Он и она

Не в яблоке дело

Адам, выходя из Ворот:

– Не в яблоке дело.

Бог, глядя на Еву:

– И даже не в Змие.

Уже не молодой мужчина склонился над чаном с водой. В прыгающем отражении черные, глубоко посаженные под нависающим, как скала, лбом, давно утратившим гладкость и благородную бледность, глаза немигающим взглядом, казалось, пытались проникнуть сквозь толщу мутноватой жидкости, пробить дубовое дно и, пронзив земную твердь, заглянуть в саму преисподнюю, в те жуткие пределы, где стоны грешников перекрывают дьявольский хохот их мучителей, подельников Сатаны, и куда сам последние несколько лет отправлял «достойных» служителей Антихриста, иуд веры Христовой, чернокнижников и ведьм. Имя его хоть и сокрыто от нас, но всем он был известен как Инквизитор.

Мужчина зачерпнул ладонью из чана и медленно, крайне осторожно, даже как-то торжественно, словно перед ним находился Священный Грааль, коснулся губами прохладного, но увы, затхлого содержимого дубовой кадки.

«Чертов лентяй», – ругнулся Инквизитор про себя и хотел было позвать нерадивого слугу, в обязанности коего входило не только сыпать песок на кровавые лужи и смазывать механизмы, но и вовремя менять воду, дабы занятые священными трудами храмовники могли утолить жажду и обмыть затекшие телеса, но сил не осталось ни на праведную брань, ни на строгое нравоучение, ни на укоряющую молитву.

Он вернулся за стол, с трудом отодвинул тяжелый стул и упал в него в глубочайшей задумчивости и полном расслаблении членов. Отсюда, с этого самого места, он сотни раз взирал в потухшие очи своих жертв, испуганных, измученных, изуродованных и оболганных, молящих о быстрой смерти и не получавших ее. Инквизитор помнил все допросы – да, их было множество, но память его никогда не подводила, и он, мастер своего дела, старался не повторяться в последовательности актов «очищения души», чем снискал дурную славу в миру, поставлявшем без запинки «свежую пищу».

Когда на экзекуцию попадал еретик, Инквизитор точно знал, что спесивая усмешка сползет с лица жертвы, стоит служке разложить перед ним крюки, скобы, пилы и ножи разных длин и калибров, а «испанский сапог» сделает из клиента верного христианина уже на третьем обороте воротка. Чернокнижники терпели дольше, кусали до крови губы и молча теряли сознание, превращаясь в кожаные мешки с костями, но и их воля заканчивалась через день сидения на колу. Сложнее всего было с ведьмами: они рыдали, умоляли, кричали о своей непричастности и невиновности, и их женские чары отравляли душу и размягчали сердце, но долг требовал доводить процедуру до конца и вливать в жертву столько кипятка, сколько предписывали соответствующие каноны, установленные доминиканским братом – преподобным Крамером.

Сегодня храмовнику попался редкий экземпляр – «невеста Сатаны», в юности, видимо, была хороша собой, нынче же лицо ее несло на себе слабый, расплывчатый отпечаток утерянной красоты, а тело представлялось насмешкой над собственной, прекрасной когда-то формой. Во время всей экзекуции она хранила зловещее молчание, а насмешливый взгляд пронзительно-зеленых глаз без труда развенчивал весь пафос предъявляемых ей злодеяний.

Инквизитор, чувствуя собственное бессилие, наполнялся раздраженным беспокойством, что, в свою очередь, вызывало появление отвлекающей от святого дела крамольными мыслями икоты, коя, как известно, является происками Нечистого.

«Не ошибкой ли Господа Бога было сотворение Женщины? – стучало в висках. – А если нет, то не ошибкой ли церкви, то есть Человека, стало создание Святой Инквизиции? – ухало внутри головы. – Мы величаем сестер Евы «вместилищем греха» не из-за слабости ли потомков Адама? – скрипело на зубах».

