Из Александрова до Махры ездят несколько раз в день автобусы, которые обычно следуют до Карабанова, им просто продляют маршрут. «Три до Махры́», – собирался сказать я кондуктору, пошедшей по салону, когда ЛиАЗ тронулся, но вдруг подумал: «А если Ма́хра?» Я сказал: «Три до конца», а когда зашел в телефоне в википедию, увидел, что и правда: Ма́хра.

Автобус доехал мимо песчаного карьера до Карабанова, и мы насчитали на коротком участке пять крестов и камней в честь семи погибших на дороге человек. Он сначала объехал зигзагами старую барановскую мануфактуру, потом двинулся вдоль железной дороги, пересек ее и проехал по советскому красно-белому микрорайону. Затем свернул вправо, пересек отодвинувшее лес поле, где нескладный коленчатый трактор косил траву под скользящим коршуном, и после того увидели наружный храм монастыря, классицистический, образцовый, напоминающий десятки похожих. ЛиАЗ развернулся у монастыря, а монастырь встретил нас сияющими на белом изразцами с узкими птицами, которые подбирались к землянике.

Все, что находится в Махре, – махринское, кроме монастыря, который называется Махрищским. Он был основан киевлянином, постригшимся в монахи под именем Стефана и ушедшим в московские земли, – в пустынном месте на впадении реки Махрище в реку Молокчу. Стефан дружил с Сергием, названным потом Радонежским, и тот как-то пришел в Махру, терпя от своей братии скорби, беседовал о спасении души, после чего отправился в Киржач основывать Благовещенский монастырь. Крестьяне соседней деревни Юрцово со Стефаном ссорились и грозились убить, боялись, что пришелец отнимет у них землю. Он ушел на север, где поставил Авнежский монастырь, потом жил в Москве, и оттуда Дмитрий, названный потом Донским, отправил его обратно в Махру. Стефан там потом и умер, а после его смерти монастырь переживал и лучшие, и худшие времена, пока в 1923 году не был закрыт: сельскохозяйственная школа, филиал карабановской ткацкой фабрики, приют для беспризорных, больница, склады. В 1942-м Стефановскую и Троицкую церковь с колокольней разобрали на щебенку для аэродрома в Слободке под Киржачом. В том, что осталось, был после войны детский дом, дом отдыха Академии наук, а уже на самом советском излете, в 1989 году, сделали мурманский пионерлагерь. Восстановился монастырь в основном с помощью «Росэнергоатома».

По стеклянному прилавку просторной церковной лавки, где я купил книгу, из которой узнал это все, ходил большой мягкий кот, стриженный почти как пудель. Голова его была как будто гривастой, туловище подбритое, лапы – даже непонятно, что сказать про эти мягкие лапы. «Это Буняша. Колтуны одни были, – сказала монахиня-продавщица, изящно окая. – Подбросили как Барона, Барсика, а никаких тут баронов нет, стал Буняшей».

На двери магазина висело объявление с фотографиями других животных: «Братья и сестры! Нам подкинули двух чудесных щенков. Похожи на алабаев. Хвост и уши купированы. Мальчики. Характер серьезный – уж охраняют монастырь снаружи) Но дружелюбные, ручные. Зубки молочные. Кто заинтересовался, звоните. На фото они грязные, так как намокли под дождем, и не совсем понятно, какой окрас. А так они очень красивые!»

Имя другого мецената, а точнее, двух, было высечено на табличке на соборе Живоначальной Троицы: «Воссоздан и расписан усердием благотворителей сея обители Даниленко Виталия Ивановича и Елены Михайловны († 23.09.2016)».

В соборе мы долго ходили и смотрели на росписи очень ясной работы: широкие, но четкие мазки без плавных цветовых переходов и без суетливой орнаментовки. Лица и фигуры святых с простыми, но сильными духовными движениями; во всей своей существенности – петух, трижды возгласивший, клещи, которыми вытягивали из Христа гвозди, одна рыба на столе. Все это была чистая красота существительных. В душной часовне напротив собора были изображения местных чудес: чудо избавления града Киржача от пожара, чудо избавления сельца Таратино от холеры. К Молокче слева от храма уходил ограниченный невысоким забором будущий парк, а пока зеленый пустырь. Через широкую арку с очередными росписями мы вошли в сам монастырь.

