Глава
XIV
– Рота, подъём! Вставай, «пудра», живо! – Сержанты в стальных касках с надписью «ВП» – «Военная полиция», – нисколько не стесняясь вида полуобнажённых тел, выбрасывали новобранцев из постелей. В тех случаях, когда они считали необходимым, в дело шли дубинки из кожи бегемота. Дитнол Норс, уже знакомый с воздействием этого оружия, совершенно не желал, чтобы данный опыт преумножался, поэтому спрыгнул со второго яруса на пол, как коршун, атакующий добычу. Схватив с железной трубчатой спинки свои защитного цвета брюки, он начал лихорадочно одеваться.
– Быстрее, «пудра», а то «лиловые» захватят тебя в плен раньше, чем ты успеешь прикрыть свой нежный зад! – Рык сержанта, из глотки которого несло джином, раздался у Норса над самым ухом. Уже зная, что споры не только бесполезны, но и могут привести к побоям, бывший редактор «Городских новостей» ускорил, насколько возможно, свои движения.
Не прошло и нескольких мгновений – Норса самого поразила такая прыть, – как он стоял, полностью одетый, по стойке «смирно» рядом с аккуратно заправленной койкой, уставившись в пространство прямо перед собой – и чуть вверх, под углом в две дюжины градусов, как то предписывал устав. Сержант, мрачно ударив себя дубинкой по ладони левой руки, кивнул и проследовал дальше.
Норс не переставал удивляться переменам, которые нёс каждый новый день: его газету закрыли, его родной город, вместе с отчим домом, захвачен врагом, его девушка эвакуирована на территорию, отрезанную наступлением противника, а сам он стал рядовым в армии. И где – в частях ОПУДР!
Отдельные подразделения с усиленным дисциплинарным режимом – сокращённо ОПУДР, если коротко – «пудра» – сформировали в рамках параграфа «7» указа о мобилизации. В них предстояло нести службу тем кадровым военнослужащим, резервистам и призывникам, чьи «личные качества не позволяют рассчитывать на неукоснительное выполнение приказов в случае прохождения службы на общих основаниях, а также угрожают опасным моральным разложением и падением боевого духа сослуживцев».
Норс чудом избежал гибели на передовой ещё в первый день службы – его самого отправили на последнем поезде, шедшем в тыл, буквально за несколько минут до того, как «лиловые» прорвали позиции 36-й бригады. После непродолжительного суда он оказался вдруг в пользующемся дурной репутацией форте Дану, где проходили службу лишь неисправимые воры и мятежники. Потом Норса только футболили от одного сержанта к другому, пока он не превратился в безвольную, покорную «пудру». Его новые сослуживцы, когда у них выдавалась редкая минута для того, чтобы покурить и обменяться мнениями о происходящем, сформировали устойчивое мнение: всё дело в том, что они слишком образованные.
Действительно, процент призывников с дипломами о высшем образовании в их части, представлявшей собой роту, в которой почему-то насчитывалось не три, а целых шесть пехотных взводов, был удивительно высок. Рийг Каддх, тощий, женственного вида уроженец столицы, обладал подлинным талантом к рисованию и считался многообещающим художником; сам Норс ещё недавно являлся редактором газеты; был среди них и писатель, талантливейший памфлетист Генрих Ферсат.
Разумеется, хватало и лиц, едва ли заслуживавших слова «интеллигент»: разного рода тёмные личности, уголовники всех мастей, которые, по мнению Норса, едва ли могли быть допущены хоть в какое-либо общество. Тем не менее, как только они, ведомые неким Иденом Глиндвиром, взялись выполнять самые грязные поручения начальства, включая расправы над неугодными, их роль стала окончательно ясна.
Глиндвир, высокий, хорошо сложенный каштановолосый парень со светлыми глазами и настолько же чёрным сердцем, подобно многим людям с привлекательной внешностью, относился к категории отъявленных мерзавцев. Не существовало такого запрета, который бы он ни нарушил, точно так же, как не было и подлости, которой бы он не совершил в отношении своих товарищей. Тем не менее, исходившее от Глиндвира несомненное обаяние с лёгкостью вербовало ему новых сторонников, если вдруг случалась размолвка со старыми; порой Норс с удивлением ловил себя на мысли, что и сам в глубине души симпатизирует ему.
