Республика Уганда отмечала 57-летие своей независимости в гостинице «Золотое кольцо». К крыльцу одна за одной продвигались черные машины с красными номерами. Гости поднимались в банкетный зал «Суздаль», перед которым их приветствовал мужчина в европейском костюме и женщины в национальных. Марину я встретил за первым столиком у дверей. Марина была в Уганде, а я нет, но на мне под свитером была футболка с гербом и флагом Уганды, которую она мне привезла. Зал наполнялся дипломатами из разных африканских, ближневосточных и азиатских стран, представителями угандийской диаспоры и друзьями Уганды.

Вечер открылся гимном республики. На экране развевался черно-желто-красный флаг с венценосным журавлем и появлялись слова. В гимне, походившем на мелодию из романтического мультфильма, пелось о земле, которая кормит людей, о солнце, плодородной почве и о том, что Уганда – жемчужина в короне Африки.

После этого прозвучал гимн Российской Федерации. В нем, в частности, говорилось о широком просторе для мечты и для жизни и – в нарушение статьи конституции о том, что никакая религия не может устанавливаться в качестве государственной или обязательной, – о хранимой богом родной земле. На экране вился бело-сине-красный флаг; на нем построчно выводилась транскрипция русских слов латиницей и их перевод на английский язык. Мне показалось, что выражение «popular wisdom» точно передает один из смыслов выражения «мудрость народная».

Угандийскому гимну многие подпевали. В российском активно участвовала только пожилая женщина у одной из колонн, но и она, судя по движениям ее губ, пела совсем другие слова.

После исполнения гимнов и торжественного молчания его высокопревосходительство господин посол Уганды произнес речь. Он приветствовал господ дипломатов, представителей угандийской диаспоры, друзей Уганды, леди и джентльменов – и всех вместе как почетных гостей. Он говорил о достижениях страны за годы независимости и ее ресурсах: кофе, чае, какао, туризме, нефти и газе. Представитель Российской Федерации произнес ответную речь, в которой упомянул, что Советский Союз одним из первых установил с Угандой дипломатические отношения.

После этого в зал торжественно внесли большой торт в виде флага Уганды. Гости собрались вокруг него, господин посол, а также еще пять или шесть человек взялись за один и тот же нож и сделали небольшой исторический надрез, зафиксированный памятью нескольких десятков телефонов.

Начался фуршет. В меню были лосось и масляная рыба, бутерброды с консервированным тунцом и мини-эклеры с рататуем и чоризо; канапе из моцареллы и помидоров черри и из феты и сладкого перца; салат нисуаз и брошет из цыпленка; итальянские тихие вина, брют «Абрау-Дюрсо» и пиво «Хайнекен». Пиву отдавали особенное предпочтение послы и другие дипломатические работники из разных государств. Они беседовали друг с другом, держа холодные бутылки, обернутые бумажными салфетками, и подливая себе из них в бокалы. Звучала африканская музыка; судя по мелодиям и ритмам, она была не только угандийской. Марина говорила, что я должен снять свитер и остаться в одной футболке, но я все-таки стеснялся пиджаков и галстуков. Я пил брют, вспоминал, как Марина привезла из Уганды сыр, сделанный там одним голландским сыроделом, и думал о том, что это обычная страна и что еда на вечере подчеркивает то же самое.

Еще я смотрел на дипломатов, которые знакомили других дипломатов со своими женами, фотографировались вместе и беседовали то в одном кружке, то в другом, и представлял их жизнь в Российской Федерации ради собственной страны. Представлял их круг общения, вручение верительных грамот, официальные приемы, переговоры, одиночество. Представил, как они устраивают вот такие вот праздники и звонят дипломатам других государств: «Слушай, у нас на той неделе годовщина независимости, подъезжай, а то на вашей так толком и не поговорили». И так из месяца в месяц, из года в год – много дней в году, но и стран на свете тоже много.