Он, весь в старых деревьях и зелени, источал благополучие и цветение. Справа и слева от дорожки, ходить по которой благословлялось, было два пруда в еле заметных бирюзовых искрах стрекоз. За правым прудом виднелась стройная стеклянная теплица на каменном фундаменте. Мимо роз, берез и вереска простоволосый священник вел некое семейство, и когда довел до решетчатой беседки, укрытой древесной тенью, сказал: «А вот здесь уже попрохладнее, можно и поговорить». Храм преподобного Стефана, во многом треугольный, был украшен по белому прямоугольниками растительных орнаментов тонкого письма и идущим по всему периметру широким зубчатым поясом из кирпичей, которые были выложены не обычной кладкой, а под углом к плоскости стен. Мы вошли в его прохладу и встретили ясноглазую пожилую монахиню, а она сказала: «Кто последний – дверь закрыл? А то будем кошек ловить. Очень они у нас богомольные». Галки кричали на липах и под ними. Прошел мужчина в шортах, на которые была накинута монастырская посетительская юбка. Разномастных кошек и котов в монастыре было во множестве: под машинами, в траве, между бордюрами тротуаров, на ступеньках зданий. В хлебной лавке мы купили чаю и пирожков с грибами и рисом и яблоками и смородиной, в молочной лавке – немного сыра, которого в монастыре делают много разного. Рядом со вторыми воротами монастыря начиналась глухая, из заборов, улочка, называемая по неизвестной причине проспектом Поначалина; она вела к монастырской ферме, и мы посмотрели издалека на коров.

Что до остальной Махры, то там можно увидеть следующее. Если пойти по указателю «Отчий дом» по Школьной улице по хорошей асфальтовой дороге в зное и тишине, то никакого «Отчего дома» не сыщешь, зато встречаются на заборах таблички: «Ушел и не вернулся такой-то. Помним, гордимся», а среди крепких домов, деревянных и каменных, есть пара заброшенных с заросшими палисадниками и садами. На перекрестке Школьной и Совхозной между красно-белым чайным сервизом из автомобильных покрышек и зеленой улитки из автомобильной покрышки с головой из сука и глазами из саморезов имеется гараж в зелено-желто-сине-красно-белых прямоугольниках. Напротив гаража – некрашеные дощатые ворота в скромных накрашенных цветочках. Если дойти до Молокчи, то можно увидеть Молокчу, текущую в лес мимо сосен и тарзанки. Если пойти вдоль Молокчи по дороге, вдоль длинных металлических заборов, то можно увидеть местного жителя, скинувшего кроссовки, подложившего под голову кофту и во сне мирно вздымающего грудь поперек дороги. Но можно его и не увидеть, не каждый же день лежит он там.

Автобус отдыхал, и в него заходили люди, среди которых был седеющий скуластый мужчина, он сел на одиночное сиденье слева. Следом вошли две женщины, одна постарше, другая помоложе, они принесли ему воды из магазина «Товары повседневного спроса». Женщины сели позади нас, из разговора их я понял, что работают они в Москве, кажется, продавцами, что они снимают там квартиры и что ездят в Махру раз в год. Младшая жаловалась на мужчину, с которым живет, а старшая говорила ей: «Если ты живешь с человеком, это не значит, что ты ему что-то должен. Ты можешь делать что-то для него из уважения, из любви, но ты не должна это делать. Если только это не твои родители. Вот он, – показала она, понял я, на своего мужчину, – может лежать ничего не делать, и я могу лежать ничего не делать, мы друг другу слова не скажем». Они не умолкали ни на минуту, разговаривая о долженствовании в совместной жизни мужчины и женщины, о ценах на жилье в Новогирееве и, наконец, о штрафе, которой выписали старшей: «Она мне говорит: „Что, покупателям грубила?“ „Ага, – говорю, – грубила. Организации надо было меня оштрафовать, она мне выписала штраф“. И оштрафовали на тыщу. Им надо было мне выписать штраф, и они меня оштрафовали».

Автобус был уже не ЛиАЗ, а списанный где-то в Европе MAN; в нем сохранились еще надписи из прежней зарубежной жизни, но над водителем висела традиционная тройная автоикона, болталась нарядная бахрома, и кондукторское место было обжито так, будто это была стационарная будочка, а не нечто временное, передвижное, – коврик, коробочка с рассредоточенной по отделениям мелочью, сиденье, домашний вид которого говорил, что садиться сюда нельзя, здесь сидит человек и работает.