– Они просто должны держать нас в скотском состоянии, – настаивал Ферсат. – Это же очевидно. Начальство желает запугать нас до полусмерти и добиться рабского повиновения. Страх перед насилием – конечно, наиболее эффективный инструмент.
Норс не мог не согласиться с ним, однако полагал, что не вправе трусить перед обитателями трущоб. Он, Каддх и Ферсат пообещали прикрывать друг друга, если возникнет необходимость. Позже к ним примкнули и другие обитатели казармы, включая и грубоватого, неулыбчивого гиганта Сабхейла Дортега, происходившего из рабочей среды. Его отличала неразговорчивость; из того немногого, что Дортег рассказал о себе, стало ясно, что он принадлежал к какой-то подпольной левой организации и в ряды «пудры» попал за оскорбления полицейского чина действием. Описывая данное происшествие, Дортег, вопреки обыкновению, становился словоохотливым.
– Их надо было видеть: подошли к цеху и давай кричать в рупор, чтобы мы приступали к работе. Но от товарищей поступил более чем чёткий приказ: восьмичасовой рабочий день и двенадцатидольная51 – для начала – прибавка к заработной плате. В общем, я и смял ему рупор, чтоб не кричал. Потом началось веселье…
При взгляде на мозолистые руки Дортега – сжатые в кулаки, своим размером и формой они напоминали булыжники, которыми мостят улицы, – не возникало ни малейшего сомнения в его словах. Очевидно, ему не составляло ни малейшего труда взять жестяной рупор и, сдавив обеими руками, сплющить, как фольгу.
История о том, как памфлетист Ферсат попал в армию, вызывала смех, как, впрочем, и всё, что касалось его биографии. Незаконнорождённый сын распутного пьяницы пастора, он получил хорошее, по меркам деревни, образование: научился читать и писать. Ещё в двенадцать лет, стащив у своего, так и не признавшего отцовство официально, папы кошелёк с деньгами, Ферсат бежал в столицу. Поначалу он перебивался разнообразной подённой работой, перепробовав множество профессий: чистильщика обуви, разнорабочего, маляра, официанта, сапожника и, наконец, разносчика газет. Последняя работа пришлась ему по душе: Ферсат жадно читал каждый номер «Королевских ежедневных ведомостей», которые у него порой оставались нераспроданными. Наконец, обнаружив в воскресном номере колонку фельетонов и адрес, куда можно их присылать, он, выкроив свободную минутку, написал своё первое литературное произведение. За основу сюжета Ферсат взял реальную историю из великого множества, приключившихся с ним, и приукрасив всевозможными вымышленными подробностями, отправил в редакцию. К его великому удивлению, фельетон приняли к публикации, и вскорости Ферсат сделался популярным в столице писателем: его юмористические рассказы пользовались большой популярностью, их печатали в нескольких литературных журналах.
– В армию я попал, в общем случайно, – заявил Ферсат, – в большой мере как раз по причине того, что не хотел туда идти. Я страшно боялся, что меня убьют, и в животе у меня постоянно что-то скручивало кишки, словно туда поселилась рука садиста-сержанта. Наконец, решив не дожидаться, пока мне пришлют повестку, я надумал лечь в дурдом. Я полагал, это несложно. За мной уже некоторое время следили шпики из УТСН и, обернувшись к одному из них, я вдруг выстрелил в него фразой. И сорвалась она, эта чёртова фраза, мой приговор, с губ моих так легко…
Пауза, сделанная Ферсатом нарочно, дабы слушатели смогли оценить красоту его слога, разожгла в присутствующих неподдельный интерес.
– И что, что же ты сказал?