В дальнем углу развернулась торговля. Большая черная женщина в красивом полосатом платье продавала клатчи из бисера – черный, желтый, коричневый, в цветах российского флага, а также масло ши, чай, кофе. Рядом сидел мальчик лет шести и играл в телефоне.

Звучало какое-то очень хорошее регги, и я заметил, как люди начали подтанцовывать. Интересно, подумал я, могло ли еще лет тридцать назад такое случиться – чтобы на дипломатическом приеме играло регги? Потом включили другую веселую песню, и я пошел узнать, что это. Оказалось, что музыку ставят из ютьюба, и парень показал мне, что поет Крис Эванс. В поисковой строке к его имени было добавлено слово «Uganda», чтобы не показывался американский актер. Я заметил, что у компьютера толпится народ, и понял, что люди хотят поставить то одну песню, то другую. Наконец, одна девушка попросила поставить одну песню в версии для караоке, взяла в руки микрофон и стала петь. Сначала она стояла прямо под колонками, но потом перешла на небольшой подиум, где в начале вечера стояли его высокопревосходительство господин посол Уганды и представитель дипломатического корпуса Российской Федерации. Это была трогательная, но немного скучная песня. Гости вечера стали подтягиваться к сцене.

Из Арзамаса в Муром
в январе 2019 года

Ни там – позвонили – не было такси, ни тут. Даже на углу Калинина и Советской, где всегда стоят, никого не было. Мы сели на «шестерку», но не стали пересаживаться на «единицу», а доехали до конца – она, оказывается, забирается теперь далеко налево по 9 Мая. Мы шли по свежему снегу, сопровождаемые черной собакой, которая держала тело наискосок; свернули в Добрососедский переулок, потом на Новоквартальную улицу. Я вспомнил, что был в этих частных местах только в старших классах. Мы ходили сюда в гости к Наде Жулиной; она жила дальше всех наших одноклассниц. Безымянная тропка, которая шла между двумя оврагами, заросшими кустами и деревьями, вывела нас прямо к вокзалу.

Электропоезд состоял из четырех вагонов. Окна их были украшены трафаретными рисунками разных цветов: елки, снежинки, звезды, полумесяцы, снеговики. Мы сели в первый вагон. В тамбуре курили трое мужчин, и свежий вагон отабачился. Мужчины перешли внутрь, стали играть на монеты. В вагоне было тепло, но потом, после того как по нему прошел машинист с ключами, стало резко холодно ногам.

Я нашел в конце второго вагона контролера-кондуктора и спросил, почему так. «Сломалось что-то, – сказала она. – Или включат потом еще». В начале вагона сидели трое мужчин в оранжевых жилетах поверх курток. На платформе Шумлейка один из них выглянул из открытых дверей и маленьким фотоаппаратом снял, что платформа очищена от снега. Затем он снял этот факт с другого ракурса. В тамбуре стояли снеговые лопаты.

Мы перешли в третий вагон, где было теплее. Ваня слушал Земфиру и смотрел в окно, подпевая. В Костылихе два двухэтажных панельных дома стояли опустевшие и без окон, а ведь так недавно были обитаемы. На платформе Маяк мы увидели, что березовые заросли стали высокими, густыми, непроходимыми. Мама вспомнила, как мы собирали тут грибы, и рассказала, как ездил прошлым летом отец с тетей Машей за черникой в Саконы: «Маша рассказывает: «Все ягоды собирают, а мы все куда-то бежим. «Лошманов, – говорю, – хоть вот еще раз скажешь, что у тебя все болит!» Но все-таки пришли на поляну, где собрали по ведру черники».

Я же вспомнил, как мы ездили на Маяк с отцом и Андреем. В тот год в березовой поросли ростом меньше человека, которая затянула бывшее поле, размножились подберезовики и подосиновики величиной с мизинец. Их можно было собирать как ягоды – сидя, вокруг себя. Я так увлекся, что потерял в этих зарослях отца и Андрея, а у них была вода и компот, у меня же ничего не было, кроме корзины и рюкзака. Я вышел к березовой полосе, где набрал еще и белых, шел через большое пустое поле под самым солнцем к лесу впереди, увидел в поле беседку, подошел к ней и заглянул в нее. В лесу, на глинистой дороге, у больших сосен, увидел большую лужу с чистой дождевой водой и стал наконец пить, потому что никогда раньше не испытывал такой жадной жажды. Корзина была полна грибов, и рюкзак был тоже полон грибов. По лесу добрался до Балахонихи, попросил воды у подростка, стоявшего рядом с тракторной мастерской, а потом дошел и до станции – там-то я знал, где колодец.