Железо пронзало плоть ведьмы, она закатывала глаза, морщилась до слезотечения, но молчала, и эта пытка передавалась всему естеству ее мучителя. Судья-священник отхлебнул из бокала, но терпкое монастырское вино не смочило пересохшее горло – и как Создатель допускает в стенах Храма Своего деятельность такого органа, как Инквизиция? – подпрыгивающий, как изнемогающая птица в клетке, кадык рвал стенки трахеи.

– Довольно, – выдавил из себя Инквизитор, и служка перестал натягивать дыбу. Ведьма обессиленно уронила голову на бок, и ее помутневший взгляд пронзил судью наподобие осиного жала, обездвиживающего и ядовитого. Жертва явно что-то передавала ему посредством той невесомой, невидимой субстанции, что обволакивает светила, удерживая их грузные тела на небесном полотне, и чему великий Аристотель присвоил имя Эфир. Храмовнику почудилось, что это исчадие Ада читает в его голове, но не мысли хозяина, а свои: «Отчего столь явный перекос мужского, проявленный гневом и ненавистью по отношению к женскому, не из-за хлипкости ли сынов Адамовых?»

Инквизитор надавил ладонями на виски и крикнул служке: «Продолжай».

Тот взялся за рычаг, и у ведьмы треснула кожа на щиколотках.

«В какой момент, – продолжала хозяйничать внутри черепной коробки храмовника ведьма, – мужское племя уступило дочерям Евы, нарушив тем самым энергетическое равновесие полов, что привело к беснованию физической силы над слабостью?»

Ведьма уже освоилась в сознании судьи, и он, не привыкший к сопротивлению, почти сдался. «Где Ева – суть, отлепленная от мужа при создании и к нему же должная прилепиться обратно, – нарушила или предала заповеданное ей? Или виной тому муж, чья работа вернуть утраченное (или дарованное) ребро не грубой силой, но любовью, как это делает Отец Небесный, – запамятовал о сем либо не возжелал, ибо Путь Любви хоть и прям, но все время в гору?

Голос жертвы в голове Инквизитора умолк. Видимо, обладательница его, распятая на дыбе, потеряла сознание. Судья повелительно воздел указательный палец, окольцованный огромным перстнем-печатью, и служка ослабил натяжение веревок. Несчастная женщина еле слышно выдохнула. Попроси сейчас она о милосердии, что в этих подвалах именуется быстрой смертью, он тут же отпустил бы ведьме все грехи и отправил на костер ближайшим субботним днем. Но подсудимая молчала, а значит, дьявол в ней был все еще силен – иным и невозможно объяснить таковую стойкость духа.

Инквизитор дважды цокнул печаткой по краешку кубка, и служка, набрав полное ведро воды, выплеснул его на мученицу. Слабый стон огласил камеру, подтвердив, что женщина еще жива, но не успел судья открыть рот и задать следующий вопрос, как голову снова охватили «железные тиски», наподобие тех, коими по его приказу крошили черепа особо упорных служителей Сатаны.

«Вместе ли они, – застучало над переносицей, – муж и жена, раскачали маятник, указующий в своем покое ту точку равновесия, где ждет их обоих Бог, то место в Мире, где их общий Рай, или кто-то из них был усерднее? То уже не важно. Итог сего деяния – полыхающие костры, превращающие в пепел плоть и покрывающие копотью душу».

Голос ведьмы безраздельно властвовал над сознанием храмовника, контролировал его и диктовал не истину, но крамолу, постыдную, липкую, сатанинскую. «Кто, – уже самым бесстыдным образом гремело в ушах Инквизитора, – противопоставил друг другу то, что неотделимо в осуществлении Замысла Господнего, чье единство дает продолжение Замысла, а совместное пребывание есть источник Времени и, стало быть, бытия Универса?»

Храмовник редко удостаивал жертв своей близостью. Сидя на высоком стуле обвинителя в самом темном углу камеры, он прятал лицо от нечестивцев, пропахших кровью, потом и испражнениями, непроизвольно случавшимися от животного страха, но сейчас судья захотел подойти к ведьме, дабы видеть, как ее черная душа наконец-то покинет телесную оболочку.

– Подтянуть, Ваше Святейшество? – подобострастно поинтересовался служка, когда Инквизитор склонился над самым лицом жертвы.

