На мгновение Кёрку показалось, что по лицу да Блуаха пробежала лёгкая судорога, – но, присмотревшись, он засомневался. Очевидно, имела место обычная игра света и тени. Рейлин, улыбаясь, вновь пожал плечами – «психофизика» Бранлоха решительно не оказала на труп ни малейшего воздействия.
Бранлох, однако, ничуть не унывал.
– А ну-ка, подключите радиоволны, высокочастотное излучение, сигнал «1»…
В последующие четверть часа он перепробовал и сигнал «2», и сигнал «3», волны разной длины – всё безрезультатно. Кинокамера, установленная оператором на штатив, бесстрастно фиксировала происходящее на плёнку. Кёрка посетила ехидная мысль: узнав о том, что ему угрожает дисциплинарная рота, учёный, вероятнее всего, покончит жизнь самоубийством. Интересно, выберет ли он при этом способ, который сделает невозможными какие-либо опыты по оживлению?
Бранлох, тем не менее, не демонстрировал и тени беспокойства.
– Хорошо, дайте-ка ему разряд, пусть, наконец, проснётся. – Один из техников поднёс две металлических пластины с ручками, изолированными резиной, к вискам покойного. Идущие от пластин провода заканчивались у электрического генератора; второй лаборант, установив на циферблате, регулирующем мощность, минимальное значение, выкрикнул: «Разряд!», – и нажал на кнопку. Послышался громкий треск, труп вздрогнул – но, едва короткий миг всеобщего испуга миновал, присутствующие смогли убедиться в том, что причиной движению тела стал мощный удар током, а не воскрешение.
Бранлох запустил сразу обе руки в свою, как всегда, взлохмаченную шевелюру и начал интенсивно её чесать. Теперь Кёрку стало понятно, почему причёска учёного всегда пребывает в таком ужасном состоянии.
– Не увеличивай мощность, нет, ты только уничтожишь материал – сказал он возившемуся у панели управления лаборанту. – Запусти сигнал «1» и синхронизируй его с радио- и ультракрасным излучением. Кёрк нахмурился: оживление да Блуаха, столь красочно разрекламированное Бранлохом, именовавшим себя не иначе как «отцом психофизики», пока что не состоялось; похоже, эксперимент в принципе не мог увенчаться успехом. В целом, это ставило под вопрос эффективность многочисленных изобретений и усовершенствований, столь поспешно запущенных в серийное производство по совету учёного. В этот момент что-то глухо ударилось о пол – соскользнул один из контактов, неловко закреплённых на голове покойного лётчика-истребителя.
– Вы видели? Он шевельнулся! – закричал Бранлох и подбежал к всё так же неподвижному телу. Его положение не изменилось ни на йоту.
– Он не шевелился – это контакт слетел. Все видели, что мертвец мёртв и остаётся мертвецом, и киноплёнка это подтвердит. – Мнение Рейлина, отражавшее более чем очевидные факты, разделяли многие из присутствующих, включая обоих генералов. Люди почувствовали себя глупо, поняв, что их втянули в нелицеприятную историю.
Если бы Бранлох был настоящим кадровым офицером, его бы уже оставили в этом склепе или в любом другом помещении наедине с заряженным пистолетом. Впрочем, едва ли этот прохвост водил знакомство с таким понятием, как честь – заново закрепив контакт, он опять принялся проверять все имеющиеся у него сигналы. Несколько радовало лишь то, что электрическая цепь работала исправно, а Бранлох не пытался всё сорвать и списать на поломку.
Шестёрка техников принялась за работу с прежним энтузиазмом. Однако время шло, а эксперимент «Лазарь», как его называли официально, не давал ни малейших результатов. Рейлин начал демонстрировать нетерпение. Кёрк и Треворт переглянулись; к ним пришло понимание необходимости предпринять какие-то меры в сложившейся ситуации.