Писатель улыбнулся и покачал головой:
– Вы не поверите, вы просто не поверите…
– Да говори же мерзавец, не глумись над нами! – не выдержал Дортег. Ферсат расхохотался в ответ. – Это было так глупо с моей стороны – надеяться на пенсию по слабоумию…
Наконец, он согласился поведать эту, едва ли правдоподобную, но, несомненно, правдивую историю. Дело было у светофора – эти релейные, мигающие зелёным и красным, устройства, уже давно стояли на улицах столицы, управляя дорожным движением. На пешеходном переходе вспыхнул красный свет – алая человеческая фигурка, – что принудило целую группу прохожих, включая и Ферсата, замереть.
– Вот за чем мы, оказывается, пришли, – заявил вдруг Ферсат окружающим. – Мы хотели увидеть красного человечка!
Его арестовали на месте – это сделал сотрудник УТСН в штатском, следовавший за Ферсатом по пятам; трое свидетелей поставили свои подписи на чистом, незаполненном ещё бланке протокола. Тем же вечером писатель давал показания следователю на Груф Мерген, 22. Причины, по которым Ферсат осуществляет агитацию в пользу противника, интересовавшие следствие в первую очередь, так и остались нераскрытыми: писатель, действуя по заранее намеченному плану, начал имитировать сумасшествие.
– Я думал: какая разница, где я сваляю дурака – в больнице или на допросе? Надеялся, что их это удовлетворит…
– Как бы не так, – вырвалось у нескольких слушателей одновременно. – Совершенно верно, ребята!
Ферсат встал и начал демонстрировать, каким именно образом он симулировал эпилептический припадок прямо в кабинете у следователя.
– Я пускал пену изо рта, нёс какую-то нечленораздельную чушь, утверждал, что я – король Эамонн IX – это тот, который жил два масслетия52 назад, – и, в конце концов, добился своего. Оказалось, у них там и врачи есть – о Господи, мне никогда не забыть этих вивисекторов! – и больничное отделение. Меня закрыли в маленькой палате со стенами, обитыми войлоком. Поначалу мне было смешно: с чего бы это вдруг человеку биться головой о стену?
О, наивный! Вскоре послышались голоса: это военные врачи, тайком подсматривавшие за мной, начали свою отвратительную работу. Каждое моё движение, стоило мне шелохнуться, сопровождалось издевательским комментарием. Лампа, висевшая вне пределов моей досягаемости, была по странной причине забрана решёткой. Даже если бы я каким-то чудом смог допрыгнуть до неё и повиснуть на прутьях, оставалась ещё проволочная сетка, достаточно прочная, чтоб я не смог её разорвать своими слабыми, привычными лишь к писательству пальцами.
Вскоре и тайна зарешёченной лампочки получила свою разгадку: свет в той комнатке никогда не отключали; её жильцам попросту не положено спать. Едва мои веки смыкались, меня тут же будили; невидимые уста тут же начинали шептать угрозы, оскорбления – или надуманные обвинения в том, что я, например, пребываю в позе, недостойной испытываемого кандидата на должность военного корреспондента.
И они начали меня испытывать!
Голоса – военврачи и санитары – утверждали, что кандидат на столь ответственную должность непременно должен быть патриотом – и я, мечтая вырваться из этого застенка, горланил все известные мне военные песни. Голоса твердили, что необходимо также иметь офицерское звание, а оно доступно лишь людям с безупречной выправкой, хорошо подготовленным физически, с идеальным самообладанием и тому подобное – и я маршировал по комнате, отжимался от пола, в общем, превращался в бездумную марионетку. Почти поверив этим коварным голосам, я выполнял все их, даже самые глупые, требования, не понимая, в насколько подлую ловушку позволил себя вовлечь.
– Ты сознался в том, что вменяем! – смекнул Норс.
– Да, именно так всё и было. Я произнёс эти слова, и их записали на магнитофон. По крайней мере, уже через минуту из невидимого репродуктора, спрятанного, видимо, в вентиляционной отдушине, послышался мой, словно надтреснутый, голос, утверждающий, что Генрих Ферсат – верный сын Айлестера, почитает короля и верит в Эзуса, и из него получится отличный офицер.