– Подтяни, – прошипел судья, не отводя взора от сомкнутых век женщины.

Вороток повернулся, и вена на лбу ведьмы вздулась так, что едва не выплеснула свою синеву наружу.

– Гореть тебе в огне очищающем, – голос священника торжественно «ухнул» в низкий сводчатый потолок и успокоился на кровавой струйке, появившейся в уголке женских губ.

Инквизитор улыбнулся, но тут же снова схватился за голову.

«Мы горим на кострах и выравниваем муки Христа, – бушевало внутри судейского черепа. – Каждая сожженная вознеслась следом за Спасителем».

– Отпусти, – заорал что было мочи Инквизитор.

Служка торопливо завертел вороток в обратную сторону, хотя окрик храмовника предназначался не ему. Шатаясь от головной боли, судья доплелся до стола, отыскал среди прочих пергамент, записанный со слов доносчика, и, окунув в пурпур перстень, с яростью поставил кровавую метку против слова «ведьма», что означало подтверждение истинности всех предъявленных женщине обвинений. Ведьма отправлялась на костер…

В камере для допросов висела густым облаком тишина, такое же безмолвие наконец-то установилось и в голове храмовника. Жертву уволокли, дыбу отмыли, свои страшные инструменты служка спрятал в сундук, а пол засыпал песком, вот только воду в чане не сменил, ленивая скотина.

Кряхтя и вздыхая, Инквизитор направился по узкой галерее, ведущей наверх, к выходу, раздумывая о вынесенном приговоре, о завтрашнем дне, в который наверняка выползут из своих адских расщелин слуги сатаны, черти в человеческом обличии и прочие отбросы темного воинства, с которыми ему, вооруженному Святым Писанием и Приговорной Печатью, сражаться в одиночку (служка с инструментами не в счет). Плечи от таких мыслей расправились, походка стала тверже, а острый подбородок взмыл вверх.

«Уж не гордыня ли?» – спохватился вдруг храмовник, памятуя о суровом спросе на Страшном Суде за этот смертный грех. «Господи, и откуда взяться ей, искушающей душу?» – промелькнуло у Инквизитора, когда он, широко и бодро шагая, следовал мимо камеры с сегодняшней ведьмой.

«Жена Лота, – промелькнуло в голове, – собственным неверием мужу возложила код гордыни на женский род, а через потомство – и на всех людей».

Инквизитор встал как вкопанный: «Опять она, истинно колдунья, раз залезает в меня через стены каменные и решетки из железа». Он со злобой двинул ногой в обитую медью дубовую дверь – ни звука изнутри. Храмовник подождал с минуту и, тихонько, стараясь не скрипнуть, приоткрыв небольшую створку, заглянул в камеру. Женщина, свернувшись клубком, неподвижно лежала на соломе, но Инквизитор опять услышал ее голос в себе: «Любопытство – то самое качество, что взращивает через неверие гордыню в женщине. Этот грех принесла в Мир одна из дочерей Евы, Содом был уничтожен Огнем Небесным ради ее выбора – таков Замысел».

Инквизитор, оглушенный услышанным, резко опустил створку. Прочь отсюда, подальше от непонятной, страшной женщины, чья воля властвовала над его разумом безраздельно. Он почти вприпрыжку, высоко задрав полы тяжелой рясы, выскочил на воздух, пропитанный сладковатым привкусом сгоревших тел, и вдохнул эту отравленную им же субстанцию.

– Содом, – прохрипел Инквизитор, хватаясь за горло, через которое вползали внутрь его естества вопли ужаса и безысходности, стоны растерзанной жизни, брошенной на алтарь безумия, страха, невежества и гордыни.

Задыхающийся храмовник пал на колени – ноги уже не держали грузное хранилище обманутой судейской души.

– Это все она со своим яблоком, – шевелил губами Инквизитор, протянув скрюченную пятерню к небесам. – Это все Ева.

Перед самым концом, когда сознание погасило восприятие окружающего мира с его ведьмами и судьями, храмами и дыбами, чистотой помыслов и проказой деяний, Иисусом и Иудой, Адамом и Евой, он услышал голос, прямо внутри своего остановившегося сердца:

– Не в яблоке дело, любимый.