Между Маяком и Балахонихой две цыганские девочки с бумажными стаканчиками стали просить милостыню, но денег им никто не давал. В Балахонихе машинист сказал, что при выходе надо быть осторожным, потому что с той же стороны пройдет встречный поезд. Я сказал, что вот там, в паре километров от Балахонихи, стоит Волчиха, где у Сереги была, а может, и есть, дача, а за Волчихой – очень земляничные места. Вспомнил еще, как мы тогда приехали туда впятером и собирали землянику, а Арнольд вдруг обнаружил, что в молодой березовой поросли тьма грибов. Потом мы много раз воспользовались его открытием и на Маяке, и в других местах.

Мы пили кофе, а мама сказала, что можно достать и бутерброды. Я ответил, зачем же бутерброды, ведь мы даже до Мухтолова не доехали. В Мухтолове вошла женщина с двумя детьми. Со скамеек, где выпивали и поругивались железнодорожники, встала вторая контролер-кондуктор, подошла к ней и поздоровалась. Они были близко знакомы и поздравили друг друга с Новым годом. В этом электропоезде многие знали друг друга.

В Саконах мама вспомнила про оставленный там мною рюкзак с ключами и пропуском в общежитие. Я же совсем уже не помнил про ключи и пропуск, помнил, что в рюкзаке остались деньги на обратный билет. Я тогда поехал в Саконы за черникой один. У меня было маленькое ведерко, с которым удобно ходить между соснами и собирать ягоды, и большое ведро, чтобы ссыпать собранное. Его я оставил вместе с рюкзаком как базу под одной из сосен. Ягод было множество. Я ссыпал в большое ведро уже два маленьких, но на третьем заблудился. Все вокруг было похоже на все вокруг: сосны и кочки во мху, вереск и толокнянка, багульник и можжевельник, и ягоды черники с фиолетовым налетом, и зудящие в сухом воздухе комары. Я вышел на звук поезда к железнодорожной насыпи и по песчаной дороге дошел вдоль путей до Мухтолова. Там сел на электричку – с маленьким ведерком, в котором было немного черники. На следующий день мы с отцом поехали в Саконы вдвоем и нашли рюкзак и ведро, хоть это и казалось невероятным. С ягодами ничего не случилось, они были все такими же свежими.

Я подумал: как, когда меняется восприятие случившихся с тобой событий? Сначала кажется, что это было как вчера, а потом все-таки становится очевидно, что это было очень давно. Как, когда? Весь прошлый год кажется мне одним вчерашним днем, как и эти годы с грибами и черникой казались когда-то тоже. А теперь вот за двадцать лет прошла целая и совсем другая жизнь.

По вагонам туда и сюда ходил пожилой седой охранник, грустный и одинокий. Когда мы подъехали к Венцу, то уже спали или полуспали, а поезд взметал снежную пыль, и справа и слева стояли тонкие сосны по колено в снегу. Но на станции Родяково в деревне Натальино мы проснулись от того, что в вагон вошло много детей и их родителей. «Помогите да ради праздничка», – снова стали ходить по поезду цыганские девочки с бумажными стаканчиками.

На лавках напротив нас сидели две сестры. У старшей был мальчик лет восьми. У младшей были две дочери постарше. Она сняла со своей младшей девочки вязаную шапку с оттопыренными углами и стала расчесывать ее темно-русые волосы. У всех троих были носы длинными уточками, тонкие губы, черные глаза. У старшей же сестры и ее сына были носы небольшие и прямые, но сходства в лицах всех пятерых все равно было много.