Норс медленно кивнул: до него начала доходить суть происходящего. Сам он, хотя и не с таким упорством сопротивляясь бесчеловечной машине, прошёл тот же путь. Медленно, шаг за шагом теряя часть собственного достоинства, он в конце концов согласился начать службу рядовым. Бывший редактор почувствовал невольное уважение перед силой духа Ферсата: под маской шута скрывалась незаурядная, волевая личность.
– Как они смеялись надо мной! «Офицер! – кривлялись мне голоса. – Я просто умираю, офицер!». Конечно же, я мог отрицать всё, даже когда дал им в руки столь сильный козырь! В конце концов, мало ли что взбредёт в голову сумасшедшему? Однако желание сопротивляться системе, в конце концов, исчезло, ведь они не давали мне спать в течение полутора суток.
Совершенно измождённый этими бессмысленными спорами с голосами, я начал стучать в дверь и просить дать мне лист бумаги и ручку. К моему удивлению, просьбу эту удовлетворили: видимо, «врачи» действительно всё это время разговаривали со мной и полагали, что добились своей цели.
Меня провели в кабинет и усадили за стол, по другую сторону которого сидел пожилой мужчина в белом халате, одетом поверх военного кителя. Он вежливо, почти доброжелательно поинтересовался, что мне угодно. Я хотел сказать ему множество слов, которым выучился у завсегдатаев кабака «Хмельной бочонок», где в юности работал официантом, однако промолчал. По моей просьбе на столе оказалась ручка и лист бумаги.
Когда я писал заявление с просьбой принять меня на военную службу добровольцем, за плечами у меня стояло два дюжих санитара, готовых скрутить, если я вдруг решу броситься на «врача». Надежда на то, что мне удастся провернуть нечто подобное, сохранялась вплоть до последнего момента, когда я поставил собственную подпись. Только тогда, отдав этому палачу в медицинском халате заявление, я начал осознавать, что только что собственной рукой подписал себе смертный приговор. «Хорошо, – сказал он, – мы приобщим это к вашему делу. Сейчас возвращайтесь в вашу палату и отдохните!».
Я не мог поверить своим ушам – они вернули меня в ту самую комнатку, где круглосуточно горел свет, а голоса наблюдателей играли на самых болезненных струнах моей исстрадавшейся души. Я полностью утратил желание спорить с кем бы то ни было. Несмотря на несколько вспышек ярости, когда я вдруг вскакивал, осыпая невидимых собеседников проклятиями, в последующие несколько суток им удалось окончательно сломить мою волю. Вы не сможете представить себе, до какой степени унижения я опустился, умоляя признать меня психически здоровым и отправить в армию!
Наконец, мне позволили поговорить со следователем, и он даже предложил мне закурить. Как и чернильную ручку, я взял протянутую мне сигарету, сознавая себя полнейшим ничтожеством. Потом меня отправили сюда.
Норс избегал смотреть памфлетисту в глаза. Он испытывал чувство стыда от осознания бессилия человека, даже, на первый взгляд, несгибаемого, перед бездушной бюрократией, способной, не колеблясь, втоптать в грязь любого ради сохранения собственных привилегий.
В тот вечер многие из них задумчиво, избегая разговоров, смотрели в потолок или в окно; новобранцы будто сторонились друг друга. Рийг Каддх нарисовал рассмешившую всех карикатуру на штаб-сержанта военной полиции Хокни, командовавшего их подразделением. Эта, несомненно, достойная всяческих похвал и высоких оценок жюри на выставке юмористических шаржей, картина, исполненная при помощи обугленного куска дерева на стене, подняла всем настроение.
Впрочем, солдаты «пудры» смеялись недолго: кто-то успел донести Хокни, и тот незамедлительно явился в сопровождении пары таких же, как он, военных полицейских с тупыми выражениями, словно навеки приставшими к их лицам с квадратными челюстями. Последний внешний признак, считавшийся вербовщиками признаком исключительной силы воли, как утверждали, особенно ценился при отборе военнослужащих.