Пир

Какое кушанье подать к вину?

Что за вино?

В Священном Граале плещется оно.

Острые иглы ледяных струй, несущихся наперегонки с бледными безмолвными лучами далеких звезд, пронзая ватные перины грозовых облаков, оставляют на серовато-сизых простынях, брошенных поверх, собственные слезы, пока еще невесомые и неподвижные. Но, успев пропитаться солью морей, парами весенних пашен и горечью пожарищ, поднявшихся сюда, в эту чернеющую над миром губку, новорожденный воздушный вал уже не в силах держаться за влажные, ненадежные сполохи облака – с пугающим свистом сваливается он с «тучных» боков и, набрав скорость, прямо перед самой твердью, сплошь укрытой раскаленным песком, избавляется от влажного груза, явившись при этом миру горячим суховеем, а перепрыгнув сотню барханов, с силой ударяет в царский шатер, едва не свернув флагшток с хозяйским гербом и осыпав «золотой» пылью с ног до головы охрану, намертво вросшую в желтую крошку у полога, закрывающего вход.

Задора у нашего ветреного знакомца хватит и покатать по пустыне колючку, и запечатать норки надоедливых грызунов, и потрепать уши молчаливым верблюдам. Оставим ему его заботы, а сами незаметно для отплевывающихся от песчинок охранников проникнем внутрь, где расстелены персидские ковры, разбросаны мягчайшие подушки, шелка пропитаны амброй, бесчисленные яства источают ароматы шафрана и кориандра, воздух наполнен винными парами, а мысли приглашенных – великолепием хозяйки и предстоящим пиршеством.

При всей своей прямоте и беспощадности (а как же иначе?) Царица слыла женщиной веселой и добродушной, когда того позволяли окружение и обстоятельства. Она с удовольствием и воодушевлением лишала голов своих врагов и недоброжелателей, зато к любимцам относилась с нежностью и заботой. Таковых в ее судьбе присутствовало двое: кот и шут. Первому оказывались почести, приличествующие царским особам, а второму доставались ласки, более подходящие любовнику, нежели слуге. Весь остальной двор довольствовался насмешками в свою сторону – это в лучшем случае – и спонтанным гневом – в худшем.

Сейчас с нетерпением все ожидали высочайшего знака к началу пира, с которым, видит Бог, Царица явно затягивала: вино нагревалось, мясо остывало, замороженные во льду фрукты, как и лица гостей, подернулись капельками влаги.

Сама же высочайшая особа наслаждалась моментом: вздымающиеся в ожидании под парчовыми халатами животы, полураскрытые жадные губы, ноздри, распахивающиеся навстречу флюидам пряностей – все забавляло ее в собственном «дворе».

– Шут, – коротко бросила она, и верный слуга, примостившийся в ногах повелительницы, придвинулся ближе, – взгляни на них. Продержи я с началом еще немного и некоторые повалятся в обморок, а кто-то, даже под страхом смерти, тайком потянется за угощением.

– Проверим? – весело откликнулся Шут. – Я ставлю на первого Советника.

Он подмигнул грузному вельможе, ближе всех сидящему к Царице. Глаза у бедняги уже закатились от жары, а слабое сердце подернуло конечности синеватой сеткой вен. Царица очаровательно улыбнулась Советнику и, отломив от виноградной грозди ягоду покрупнее, медленно поднесла к губам. Вельможа прикрыл глаза вовсе и задышал, словно только закончил многочасовой подъем в гору.

– Ваше Великолепие, – неестественно громко обратился Шут к Царице, – вина?

По шатру пробежал взволнованный долгим ожиданием шепот. Ее Великолепие, не успев откусить от виноградины, вернула ягоду на блюдо:

– Нет, не желаю.

Теперь уже вздох разочарования шевельнул воздух под куполом.

– Как угодно, – Шут еле сдерживал смех.

А Царица, так, чтобы слышал только паяц, пролепетала:

– Пища – атрибут нашего мира, ангельские зубы не рвут мясо и не перемалывают ржаной хлеб. Нам, смертным, приходится пополнять силы для существования столь грубым и примитивным способом, но ведь еда и убивает.