***

О меценатах Махрищского монастыря я потом прочитал следующее.

Восстановление его с помощью «Росэнергоатома» началось тогда, когда директором компании был Эрик, он же Эраст, Поздышев, инженер-атомщик и выдающийся администратор. В частности, после аварии на Чернобыльской АЭС он был назначен ее директором и руководил устранением последствий и строительством саркофага. Под его руководством «Росэнергоатом» восстанавливал многие церкви и монастыри и устраивал детские приюты. В Махре была построена и новая школа, обычная, светская: ее назвали именем строителя-энергетика Александра Андрушечко. «Посмотрите вокруг – и везде увидите проявления Творца, – рассказывает Поздышев в одном из интервью. – Не может быть, чтобы слепая природа методом перебора создала такой сложный и красивый мир, его целесообразность и гармоничность. Если математически оценить вероятность возникновения этой Божественной гармонии, то времени существования нашей галактики не хватило бы для случайного появления жизни на Земле». А чуть дальше продолжает: «Наши благотворительные работы финансируем за счет разрешенных отчислений от прибыли. Финансируем потому, что убеждены: единственный путь к возрождению экономики России, в том числе атомной энергетики, – это возрождение человеческих душ, которое может обеспечить только религия. Мы восстанавливаем храмы и монастыри, потому что в перспективе, в масштабах всей страны, эта работа окупится многократно. Духовное возрождение дает огромный экономический эффект. Начиная с восемьдесят седьмого года мы занимались проблемами безопасности атомных станций. Многое удалось сделать в этом направлении, и надежность работы АЭС выросла до какой-то определенной величины. Но далее повысить этот уровень никак не удавалось. Мы предпринимали просто фантастические усилия, а надежность никак не увеличивалась. Но как только мы начали работы по возрождению храмов и монастырей, надежность работы АЭС пошла резко вверх. Она повысилась до такой степени, что некоторые коллеги за рубежом вначале нам не верили: страна нищая, кругом разруха – и такие надежные АЭС».

Что до Виталия Даниленко, московского девелопера, бывшего одно время владельцем Дорогомиловского рынка, то в конце 2016 года он познакомился в Индии с одной из самых богатых женщин Латвии Бенитой Садауска. Она тоже вдова: ее муж погиб за 20 лет до того в автокатастрофе. Виталий и Бенита обвенчались в Сергиевом Посаде.

А Троицкий храм был расписан мастерской Александра Лавданского, в прошлом художника-авангардиста.

От Никольской до Киевского вокзала в ноябре 2019 года

Мама и тетя Света вместе учились в Днепропетровском химико-технологическом и не виделись уже много лет. Тетя Света жила и работала в городе Смеле; мы проезжали его семь лет назад, когда ехали из Крыма в Киев, – я помню что-то бетонное и промышленное в окне поезда, когда мы стояли на станции. Потом она переехала к себе на родину, в поселок Навля Брянской области. И вот приехала на несколько часов в Москву, чтобы повидаться с мамой, которая как раз приехала к Вере в Балашиху.

Я проснулся поздно, они уже ехали в Зарядье. Мы встретились после их прогулки в «Вокруг света». Тетя Света как раз принесла себе и маме турецкого кофе с лукумом в крошечных чашечках с подстаканниками и блюдечками. Я пошел и заказал пиццу и принес большую лимонную меренгу. Тетя Света говорила мне «вы», и мне было это удивительно и непривычно, хотя мы и виделись всего один раз, в Крыму, в те времена, когда на азовских глинистых обрывах у моря люди выкладывали ракушками названия городов, откуда они приехали, и года, когда они приезжали, а сейчас мне почти сорок два.