На 306-м километре пошел неторопливый и отчетливый на фоне зеленых сосен снег, но потом, когда начались березы, сразу прекратился. Сестры с детьми и многие другие люди вышли в Навашине. Как, например, очень крупная женщина, которая сказала своей выходившей тоже небольшой подруге: «Я тут нажаловалась на нее ему».

Перед навашинским вокзалом стояли на перроне два полицейских и одна полицейская. Очищенный перрон был в снежных мерзлых пятнах. Слева тянулись судостроительные корпуса из силикатного кирпича. Справа за тополями и осинами на пустошах рыжела над снегом трава; появился длинный белый язык затона. Снова полетел снег, серый на фоне берез и осин, – и опять перестал. Посреди Оки темнела большая длинная полынья. На Городской опять пошел снег, медленнее и крупнее, а когда мы вышли на конечной, он заполнил, засыпал, покрыл весь Муром.

Сёрвавур и Мичинес
в июне 2019 года

Я привез на Фареры резиновые сапоги и наконец надел их. И еще мы с Катей боялись опоздать на паром.

У Хайни, торсхавнского полицейского, Сёльи, пожарной фарерского аэропорта, и их шестерых детей есть традиция: проводить каждый год несколько летних дней на Мичинесе. В те дни, когда мы прилетели, они как раз были там.

Мичинес – самый западный из Фарерских островов. Еще лет пятьдесят назад на нем жило почти двести человек, а сейчас десять, или девять, или семь; сообщают разное. Но все они живут в единственной деревне, она тоже называется Мичинес и находится на западном конце острова – все остальное его высокое пространство необитаемо. Пристать к острову можно только в одном месте, в маленькой бухте как раз рядом с деревней. Из-за этого Мичинес как будто выключен из консолидированной фарерской жизни, в которой острова связаны между собой дорогами, тоннелями и большими паромами.

Туда ходит паром небольшой: дважды в день с мая по август. Еще один способ попасть на остров – вертолет фарерской авиакомпании Virgin Atlantic; он летает четыре раза в неделю. И то и другое возможно, если позволяют погодные условия. Билеты надо покупать через интернет и заранее: количество мест ограничено, а Мичинес – известное туристическое место. Это настоящий край земли, дальше только Исландия, до которой семьсот километров. На отколовшемся от основного массива островке Мичинесхёльмуре, куда ведет висящий над пустотой мостик, стоит маяк – это самая западная точка Фарер. И еще на Мичинесе гнездится множество птиц трех десятков видов. Олуши, глупыши, кайры, мевки, гагарки; больше всего – тупиков, и к ним можно подобраться так близко, как больше, пожалуй, нигде на свете. По деревне можно ходить бесплатно, но, чтобы выйти за ее пределы, гулять по островным тропам и дойти до маяка, надо заплатить заплатить туристический сбор. Так возмещают ущерб от интенсивных человеческих прогулок, не имеющих хозяйственного смысла.

В общем, мы очень боялись опоздать или вообще не попасть на паром. Это был единственный шанс встретиться с Хайни, который должен был непременно попасть в нашу книгу про северное активное отцовство. Поэтому до Сёрвавура, деревни на острове Воар, откуда отходит корабль, мы поехали из Торсхавна на самом первом утреннем автобусе.

Он шел через фарерский аэропорт и точно по расписанию. После аэропорта кроме нас пассажиров не осталось, и водитель спросил, где нас высадить. Мы сказали, что едем на Мичинес. Он ответил, что довезет нас к причалу, хотя делает это только в тех рейсах, которые приурочены к отправлению парома, – обычно же разворачивается в центре деревни.