– Таков этот мир, Ваше Великолепие, – Шут также перешел на шепот. – В нем сласть и горечь различаются числом, но не сутью.

На слове «сласть» паяц одарил Царицу таким взглядом, что, будь внимательнее гости, они бы заметили, как вспыхнули нежданным румянцем бледные ланиты хозяйки шатра.

– Так отчего же, друг мой, – Царица мечтательно опустила веки, – все так спешат вкусить отраву, что сокращает их дни?

– Я думаю, не все, моя… – Шут осекся, едва не выдав себя неосторожным словом, и тут же поправился, – властительница дум моих и жизни. Наверняка найдется кто-то, кто сможет отказаться от всего, что выставили слуги на столы.

– Кого же выберешь тогда, чтоб испытать? – прекрасные бархатные глаза заблестели в предвкушении грядущего развлечения.

Шут бросил взгляд на гостей:

– Из собравшихся – никто. Вот если бы из ваших слуг найти раба, да похилее, что не ел давно.

– Иди, найди такого и приведи сейчас же, – шепнула она паяцу. А к придворным обратилась в голос:

– Готова пир начать я, но жду еще одного гостя. Как только он войдет и вкусит предложенного, приступим и мы.

Гул одобрения пробежал по ожившим рядам, первый Советник, державшийся изо всех сил, в конце концов не сдюжил и молча завалился на бок без чувств.

«Угадал, бесенок», – вспомнила Царица ставку Шута, и улыбка влюбленной женщины предательски озарила ее лицо. Только успели беднягу Советника вернуть к жизни посредством чана с ледяной водой, целиком вылитой ему за шиворот, как в шатер вместе с горячим дыханием песков ворвался Шут и, приняв подобающую церемониймейстеру позу, объявил:

– Последний из приглашенных, но не последний из значимых.

После чего еще раз распахнул полог и взорам присутствующих предстал сгорбленный, шатающийся от слабости раб в одной набедренной повязке. Столь худого, изможденного тела и представить себе было сложно: ребра, казалось, распирали его грудную клетку так сильно, что натянутая на них кожа готова была вот-вот лопнуть; выпуклые, почти вывалившиеся наружу колени едва удерживались в чашках, сохраняя условную связь между берцовой и бедренной костями.

– Где ты нашел этот ходячий скелет? – воскликнула пораженная видом вошедшего Царица.

– Выкопал мумию и содрал с нее тряпье, – не замедлил с ответом Шут. – Только вот не смог узнать этого фараона.

Шатер вздрогнул от хохота, вряд ли не очень удачная шутка стала причиной тому, скорее смех имел нервный характер от затянувшегося ожидания и невнятного понимания странной задумки Царицы.

Шут взял под руку «фараона» и, подведя смутившегося от всеобщего внимания гостя к хозяйке пира, усадил рядом с собой.

– Видел ли ты что-нибудь подобное? – спросила Царица у раба и обвела рукой ломящийся от угощений стол.

– Нет, Ваше Великолепие, – пробормотал раб, не сводя глаз с еды.

– О, скелет не только умеет ходить, но и говорить, – воскликнула Царица, и придворные снова поддержали ее смехом.

– А как бы я с ним договорился? – вставил Шут, и уже сама Властительница весело рассмеялась.

– Что изволите, уважаемый фараон, вы кушать поутру? – задала она вопрос рабу.

– Чашку воды, – был ответ.

– А в полдень?

– Половину ржаной лепешки с отрубями.

– Чем балуете себя вечером?

– Дюжиной плетей, – раб поежился, и его уродливо выпирающие из спины лопатки заходили ходуном, словно челюсти какого-то неведомого существа, забравшегося под кожу, пожирали своего хозяина изнутри.

– Дайте пол лепешки, – приказала слугам Царица.

Ей принесли целый хлеб, пузатый, румяный, обсыпанный семенами и пряностями, на сверкающем серебряном блюде.