Психофизик, тем не менее, не унывал. Заново взъерошив свои волосы, он подошёл к небольшой стальной коробке и, мурлыча себе под нос, открыл её при помощи маленького ключа. В коробке оказался тщательно упакованный в вату стеклянный флакон с мутной жидкостью неопределённого цвета и всё необходимое для инъекции. Наполнив шприц жидкостью из флакона, Бранлох, сейчас как никогда напоминавший шамана древнего языческого племени, приблизился к покойнику. Его лицо исказилось ликующей и вместе с тем зловещей гримасой. В облике психофизика столь явственно возникло нечто сатанинское, что Кёрк отшатнулся.
– Мы получили эту вакцину из останков клыкунов, которые подобным образом оживляли наших солдат. Как я и ожидал, биоэлектрические явления недостаточны, необходима помощь биохимии. – Он обернулся к генералам, снисходительно улыбаясь. – Эксперименты на животных дали позитивный результат.
Кёрк был готов застрелить Бранлоха на месте. Тот тратил их драгоценное время на проверку каких-то гипотез, принуждал волноваться, играл на нервах – и всё это, заведомо зная, что ничего не сработает…
– Ну что ж, – сардонически улыбнулся Рейлин, – возможно, дело действительно в уколе. Мне-то известно: современная медицина творит чудеса.
Не выдержав, судмедэксперт и его ассистент расхохотались. Кёрк, несмотря на отменную выдержку, воспитанную долгими дуазлетиями службы, также не смог удержаться от улыбки. Впрочем, Бранлох, впрыснувший содержимое шприца прямиком в зияющую глазницу покойника, равно как и его техники, наоборот, исполнился серьёзности. На всякий случай, они даже пригласили внутрь фамильной усыпальницы да Блуахов огнемётчика, всё это время находившегося снаружи.
Сержант военной контрразведки, отпускник, ненадолго покинувший расположение одной из многочисленных дисциплинарных частей, похоже, не понимал причин, по которым его вызвали. Получив от Бранлоха самые чёткие инструкции, тут же высмеянные Рейлином, огнемётчик замер у стола, готовый в любой момент применить своё оружие, пользоваться которым его в страшной спешке обучали весь предыдущий день. Все эти меры предосторожности диктовались требованиями секретности, ограничивавшими перечень лиц, допущенных к проекту «Лазарь», до минимума. Хотя, подумал Кёрк, лучше всё-таки задействовать настоящего фронтовика-огнемётчика, причём как раз против самого Бранлоха, его техников и их, усеянного кощунственными рунами фоморов, оборудования.
– Сигнал «1», – голос Бранлоха, повторявший эту фразу в который раз за вечер, казалось, дрожал от скрытого напряжения. – Разряд!
Склеп огласился жутким воплем, источником которого стал труп кавалера Золотого Креста Крифа да Блуаха.
Генерал-лейтенант Кёрк, чьё внимание приковал покойник, пытающийся встать из гроба, лишь краем глаза уловил какое-то движение – это сержант-контрразведчик взметнул ствол своего ранцевого огнемёта. Он сделал это совершенно инстинктивно, вопреки всем приказам, полученным только что от Бранлоха – просто его до смерти напугало безглазое тело, которое орало во всю мощь своих полуразложившихся лёгких.
Кёрк, однако, опередил казавшийся неминуемым огненный залп; впоследствии он неоднократно жалел о своём поступке, причём в первый раз – в тот же вечер, однако в тот, самый первый, миг второй жизни да Блуаха, генерал действовал молниеносно, нисколько не сомневаясь в правильности принятого решения. Подскочив к сержанту, он ударил по стволу огнемёта, направив струю пламени в пол.
Кто-то из техников вскрикнул – на нём занялась одежда, – а Кёрк, понимая, что, ударив сейчас сержанта, только всё усугубит, вплотную приблизился к нему и ухватился за ствол обеими руками. Глядя в глаза, скрытые стёклами тёмных очков – вот ещё одна дополнительная проблема! – он приказал как можно более уверенным голосом: «Не двигаться! Прекратить огонь!». Слова эти, произнесённые максимально громко, буквально оглушили поддавшегося панике сержанта, и, похоже, оказали необходимое воздействие. Кивнув, он опустил ствол огнемёта и, осыпаемый со всех сторон проклятьями, вышел из усыпальницы.