И мы оказались на причале в Сёрвавуре – и вообще в Сёрвавуре – совершенно одни. Так, по крайней мере, казалось. В порту стояли белые лодки. Деревня была скорее городком из лаконичных белых домов с вкраплениями черных и красных. Высокие, пониженные и сглаженные ветрами и водой, берега состояли из камней и очень яркой травы. Они походили на гигантские зеленые волны. К ним цеплялись прозрачные темно-серые облака, которые отражались в тяжелой воде. Конец залива был большим пляжем; его темный песок своей мелкой рябью повторял рисунок воды. Берега расходились и показывали океан, но на выходе из фьорда стоял массивный Мичинес, и место казалось запертым. Как будто там, дальше, нет ничего, никакого продолжения мира, и все находится здесь.

Мы спустились на песок. На нем лежали пятна воды, а в одном уголке расходился ручей – вот для чего, оказалось, я взял с собой резиновые сапоги. Песок был голым, и только совсем редко встречались на нем ракушки, листья водорослей, пустые панцири маленьких крабов. На краю пляжа находился стадион. За ним стояла церковь: такой же лаконичный, без украшений, дом с острой крышей, как и все остальные, – черный с белой башенкой. Подле нее лежало кладбище – параллельные улочки небольших каменных памятников в зеленой траве: мертвые Сёрвавура продолжали существовать в его жизни на самом виду.

Недалеко от причала мы обнаружили открытый кафе-магазинчик – даже странно, что не увидели его раньше. В нем был минимальный набор товаров: молоко, яйца, нарезанная ломтиками ветчина, напитки, шоколадки, батарейки, туалетная бумага. За прилавком работала молодая тайка. Я не удивился: накануне прочитал, что из-за кризиса и эмиграции девяностых мужчин на островах стало больше, чем женщин, и фарерцы стали искать себе жен в Юго-Восточной Азии. Она спросила нас, откуда мы, а потом сказала, что на Фарерах хорошо, только холодно.

Мы взяли кофе и простые бутерброды: морковный хлеб, маргарин, сыр. Это были одни из самых вкусных бутербродов в моей жизни – наверное, потому, что мы нашли их в деревне, в которой до этого не встретили ни одного человека и не ожидали найти ничего съедобного.

На стойке рядом с витринами лежал первый выпуск бесплатной англоязычной газеты Local.fo. На первой полосе навстречу фотографу шли трое неформального вида мужчин, на которых был наложен заголовок: «„Мы готовы к выборам “, – заявляет Партия каннабиса». Один из главных материалов номера сообщал, что за год фарерцы трижды вызывали спасательный вертолет на помощь иностранным туристам, которые в ней не нуждались. А на развороте ближе к концу были интервью двух человек, которые переселились на Фареры для постоянной жизни: Эбенезера с Исландии и Наташи из Индонезии. Наташа Клемменсен живет здесь восемь лет, она упаковщик на рыбзаводе. Больше всего ей нравится безопасная жизнь: без воров и грабителей, без заборов, запертых дверей и решеток на окнах. А про то, что ей не нравится, она сказала так: «Совершенно не понимаю, почему здесь покашливают, когда входят в комнату. Спрашивала у сотен фарерцев, объяснить не смог никто – а кашляют все».

Мы увидели, как приехал автобус из Торсхавна, и поняли, что скорее не он приурочен к парому, а паром к нему. На причале у небольшого судна выстроилась очередь. Женщина проверяла билеты и взимала туристическую плату, выдавая взамен ламинированную карту Мичинеса с маршрутами возможных прогулок и колониями птиц. На обороте были правила поведения на острове, они призывали к минимальному вторжению в дикую жизнь. В очереди были люди из разных стран, одетые в утепленные куртки; некоторые были с большими походными рюкзаками.

Паром двинулся по фьорду, прошел мимо скалы с отверстием вроде ворот, потом мимо островка Тиндхёльмур. Он напоминал торчащий из океана острый гребень какого-то еще никем не названного завра: с одной стороны зеленый, с другой его как будто отрезал гигантский нож. Пассажиры смотрели и фотографировали, вмещая в свои памяти эту красоту, которая была еще фантастичнее от своей реальности. Казалось, что Мичинес совсем рядом, и мы дойдем быстро, но мы долго плыли мимо его суровых стен к тому месту, где они становятся наконец чуточку милосерднее и позволяют пристать.