– Ты можешь взять половину, – кивнула она рабу, – или сесть за стол и вкусить всего, чего пожелаешь. Выбирай.

– Я, Государыня, остановлюсь на своем обычном рационе, – неторопливо проговорил раб, сглотнув слюну при виде румяного, восхитительно пахнущего хлеба.

– Чем же не хороши тебе мясные и рыбные блюда, свежие фрукты и молодое вино? – удивилась Царица, насмешливо поглядывая на притихших гостей.

– Подчинись я вашей воле и сядь за общий стол – сие станет грехом чревоугодия, а я и без того грешен, – раб молчаливо склонился перед Царицей.

– Мы примеряем на себя эти «одежды» каждый день, – откликнулся Шут и нарочито похлопал себя по животу. – Ничего, пока держится.

– Молчи, паяц, – хозяйка шатра бросила строгий взгляд на фаворита и повернулась к рабу. – Чем же так пугает тебя грех насыщения?

– Он приближает увядание плоти на Земле и подменяет собой Бога на Небе…

– Устав за столом, уже не пойдешь к Богу, – прервал раба Шут, и в шатре послышались редкие смешки.

– Ваша правда, господин, – совсем не обидевшись подтвердил «говорящий скелет» замечание Шута. – Не сдержи себя в еде, не сдержишь голос плоти более уже ничем – сей искус прост, но действенен в руках Лукавого.

– Да откуда знать рабу? – громко возмутился оправившийся после обморока Советник. – И слушать его зачем?

– Решать мне, – Царица сверкнула недобрым взором, и вельможа осекся.

– Простите, сударыня.

– Говори, – приказала она рабу.

– Это «альфа» любой аскезы. Всякая цитадель держится толщиной стен и мужеством гарнизона, но сдается пустым желудком. Оттого-то частенько осада – просто окружение и взятие измором.

– Ба, а наша мумия – стратег, – восторженно захлопал в ладоши Шут. – Не вашему ли перу принадлежит разрушение Карфагена?

На этот раз придворные оценили шутку, и за столом воцарилось оживленное настроение.

– Как обходиться с вражескими укреплениями, мне ведомо, – Царица недобро усмехнулась, и в шатре вновь повисла тишина. – А вот аскезой жизнь моя обделена. Быть может, ты, раб, одаришь меня знанием сим?

То, что она игралась с несчастным, как кошка со своей жертвой, было ясно всем, но раб, оказавшийся в положении мышонка, лежащего на спине и прижатого когтистой лапой, казалось, не желал этого замечать:

– Слушаюсь, Ваше Великолепие. Грехопадение есть познание через самоуничтожение, а, как известно, чревоугодие – грех. Аскеза, напротив, процесс познания через самоограничение. Господь же задумал Человека как проходящего Путь самопознания, не ограничивая себя и не греша, то есть нейтрально.

– Между Сциллой и Харибдой, – не удержался Шут.

– Вы снова правы, господин, – согласился раб. – Пораженный грехом чревоугодия не свободен – он во власти своего тела, его сознанием управляет не потреба, но жажда, желание.

– Сократ, ей Богу, Сократ, – хохотнул Шут, но приглашенные, похоже, были поражены рассуждениями этого странного человека, и шатер безмолвствовал, а сам раб, забывший, где он и перед кем стоит, вдохновенно продолжил:

– Не кто иной, как Адам, первый Человек, был изгнан из Рая через чревоугодие.

У Шута глаза вылезли на лоб, а Царица совсем по-детски раскрыла рот, обнажив ровные белые зубы.

– Надкушенное яблоко – предупреждение о том, что через излишества – не забывайте, Адам был сыт Светом Отца Небесного, впущенным в нутро, – Человек принимает энергии, разрывающие его связь с Богом.

– Не объел ли Адам всю райскую яблоню, дабы быть зачисленным в отъявленные обжоры? – первым опомнился от услышанного Шут.

Раб повертел в руках свою ароматную «добычу»:

– Адам, конечно же, не был чревоугодником, но он положил начало этой слабости мужского рода. Всякий муж, оказавшийся волею судеб в земном Раю, то есть в достатке, предается чревоугодию непомерному, в общем-то, помимо своей воли.