Так или иначе, все кадровые капралы и сержанты отличались устрашающе выпяченной вперёд массивной челюстью. Наравне с зелёной формой, эта черта делала их похожими на ископаемых доисторических ящеров. Хокни, выстроив роту, с минуту молчал, свирепо осматривая её своими глубоко посаженными злобными глазками, а затем вызвал из строя Глиндвира и двух его приятелей, таких же законченных подонков.
– Вы отправляетесь сейчас чистить нужник, ребята, и на это вам отводится полчаса. Чтобы вы успели справиться с этим непростым поручением, я дам вам в помощь одного грязнулю, рядового Каддха, чья мазня уже успела испачкать нам стену в казарме.
Четверо солдат вышли, сопровождаемые полными недобрых предчувствий взглядами сослуживцев. Все две с половиной дюжины минут, отведённые Хокни на уборку сортира, он посвятил любимому своему развлечению – строевой подготовке. Как нетрудно догадаться, сам он отдавал команды, выполнять которые приходилось новобранцам. Взмокшие от пота, те почти с ненавистью вспоминали о Каддхе, по вине которого были вынуждены перед самым отбоем маршировать вокруг собственных коек.
Едва Глиндвир и остальные новобранцы вернулись, сержанты военной полиции удалились. Не отвечая на сыпавшиеся отовсюду вопросы, Каддх, выглядевший ещё более женственным, чем обычно, сам стёр карикатуру, не так давно столь старательно нарисованную им на стене. Он выглядел как побитая собака. Норс, как и в случае с Ферсатом, отвёл свой взгляд: он слишком хорошо понимал, что именно произошло в сортире.
Их день был расписан буквально по минутам. Напряжённая, зачастую казавшаяся совершенным идиотизмом, учёба, ежесекундные окрики сержантов – всё это выжимало из них последние соки, постепенно превращая людей, привыкших мыслить и говорить свободно, в безропотных и вместе с тем жестоких исполнителей. «Мы превращаемся в каких-то роботов», – однажды заметил Ферсат, машинально отдав честь проходившим мимо офицерам.
Тем же вечером, заглянув в комнату дисциплинарного командного состава для обычного своего доклада, Норс донёс на товарища. (Он стал доносчиком с первых же дней воинской службы – в тот самый момент, когда осознал, что это – единственный способ успешно справиться с её тяготами.) Впрочем, Хокни, казалось, был настроен благодушно – он выигрывал крупную сумму денег в карты – и, выслушав Норса в пол-уха, отпустил обратно в казарму.
Подобные визиты, которые всегда совмещались с посещением туалета, наверняка, состояли в расписании всех военнослужащих роты. Порой, глядя на Каддха – тот стал рекордсменом по количеству нарушений режима и постоянно получал внеочередные наряды по уборке, – уныло выводящего шваброй на полу какие-то узоры, Норс думал, что, возможно, перед ним единственный, кто не стал ещё информатором Хокни.
В последнее, впрочем, как-то не верилось. Вообще, ОПУДР, в отличие от общевойсковых подразделений, где в силу роста их численности, как говорят, стали понемногу снижать стандарты дисциплины, были отнюдь не райскими кущами. Солдатам запрещалось лежать на койках до отбоя, запрещалось посещать библиотеку, запрещалось писать и получать письма, а об увольнительных не могло быть и речи. Расстёгнутая пуговица, недостаточно туго затянутый ремень, грязные пятна на форме или, Эзус упаси, на ботинках, которые следовало начищать до зеркального блеска – всё это могло стать причиной телесного наказания или дополнительных нарядов, а также карцера.
Карцер, в котором, как поговаривали, люди сходят с ума, стал своеобразным местом паломничества для Глиндвира и его сообщников, которые, вопреки строжайшему запрету, где-то добывали сигареты и нагло, иногда даже в присутствии Хокни, курили. Впрочем, самые драконовские меры не помогали: уголовная закваска, оказавшаяся слишком крепкой в этих ребятах, не позволяла им разглашать свою тайну.
Самому Норсу, который не получал наказания более строгого, чем удары дубинкой из кожи бегемота по филейной части тела, сержанты военной полиции казались всевидящими. От их неусыпного внимания не ускользали и малейшие нарушения режима. Похоже, что в их, воспалённом уставом, мозгу существовал некий сакральный образ совершенной роты, любые отклонения от которого они считали происками дьявола и боролись с ними с ревностью, достойной инквизиторов.