Вот что я помню: тетя Света и ее дочка, моя ровесница или чуть младше; светит солнце сквозь вишневые и виноградные листья, белая стена дома, и тетя Света дарит мне пластмассовый маузер, большой, как настоящий, бежевый, или оранжевый, или желтый, какого-то летнего цвета, и такого маузера нет больше ни у кого. Одно из самых ярких детских воспоминаний, из которых я потом себя с годами собирал и пересобирал, разбираясь в том, из чего состою, почему я такой, что может сказать мне обо мне то, что я помню это, а не другое. Лето, солнце, тень, маузер, тетя Света – а еще подаренный дедушкой большой паровоз Приднепровской железной дороги и другие удивительные игрушки; устроенный мной, пятилетним, пожар, после которого я уже не был таким, каким был прежде; похороны дедушки, и как я плакал под алычой и вишнями, когда понял, что больше никогда его не увижу; и другое, другое, другое – как начнет все друг за друга цепляться, так понимаю, что все это до сих пор во мне существует, и я рад, что ничего-ничего не забыл, что я все еще я.

Они пили кофе. Тетя Света сказала: «Какие интересные чашечки и блюдечки». Мама сказала: «Ага; ну это же штамповка». Тетя Света сказала: «Ты, говоришь, термистом работала, а как так получилось? Где ты, а где термисты?» Мама сказала: «Так вышло. Цеха были соседние, потом их объединили. Это интересно: работать с литьем, термопрессами». Тетя Света сказала, что завод, на котором она работала, был связан с космосом. Мама сказала, что ее тоже и что на нем всегда внимательно слушают новости – если ракета взлетела, значит, прибор сработал, а потом вспомнила пару интересных производственных историй, в которых космические технологии совмещались с русской народной смекалкой. Тетя Света сказала: «А ведь хороший у нас был институт, Надя; хорошо ведь нас учили». «Да, очень хороший, – сказала мама. – У нас в городе филиал МАИ был, так я тем, кто оттуда приходил, говорила: шараш-монтаж это, а не институт». «У нас такой коллектив хороший был на работе, – сказала тетя Света, – и такая работа интересная». «У нас тоже, – сказала мама. – Молодые приходили, слушали рассказы, говорили: какой же у вас был хороший коллектив, а я им говорила: так вы молодые, у вас все впереди, стройте свой коллектив, все ведь от вас зависит».

Я очень мало знаю о маминой работе. Отец был весь на виду со своими тренировками, соревнованиями, а мама на работе была на работе, а дома она была дома. Помню, только однажды видел ее не на работе и не дома, а за работой в рабочее время: она красила стены в нашем детском садике, потому что был субботник, а садик – «Ландыш», №16 – принадлежал приборостроительному заводу.

Столько лет, столько лет прошло.

Мы ели «Маргариту», и тетя Света рассказывала, что в этом году у нее в саду уродилось множество яблок: «Девать некуда. И молодежь такая интересная, соседи. Я им говорю: приходите, заберите, – а они говорят: может, вы нам принесете?»

Было еще время, чтобы прогуляться, и по дороге к метро я повел их в Заиконоспасский монастырь, особенно тихий после шумной и нарядной Никольской. Снаружи над храмом шла застекленная галерея. Мама сказала: «Интересно, сохранились ли росписи». Мы зашли внутрь, но росписей не было, были низкие белые сводчатые потолки.

Когда мы приехали на Киевский вокзал, оставался еще час, и я предложил пойти в павильон Московских центральных диаметров, где мы с Ваней были уже два раза. Я показал им поезд, провел в кабину машиниста, где поезд мчался из Лобни в Москву. Мальчик на месте машиниста сидел в очках, где показывали, как дорога выглядит ночью. Я предложил тете Свете тоже надеть очки и посмотреть, но она сказала, что у нее и так кружится голова от таких скоростей. Они посидели на сиденьях в салоне, и тетя Света проголосовала за обивку, которая понравилась ей больше всего. Я повел их фотографироваться, и парень, который нажимал на кнопку, сказал, что может или распечатать одну фотографию, или послать три на электронную почту. Мама сказала, что у нее нет электронной почты, тетя Света сказала, что можно послать на ее почту, а парень сказал: «Хорошо, давайте я вам распечатаю две фотографии; выбирайте», – и они выбрали. «Да, хорошо жить в Москве», – сказала тетя Света без какого-либо сожаления. На выходе мы встретили приехавших Ваню и Ксеню, которые заходили в павильон.