Хайни, Сёлья, Брандур, Ханус, Йоуанис, Андреа, Бринхильд и Фиа встречали паром на причале. Шестилетний Йоуанис в свитере с закатанными рукавами почти не обратил на нас внимания, потому что был увлечен изучением морских блох в лужице на большом камне. Поймав одну, он показывал ее двухлетней Фие. Сёлья сказала, что это обычное дело: «Йоуанис станет у нас известным ученым». От причала к деревне вела длинная и крутая лестница, тяжелые рюкзаки поднимали по бетонному ложу с помощью подъемника. Наверху туристы отправились понимать остров, Хайни, Сёлья и дети – жить своей фарерской жизнью, а мы – смотреть на нее, говорить с ними и фотографировать.

Деревня Мичинес небольшая. Она разделена ручьем, сбегающим по каменистому руслу к океану. Пока мы шли по дорожке, Хайни рассказывал, как устроена его семья. Брандуру четырнадцать, это сын Сёльи от предыдущих отношений; Ханус – его собственный девятилетний сын от случайной связи, и он через суд добился того, чтобы каждые вторые выходные и на две недели летом и зимой забирать его к себе; остальные четверо детей – их с Сёльей общие: сначала Андриа, потом Йоуанис, Бринхильд, Фиа. Он наклонился, чтобы подобрать какую-то бумажку вроде фантика, и я заметил, что больше никакого мусора на улице нет.

Дома в Мичинесе – в основном черные с белыми окнами – кажутся маленькими, крыши у многих покрыты дерном. Но когда мы входим в тот, который снимает семья, я вижу, что он просторен и двухэтажен. Стены обшиты деревянными планками, на окнах нет занавесок, мебель простая и самая обыкновенная городская. Мы бросили там лишние вещи и снова вышли во внешний мир: Хайни с детьми пошел играть в футбол. Играли все, даже Фиа, и это было обыденно – подумаешь, край земли, пустой остров над океаном.

На обед Сёлья раздала всем по куску лазаньи и стакану полпроцентного молока. Я заметил на стене в прихожей почти доеденную вяленую баранью ногу, кости с остатками мяса, и спросил у Хайни, какая она на вкус. «Хотите попробовать?» – сказал он, снял ее и отрезал несколько ломтиков. Мясо было насыщенного вкуса, но совсем несоленое. Увидев, что мне понравилось, он нарвал мне кусочков сушеной трески, которая была соленой и тоже вкусной. Потом Хайни посмотрел на меня внимательно и спросил, не хочу ли я попробовать гринду. Мне был понятен его взгляд: на Фарерах привыкли к тому, что многие приезжие считают диким забивать в двадцать первом веке дельфинов, или, как их тут называют, китов. Он вынул из холодильника кусок дельфиньего сала, отрезал от него кусок и разделил его на узкие тонкие дольки. Достал кусок вяленого дельфиньего мяса и тоже тонко нарезал. Выложил все на тарелку, добавил холодный вареный картофель и сказал, что вот так здесь все и едят: берешь картофель, кладешь сверху кусочек сала, трески, гринды или баранины. Сало было слабосоленым и очень нежным, а мясо дельфина напоминало одновременно вяленую оленину, вяленую икру – и печень своим кровянистым вкусом. В этих простых продуктах чувствовалась суть фарерской жизни: еды на островах немного, она такая, какая есть, и ее нужно ценить.

После обеда четверо средних детей переоделись в гидрокостюмы и пошли купаться. Ручей, бегущий с гор в океан, на входе в деревню превращается в водопад. Под ним – бетонная ограда с прогалом, который, если надо, перегораживают и превращают в бассейн. Дети по очереди оказались в воде. Брандур вошел в нее просто в шортах и футболке. А Хайни сказал, что у них был уговор: если все будут в воде, то нырнет и он. Снял свитер, джинсы, футболку, остался в одних трусах – и кинулся рыбкой с бетона.