Однако имелось в этом, наполненной бездумной, жестокой муштрой, армейском быте и нечто, доставившее Норсу несказанное удовольствие. Оказалось что среди группы несостоявшихся «офицеров», так или иначе обманутых вербовщиками или «врачами» из Управления тайного сыска и надзора, находился один настоящий офицер. Вернее, сказать, речь шла о бывшем офицере – разжалованном в рядовые капитане Глайнисе. Впервые увидев его – дело было на занятиях по огневой подготовке, когда они, как обычно, чистили винтовки, – Норс не поверил своим глазам.
– Капитан! Какая встреча! Как вы здесь оказались? – Краем глаза Норс заметил, как один из приятелей Глиндвира, заслышав его слова, весь буквально обратился в слух.
– Бывший капитан, – хмуро, почти беззвучно ответил Глайнис. – Сейчас это не так важно.
Говоря так, экс-офицер с опаской смотрел по сторонам, явно побаиваясь, что его услышат.
– Я хорошо расслышал, настоящий кадровый офицер? – Ферсат приблизился к ним, явно готовый высмеять Глайниса в присутствии всей роты. Однако бывший капитан поспешил отойти в сторону – его руки, двигаясь почти автоматически, не переставали разбирать винтовку. Сразу бросалось в глаза, что бывший капитан ранее выполнял эту процедуру бесчисленное множество раз.
Норс даже смутился, вспомнив, что Глайнис и его подчинённые, так или иначе, выполнили свой долг, защитив Дуннорэ-понт от первых атак «лиловых». Ферсат, подчинившись нетерпеливому жесту Норса, вернулся к своей, никак не желающей расставаться с затвором винтовке – на них уже смотрел штаб-сержант Хокни, и взгляд его, не суливший ничего хорошего, выбил из Норса всякое желание возвращаться к обсуждению данной темы.
По-другому, впрочем, думал Глиндвир и его дружки: то были тёмные, воспитанные в смоге неблагополучных кварталов, характеры. Ночью, едва скомандовали отбой и отключили свет, Норс, скорее, уловил каким-то особым, являвшимся синтезом всех чувств, чутьём, нежели действительно увидел, как несколько теней неслышно покинули свои койки и приблизились к той, на которой спал Глайнис.
Послышались сдавленные ругательства, хрип и звуки ударов. Наконец, всё стихло; тишину нарушали лишь стоны бывшего капитана Глайниса. Наутро во время построения тот выглядел самым жутким образом: его нос, губы, глаза опухли – всё лицо, представлявшее собой огромный синяк, производило такое впечатление, будто на него обрушился дом. Хокни, казалось, не замечал этих следов избиения, даже глядя на Глайниса в упор, и тот, едва не плача от обиды, не нашёл в себе сил пожаловаться. В этот миг Норс почувствовал, что жалеет и даже немного уважает капитана.
…Утреннее построение ничем не отличалось от предыдущих. Норс стоял и удивлялся тому, как медленно работает его мысль – и тому, как его внимание сконцентрировано на военном полицейском. Он превращается в служебную собаку. Хокни будет строить их раз за разом и играть в солдатики, пока их мозги не превратятся в куски оплавленного олова. Тогда, окончательно деградировав как писатели, художники, журналисты, они превратятся в идеальных бойцов.
– Равняйсь, «пудра»!
Хлёсткая команда, подкреплённая ударом дубинки, тут же исполняется безмозглыми телами, затянутыми в одинаковую зелёную одежду. Они стоят навытяжку и ловят взгляд сержанта, готовящегося отдать следующую команду. Всё это указывает самым очевидным образом: они уже более не люди.
Норс вспомнил, что напоминает ему этот звук ударов дубинки, которую, как магнит, притягивает солдатская плоть. Так мясо, подвешенное на бойне, отвечает на удары топора. «Эзус, да нас так и называют,– ужаснулся Норс. – Пушечное мясо!».