Потом мы пошли в торговый центр «Европейский», и тетя Света рассказала, как ездила к дочке в Канаду и как там живут: «Там на балконах ничего нет, они на них просто сидят. А однажды я пошла погулять с внуком, и какой-то мужчина стал меня спрашивать о чем-то, а я говорю: не говорю по-английски, я с Украины, – а он: о, а я с Одессы! И все, на следующее утро меня там все знали; туда много наших переехало. Даже идешь по улице и слышишь, как по телефону разговаривают по-украински, по-русски. А сами канадцы, – рассказывала она уже когда мы шли к вокзалу, – я вот слушаю их, как они разговаривают, и у них никакой агрессии, а дети для них – как короли».

Поезд «Москва – Кишинев» состоял из пяти вагонов. Мы стояли на перроне, и мама и тетя Света вспоминали однокурсников и однокурсниц, кто где живет и кого никак нельзя разыскать, пропали, и все, даже в «Жди меня» писали письмо. А потом вспомнили, как поступили в институт и не дали общежития, потому что давали только тем, у которых совокупный доход родителей был меньше определенной суммы. «И вот стою, – говорит тетя Света, – не знаю, что делать, а она взяла нас под руки и сказала: так, девчонки, не плакать, сейчас найдем, и пошла с нами искать жилье». «Это кто?» – спросил я. «Мама моя», – сказала мама. Так я узнал, что бабушка ездила с мамой в Днепропетровск, когда мама поступила. Бабушка нашла им угол у одной женщины, и мама с тетей Светой спали на одной кровати в одной комнате с хозяйкой: «А домик типично еврейский, все крошечное». «Следила за нами, чтобы чего не случилось». «Суп варить нас учила».

Пришли Ксеня и Ваня. Ваня обнял на прощание тетю Свету, ему с его распахнутой любовью к миру хочется обниматься со всеми, кто нам близок.

Да, был паровоз, который дедушка привез из Керчи; мне еще долго казалось потом, что Керчь – это такой двухэтажный магазин игрушек, который стоит справа от дороги, идущей через степь. Был самолет Ил-62, от которого отстегивались крылья, и внутрь можно было сунуть десант из солдатиков. Был красный броневик, у которого сзади было запасное колесо, за которое надо было тянуть, и тогда открывался люк и вылетали ракеты; я помню, когда мама узнала, что дедушка умер, и плакала, плакала, и решала, как добраться до Крыма, я все дергал это колесо, потому что не знал, что теперь будет. Были другие маузеры, крошечные, с детскую ладонь, синий и оранжевый, купленные на рынке в Керчи. Были три ярких индейца и три ярких ковбоя, которых дядя Юра привез из Германии и которых у меня потом украли по одному. Было два судна на подводных крыльях из ленинского универмага, запах которого я вспоминаю сразу, как вспоминаю эти корабли: запах всего. Был пулемет «Максим», как настоящий, только маленький, который заводился ключом и потом стрелял; мы однажды играли в войнушку, бегали по этажам и коридорам общежития, и я споткнулся на лестнице и упал лбом на выступ под окном, а когда вошел в нашу двадцать четвертую комнату, то был похож на раненого, залитого кровью партизана. И еще был Микки-Маус, которого, возможно, не было. Отец приехал в Ленино, мы шли с ним от вокзала, он нес чемодан и рассказывал, что купил в Москве Микки-Мауса. Я видел такую игрушку у других и даже держал ее в руках. Когда отец разобрал чемодан, то ничего не нашел; в карманах не было тоже. Может быть, Микки-Мауса украли, а может, папа просто так сильно хотел его для меня купить, что поверил в то, что купил.

Наши родители и родные всегда дарили нам с сестрой удивительные игрушки; у нас было и то, во что играли дети на нашем и других этажах, но много было такого, чего не было больше ни у кого во всем городе. Каким-то образом у них это получалось замечать, находить, немедленно покупать. Это передалось мне, когда у меня появились дети: я тоже стараюсь искать то, чего нельзя купить в других магазинах. Правда, теперь во всем мире продается одно и то же, и магазины игрушек в Сингапуре, Стокгольме, Париже, Риме, Торсхавне, Дубае, Бордо, Осло, Хьюстоне состоят из того же, из чего состоят в Москве.

Ваня держал картонную модель поезда «Иволга», которую ему дали в павильоне МЦД. Пока мы ехали в метро, он рассказывал, что этот поезд будет ходить по третьему диаметру. Дома у нас есть еще два таких же, предназначенных Ваней для первого диаметра и для второго.