Всё это время Кёрк краем глаза наблюдал за трупом да Блуаха; тот уже оправился от шока, вызванного неожиданным воскрешением, и сейчас стоял на ногах, разговаривая с Бранлохом.
– Вижу ли я вас? Да, я отлично вас вижу, а в чём собственно, дело? Мой самолёт упал…
Он застонал, словно в агонии, и обхватил себя обеими руками.
– Да, я вижу, – неожиданно сказал он. – Я вижу!
С этими словами да Блуах выпрямился и быстрым шагом покинул склеп, не обращая никакого внимания на удивлённые возгласы. Кто-то, добавив при этом несколько бранных слов, крикнул сержанту, чтоб он, прокляни его Эзус, не то что не шевелился – даже не дышал. С удивлением Кёрк узнал в голосе, их издавшем, свой собственный. Он первым выскочил наружу и побежал по едва видневшейся в темноте гравиевой дорожке, тянувшейся через парк, вслед за да Блуахом.
В очках было практически ничего не видно, и Кёрк, сорвав их, отбросил в сторону. Капитан явно бежал к дому, которым его семья владела вот уже несколько поколений: лётчика, словно магнит, притягивал свет в окне на втором этаже. При мысли о том, что может случиться непоправимое, Кёрк ускорил бег. В его возрасте, однако, было уже не угнаться за воскресшим мертвецом, жизнь в котором поддерживалась загадочными, но невероятно могущественными силами.
Вне всяких сомнений, мертвеца влекла та самая комната; задыхаясь от усталости, Кёрк взбежал по ступеням. Ноги, словно налитые свинцом, отказывались слушаться его. Из спальни на втором этаже послышались выстрелы – «вольтиц», калибр треть дюйма.
Кёрк расстегнул собственную кобуру. Войдя в спальню с оружием в руке, он заранее знал, что там увидит, и всё же зрелище двух растерзанных тел потрясло генерала.
Останки принадлежали молодым мужчине и женщине; даже в смерти их обнажённые тела казались прекрасными. Разгневанного мужа не остановили даже пули, испортившие его парадный мундир.
Совершив данное злодеяние, да Блуах впал в очередную крайность. Стоя на коленях, он рыдал, если, конечно, может рыдать человек, у которого нет глаз, способных пустить слезу. Кёрк замер в смятении; он не знал, что предпринять. Послышались шаги; они, судя по всему, принадлежали живым людям из плоти и крови; Кёрк искренне надеялся на то, что среди них есть и треклятый огнемётчик.
– Капитан, вы слышите меня? – спросил генерал-майор Треворт.
– Да, господин генерал-майор, – совершенно спокойным голосом ответил капитан. – Я вас слышу и я вас вижу.
Треворт приказал всем остальным, кроме Кёрка, удалиться.
– Капитана да Блуаха оправдает любой суд – застав вооружённого грабителя в собственной спальне, он защищал свою жизнь. Он был безоружен, а покойник воспользовался пистолетом.
Мысли о том, кто на самом деле покойник в этой комнате, и в каком именно смысле, хороводом завертелись в голове Кёрка.
– Однако разумнее не доводить дело до суда. Полагаю, подобного рода трагедия могла бы бросить дурную тень на семьи погибших, которым и так суждено испытать тяжёлую утрату. – Треворт быстро сплетал слова в фразы, и Кёрк постепенно начал понимать, куда тот клонит. – Лучше выдать всё за несчастный случай. В конечном итоге, едва ли суд приговорит да Блуаха к смертной казни.
Интонации Треворта изменились – они приобрели мягкий и вместе с тем настойчивый характер:
– Всё равно нам придётся отправить его на фронт, бросить в самое пекло…
Кёрк кивнул, соглашаясь. Логика Треворта казалась непогрешимой, и её, конечно, примут все, даже родственники покойных. Ведь всем им отлично известно, что в распоряжении министерства обороны имеется такое оружие, как мобилизационная повестка…
Оставалось только справиться у самого покойника о его мнении на сей счёт.
– Капитан да Блуах! – обратился к лётчику Кёрк – Вы готовы вновь сражаться с «багровыми»? Подняться в небе на машине новейшей конструкции, уничтожать летающие объекты противника?