До обратного парома оставалась еще пара часов. Мы попрощались с семьей, чтобы больше ей не мешать, и пошли по туристической тропе в сторону Мичинесхёльмура. Она вела наверх по довольно крутому склону. На траве лежали катышки помета и клочки шерсти. Вокруг бродили косматые овцы. Они были безмятежны и бесстрашны: спокойно ели на краю обрывов, под которыми в десятках метров внизу в скалы били волны. Птиц было множество, воздух ими пестрел. Тупики оказались юркими и быстрыми – на фотографиях эти птицы с лицами печальных клоунов выглядят неуклюжими. Они носились совсем рядом и сидящими тоже подпускали к себе близко и не пугались.

Мы забрались на самый верх. Граница между Мичинесом и океаном была резкой, без переходов. Острова на востоке казались нарисованными акварелью и голубели от воздушной перспективы, которая скрывала их мощную тяжесть. Лился холодный ветер, по небу неслись жемчужные облака. Здесь были величественность и просторная свобода. И еще одиночество – на узких тропах, прижатых к породе, мы разминались с другими людьми, но ни они не смотрели на нас, ни мы на них, как будто и мы и они были там совершенно одни.

Дойдя до западного конца острова, мы поняли, что выбрали неверный путь. Чтобы попасть к маяку, надо было спустится к другой тропе, ведущей к мосту. У нас еще было время, и можно было успеть, но я неожиданно понял, что совсем не хочу идти на Мичинесхёльмур. Я, скорее всего, больше ни разу в жизни не попаду на Мичинес, и, кажется, странно упускать такую возможность – но что там, у маяка, можно увидеть или почувствовать нового? Чего-то такого, что я не чувствую здесь, на краю скалы, возле которой ложатся на воздушные потоки олуши и глупыши? Да ничего.

Наверное, Катя почувствовала то же самое, хоть ей и хотелось сфотографировать маяк. Мы вернулись в деревню и зашли в единственное на Мичинесе кафе, где встретили почти всех пассажиров. Уже минут за сорок до прибытия парома все стояли и сидели на бетонном пирсе. Молча – и от усталости, и от того, что больше уже невозможно обсуждать то, что видел, с теми, кто видел ту же самую ошеломительную красоту.

Хайни, Сёлья и дети спустились с нами попрощаться. Йоуанис снова ловил морских блох. Брандур рассказывал, что хочет стать как отец, капитаном танкера, и обойти весь мир. И еще сказал, что в России не был, но был в Эстонии: приезжал на соревнования по гандболу, ведь он гандболист. Как и Хайни, который, как я узнал потом, был капитаном национальной сборной.

Видимость в мичинесской бухте ограничена: только скалы с птичьими колониями, океан и небо. Временами слышался гул взлетающих с соседнего Воара самолетов, но видно их не было, на остров легли облака. И я подумал вдруг: а что, если корабль не придет? Ни через полчаса, ни через час, ни завтра, ни через неделю? Если вертолет не прилетит тоже? И не будет больше никакой связи? Другие острова с Мичинеса видны, но совершенно непонятно, случилось ли там что-нибудь или нет. А что, если – подумал я – все на свете исчезли, и остались только мы, четыре-пять десятков человек на небольшом островке; что нам делать? Из еды только овцы, птицы, их яйца; рыба в воде, которую надо научиться ловить. Даже гринд здесь не загонишь в бухту, потому что она слишком мала, а лодок нет. Запас дизельного топлива, которым обеспечивается электрогенератор, питающий дома, ограничен; потом останутся только трава, овечий помет и деревянная обшивка домов. Как мы будем тут выживать? Надо ведь все-все будет начинать сначала, все человечество.

Но корабль пришел, и молчаливые туристы стали занимать на нем места. На обратном пути уже почти никто не фотографировал.

Потом я прочитал в книге про Фареры, что тупики – традиционная еда, особенно на Мичинесе. Их ловят большими сачками на скалистых обрывах, для этого нужны большая ловкость и отвага. Я написал Хайни и спросил, ест ли их он. Хайни ответил: «Изумительная еда». С ним бы мы на острове не пропали.