– Да как таковое возможно и причем здесь Адам? – Царица была сильно возбуждена и явно заинтригована.

– Это как, – раб завертел выпученными глазами, – сокрытый механизм, который заставляет пчелу после посещения цветка нести на лапках пыльцу в свое гнездо или муравья тащить подходящую былинку, что гораздо более по весу, нежели он сам, на общую горку¹.

– То есть муж, имеющий возможность, обязательно согрешит? – Царица пристально смотрела в глаза рассказчику.

– Скорее всего, – уверенно подтвердил тот. – И устоять будет сложно, но, Властительница, к счастью, женский род этого спрятанного внутри сознания «крючка» лишен.

– Ты ведь получил в полдень свою корку? Не будет ли хлеб, что держишь в руке, излишеством для раба? – вмешался, впрочем, как и обычно, в разговор Шут.

– В который раз ты прав, господин, – ответил раб, возвращая лепешку на поднос. – Не стану, в отличие от Адама, предаваться чревоугодию.

Он без сожаления, по крайней мере, с виду, расстался с подарком Царицы, но, случайно стукнув костяшками пальцев по блюду, вдруг весело рассмеялся:

– А знаете, мы здесь словно бы воспроизвели Библейскую сценку для искушенного, – раб повернулся к гостям, – но голодного зрителя.

Царица недоуменно вскинула брови, а трясущаяся от смеха «мумия» продолжила:

– Вы, Ваше Великолепие, в роли Евы, предложенное угощение – яблоко познания, я, соответственно, Адам…

– А Шут – Змий Искуситель, – Царица в восторге захлопала в ладоши.

Паяц демонстративно обвился вокруг ее ног и зашипел, а раб добавил:

– Но, в отличие от Адама, я не вкушу предложенного, надеюсь, мир после этого не рухнет в тартарары.

Шут, перестав изображать рептилию, поднялся на ноги и громоподобным голосом сообщил:

– Знаешь ли ты, несчастный, чем закончилась сия Божественная трагедия для Адама?

Раб кивнул головой.

– Тогда ты изгнан из шатра. Простите, Ваше Великолепие, – из нашего земного рая, – Шут махнул рукой, и стражники, легко подхватив под руки почти невесомую «мумию», понесли бедного Адама на выход. Уже перед самым пологом он, безвольно болтающийся в железных объятиях, обернулся к Царице и крикнул:

– Адам был изгнан вместе с Евой.

Придворные, позабыв о приличиях, взорвались дружным хохотом, а Адам получил столь внушительный пинок под зад, что Шут засомневался в его способности подняться на ноги самостоятельно после завершения полета.

Царица грозно поднялась с подушек, смех разом прекратился.

– Гость не притронулся к еде, стало быть, и вам не следует делать этого. Пир окончен, все вон!

Огромный алмаз, удобно устроившийся на ее указательном пальце, словно маяк высветил направление движения двора к выходу. Через минуту шатер опустел.

– Ваше Великолепие, – начал было Шут.

– Ты еще здесь? – рявкнула властительница, и паяц выкатился наружу, как верблюжья колючка во время песчаной бури. Царица осталась одна. «Что испытал Господь Бог, – подумала она, – когда за детьми Его, Адамом и Евой, захлопнулись Врата? О чем размышлял, держа в длани Своей надкушенное яблоко?»

Она обвела взглядом заставленный всякими сладостями и вкусностями стол. Возможно, вот так же Отец Небесный взирал на плоды и ягоды Эдема, не нужные никому по причине отсутствия кого-либо. И если запретное можно было вкусить, находясь внутри, то возможно ли вернуться в недостижимое?

Повинуясь нахлынувшим чувствам, она порывисто откинула полог шатра, словно бы пытаясь скорее покинуть свой земной рай, и ветер, сорвав с губ Царицы жаркое дыхание, понесся со своей добычей к синеющей вдали горной гряде, за которой в томном ожидании волновалось задумчивое море, совокупляющееся в своих сине-черных пределах со светом холодных звезд, мерцающих над глубинами мира и строго хранящих его тайны.