Капитан, как и при жизни, моментально забыл обо всём, кроме служебных обязанностей. Он молодцевато щёлкнул каблуками и вытянул руки по швам.
– Так точно, господин генерал-лейтенант! – Этот ответ более чем удовлетворил Кёрка. – Я уверен, капитан, вы станете героем нации.
Все вместе они вышли из комнаты, оставив за спиной два окровавленных трупа. Словно забыв об этой щекотливой теме, как забывают всегда о маленьких неудобствах, генералы принялись обсуждать более насущные вопросы.
– Ночная авиация? Да, это верное решение, он проявит себя в таких боях наилучшим образом. «Багровые» уже стали осуществлять ночные налёты на некоторые города в тыловой зоне…
– Но как на это посмотрит общественность? Его внешний вид…
Капитан да Блуах резко остановился, преградив дорогу двум генералам:
– Извините, господин генерал-лейтенант! Что такого стряслось с моей внешностью?
Кёрк сокрушённо вздохнул. Да Блуах ещё не видел собственного отражения в зеркале.
Глава
XX
Норс оставил калдервонский санаторий так быстро, как это ему позволили врачи. Пользуясь попутками, он добрался до Умра, а оттуда – на поезде, с пересадкой в Либери – до Хэксема. Становясь на учёт, Норс имел возможность поговорить с сидевшим за обшарпанной конторкой капралом. Тот казался всецело погружённым в медлительное, неторопливое перекладывание заваливших бумаг. Норс, несмотря на то, что сгорал от нетерпения, желая как можно скорее увидеться с Гвенн, решил не торопить его – оформление документов неизменно страдало от всяческих проявлений спешки. Капрал, по достоинству оценивший стоическое терпение посетителя, вскоре решил, наконец, обратить на него внимание.
– Куда тебя ранило-то, парень? – Капрал не имел права на обращение «господин», однако игнорировать этого обитателя мира папок, скрепок и кнопок, как то нередко позволял себе Норс в бытность свою редактором, особенно когда на его пути попадались разного рода мелкие служащие, было никак нельзя.
– В ключицу и грудину. Если бы осколок успел сделать полный поворот, то есть если бы я стоял на какой-нибудь фут ближе или дальше, кости бы не задело.
Капрал – возрастной, под куадродуаз67 лет, худощавый седеющий мужчина – кивнул, соглашаясь.
– Зато лечиться пришлось дольше, что, по теперешним меркам, не так уж и плохо. Стоял бы чуть ниже, и осколок вошёл бы в лёгкое, если не в сердце – а это уже, считай, гарантия летального исхода. – Капрал обмакнул перьевую ручку в чернильницу и продолжил выводить буквы. Норс, уже слышавший эти разъяснения от врачей, вынужден был согласиться; более всего поражала осведомлённость капрала в подобных, не имеющих прямого отношения к канцелярской рутине, вопросах.
– Я здесь полтора дуазлетия сижу, на этой самой должности, штаны протираю. Всяких насмотрелся, – произнёс капрал, словно отвечая на невысказанный вопрос. – Раньше таких, конечно, списывали вчистую, рука-то, поди, уже не та?
Ограниченная подвижность левой руки, на которой пострадали и мышцы, и сухожилия, очень беспокоила Норса, однако врачи наперебой уверяли его, что всё отлично срастётся и заживёт, нужно лишь хорошенько разрабатывать мускулы.
– Заживёт, – ответил он не очень уверенно.
Капрал с сомнением покачал головой.
– Может быть. Только когда солдатам деньги платили, то спрос был строже. Ты бы уже в армию не вернулся, можешь мне поверить. Старая армия…
Норс, вздохнув, в который раз выслушал целую лекцию о том, насколько он недостойный солдат, и какое ему, Норсу, сделали одолжение, позволив отправиться на передовую, а выжившего из ума капрала, кое-как знакомого с грамотой, усадили за письменный стол и дали право читать нотации. «Впрочем, – поправил он себя мысленно, – едва ли можно выжить из того, чем никогда не обладал».
