снова смех… где-то снаружи… такой тихий, такой… знакомый… Лисица, рыжая чертовка. Охочая до любви, но не знающая, что значит – любить. Аньезе прислушалась:
– Ведьма-лисица, хватает спицу и ею шлифует твои глазницы, рисует в тонкой слепой скорлупке аллегории твоих поступков…
Нет… нет… нет… Она выпрыгнула с постели, кое-как перескакивая через спящие на полу тела, и босая, в одном исподнем выбежала на ночной двор. Откуда звук? Откуда голоса? Слушай-слушай-слушай!
Смех! Там, за домом, за околицей… смех!
Аньезе знала эту песенку, очень хорошо знала. Лисица пела ее, качая Аньезе на руках, когда та была еще совсем крошкой. Лисица пела ее, когда собиралась на охоту, когда намеревалась сотворить зло. Лисица была самим злом.
Обогнув дом кузнеца, Аньезе выбежала за пределы села и увидела в подсвеченных луной сумерках саму себя. Девушка с ее лицом и телом вела за руку полоумного сына старосты, приплясывала, улыбалась и пела, пела, пела… Проклятая Лисица, перевертыш, обернулась ею и теперь… Милостивый Свет, если кто-то их видел? Если кто-то подумает… Нельзя, нельзя ей позволить!
– Гляди! – Лисица обернулась и указала парню в сторону деревни. – За нами следят!.. Бежим!
И они побежали, а Аньезе побежала следом. Камешки песчаной тропинки больно впивались в ноги, она вскрикивала и падала, неуклюже поднималась и бежала дальше, на смех. Пока смех не зазвучал так близко, будто прямо в голове.
– Ведьма-девица, которой не спится… – напевала сестра прямо на ухо полоумному, запуская тонкие паучьи ручонки ему в штаны, – хохочет и тянет твои ресницы… Тому, кто достался ей на поживу, не видать больше ни лета, ни зиму!
Аньезе замерла на краю лысой поляны, глядя как Лисица осыпает уродливое лицо сына старосты колючими поцелуями, а тот млеет, не замечая петлю на своей толстой шее. Дурак, дурачок, нельзя было тебе идти с нею, нельзя…
– Отпусти! Отпусти, пожалуйста, пожалуйста…
– Зачем? – сестра скривилась ее лицом. – Ты делаешь, что вздумается, а я не могу? Как не справедливо…
– Если… если ты сделаешь ему плохо… я сдамся! Сдамся людям! Скажу, что это я! Я сдамся! И тогда Сокрытый тебя не пощадит! Я же его Первая! Слышишь? Отпусти!
Лисица так пронзительно засмеялась, что в ушах стало больно.
– Ты-то? Сдашься? Ха-ха! Давай-ка я начну считать, и, бьюсь об заклад, на счет «три» ты припустишь в лес, трусиха!
Завороженный поцелуями полоумец так и стоял, где его поставили, так и не шевелился, пока Лисица, хохоча, закидывала другой конец удавки на толстую дубовую ветку.
– А ведь я спасла тебя, сестрица… этот малец уже вознамерился явиться к тебе темной ночкой наперевес со своим скудным орудием, – она схватила его за гульфик, и полоумец взвыл. – Но ты должна быть чистой… для Сокрытого. Только Сокрытый может сделать тебя грязной.
– Не нужно, пожалуйста, пускай он уйдет, уйдет, он не скажет о тебе, он никому не скажет…
Зайдя ему за спину, Лисица разочарованно прицокнула языком и покрепче ухватилась за хвостик веревки.
– Скучно… повесели меня, сестра. Сейчас я начну считать, а ты побежишь, побежишь, как спорый ручеек! А мы с сестрами еще поохотимся за тобою!
– Нет-нет-нет-нет…
– Р-р-раз! – Лисица закричала криком хищной птицы, и с силой дернула за веревку – полоумец подскочил следом, захрипел. – Ну что же ты не бежишь?..
– Не убивай, остановись!
– Два! – Сестра повисла на веревке всем своим тщедушным тельцем, хохоча и болтая ногами. – Ну беги же, сука! Не др-р-разни меня!
Мальчишка хватался за петлю судорожными пальцами, топал ногами, его и без того жуткое лицо теряло цвет. Останови ее, останови, останови, Аньезе, еще можно, еще можно успеть, что же ты смотришь, что же ты так заколдовано смотришь, что же слюна копится во рту, вязкая, горькая слюна, голодная слюна…
– Три! – И ноги сами рванулись с места, прямо в сумрачную рощу, дальше и дальше от этого жуткого смеха, от этого страшного воя. Смех таял, растворялся… и только треск позвонков стоял в ушах. Сладкий звук смерти.