– Всё, – сказал капрал, поставив на отпускном билете штамп. – Через двенадцать дней чтоб был здесь, в восемь утра… это будет среда, дуаздуо68 сего месяца. Опоздаешь – получишь взыскание, опоздание более часа – дезертирство, розыск, суд. Вопросы?
– Никак нет, капрал! – Молодец, парень! Может, Айлестер и не зря потратился на покупку униформы для тебя.
Норс, стараясь не давать воли обуревавшим его эмоциям, поспешно вышел из здания мобилизационного пункта. Купив в ближайшем киоске табак и сигареты для себя и шоколад для Гвенн, он начал искать возможность попасть в Смоллхилл, который отделяло от Хэксема добрых десять миль.
Идти пешком по просёлку казалось более чем неразумным: несмотря на то, что зимы в Айлестере славились своей мягкостью, всё же похрустывающий под ногами снежок за городом обещал превратиться в трёхдюймовый неутоптанный наст. То же, вероятнее всего, случится и с ветром – его порывы на открытой местности всегда крепче. Повертевшись у нескольких контор и на местном рынке, Норс вскоре нашёл торговца с собственной повозкой, который, распродав продукты, собирался после обеда в Смоллхилл.
Когда они, наконец, выехали на просёлок, Норс понял, что поступил совершенно верно, не поскупившись на бутылку джина для себя и своего нового приятеля, которого звали Энвилом. Раскисшая осенью, а затем окоченевшая в период холодов дорога отнюдь не сулила пешему путнику приятного времяпровождения. Однако же с джином, который весьма понравился Энвилу, начавшему вскоре горланить песни, путешествие проходило вполне сносно. Чахлая лошадка по кличке Задорная, к счастью, совсем не употребляла джина, что позволило устроившимся на козлах Норсу и Энвилу напиться до развесёлого состояния.
Энвил, как оказалось, прекрасно знал мужа троюродной сестры Гвенн Дона, так как проживал по соседству.
– Он – мой приятель во-о-т с таких лет, – указывал Энвил на высоту около двух футов над землёй, отчего едва не свалился с козлов. Его спасло лишь своевременное вмешательство Норса, успевшего вцепиться в ткань видавшего виды пальто и предотвратить неминуемое падение.
Уже стемнело, когда вдалеке показался Смоллхилл – маленькая деревенька с населением в масс69 или даже менее того человек. В лунном свете виднелись очертания невысоких одно-двухэтажных домиков, их печные трубы исторгали вьющиеся сизые дымки.
Распрощавшись с Энвилом у самых дверей его дома, Норс долго стучался к Дону Бадфингеру. Злющий пёс, поднявший громогласный лай, похоже, оказался не рад запоздалому гостю, как и хозяин – здоровенный детина приблизительно одного с ним возраста. Наконец, продемонстрировав джин и сигареты, Норсу удалось его задобрить, а появление женщин, одной из которых оказалась Гвенн, окончательно решило дело.
Немедленно собрали праздничный стол, за которым Норса представили жене Дона –полноватой женщине по имени Аслинн и их троим очаровательным детишкам. Последние немедленно «освоили», выражаясь интендантским языком, весь наличный у Норса шоколад, и у него ничего не осталось, чтобы преподнести Гвенн. Гвенн, впрочем, всё равно была счастлива его видеть, а шоколад и вовсе не любила.
Обильный и горячий ужин, сдобренный джином, затянулся допоздна. Гвенн провела Норса в небольшую комнатку, обставленную как спальня, и потом они остались наедине; Норсу запомнились лишь горячее тепло, исходившее от белого, как снег, тела Гвенн, и очертания её прекрасных грудей, покачивающихся в одном ритме с их общими движениями.
Глава
XXI
Они обвенчались в небольшой смоллхиллской церквушке три дня спустя; присутствовала чета Бадфингеров с чисто вымытыми и наряжёнными в лучшую одежду детьми. Священник, выпивший ещё до начала церемонии, едва не испортил её, так как был пьян настолько, что едва мог произнести: «Благословен сей день, дети Эзуса». Сам Дитнол Норс и свежеиспечённая госпожа Норс, казалось, не замечали подобных мелочей – первый по причине того, что и сам выпил не меньше, вторая – в силу того, что сбывались, наконец, её мечты о подвенечном платье.
Эзус, невинный сын древнего кельтского бога, испокон веков правившего бескрайним лесом, отрешённо взирал на них с весьма недурной фрески, изображавшей сцену самораспятия. Отец Эзуса, если верить Писанию, подверг мучительной казни великое множество путников, нарушивших пределы его владений. Так продолжалось вплоть до тех пор, пока однажды на его сына не снизошло раскаяние за грехи своего родителя, и он не распял себя на огромном ясене при помощи волшебного копья. Его дуаздневная агония, длившаяся полных двенадцать лет в людском исчислении, открыла Эзусу видение иных миров и последствий, вызываемых неправедными деяниями. С тех пор его пристыженный отец удалился от дел, а Эзус стал известен как бог всепрощения; символом его стал крест – в память о двух ветвях, за которые он держался, стремясь облегчить мучения, – заключённый в круг – символ полного дуазлетнего астрологического цикла.
– …берёшь ли ты её в жёны?.. – Заплетающийся язык священника вернул Норса в действительность. – Да!
Пьянка продолжалась три дня. Шафером на этой, весьма скромной, свадьбе стал Энвил, единственный, кто за всё это время не пропустил ни единого тоста. Его способность к употреблению алкоголя в практически неограниченных количествах была просто поразительной. Норс считал его славным парнем – и, в конечном счёте, так и оказалось – Энвила призвали в армию считанные недели спустя; он погиб полгода спустя.
Дон также попал на фронт, однако смог вернуться в родную деревню, к жене и детям – после тяжёлого, отсёкшего правую ногу ниже колена, ранения его комиссовали. Говорили, с тех пор хмурый Бадфингер стал ещё мрачнее и запил горькую; несмотря на все старания Аслинн, вскоре он спился окончательно, а дети, превратившиеся в сущее проклятие для округи, побирались и воровали.
Норс был вынужден распрощаться с молодой женой после короткого, менее чем в неделю длиной, медового месяца. Они расстались – как потом, оказалось, навсегда – холодным заснеженным утром, ещё затемно.
– Если родится сын, я назову его Коллом, как условились. – Это имя выбрали в честь отца Дитнола; если бы родилась девочка, он бы хотел, чтобы та носила имя матери. – Да, это хорошее имя для мужчины.
Он смущённо умолк. Казалось, сказать больше было нечего. Гвенн, до этого зябко прятавшая руки в муфту, повинуясь внезапному импульсу, бросилась ему на шею и начала целовать – истово, словно уверенная в том, что другой встречи уже больше не будет.
– Останься ещё на день, на два, – шептала она ему в ухо, томимая предчувствиями, граничившими с отчаянием. Не сразу удалось ему высвободиться из этих объятий; на сердце у него словно лежал камень. Наконец Норс, запустив руку в ранец, извлёк оттуда письмо с фронта. Неожиданно пухлый конверт содержал, как потом выяснилось, несколько превосходных рисунков, выполненных карандашом.
– Это написал мой товарищ, он известный художник. Здесь много правды о войне; пусть наш ребёнок, когда вырастет, прочтёт его. – Крепко поцеловав жену на прощание, Норс поспешил к повозке давно ожидавшего его Энвила. Он надеялся, что Гвенн не увидела, как на глазах его выступили слёзы.
Письмо это, повествующее о Годах Грома и Огня, хранилась в семье Норсов как священная реликвия – оно оказалось единственной ниточкой, связывающей его потомков с ушедшим в заснеженную тьму и бесследно исчезнувшим Дитнолом. Колл, проживший свои годы в тени, отбрасываемой Свечением Могущества, передал письмо своему старшему сыну, Ансгеру. Последний, с раннего детства проявивший интерес к наукам, многократно перечитывал письмо и знал его, пожалуй, наизусть. Внизу излагается его полный текст, сколь же невероятный, сколь и правдивый.
«Здравствуй, Дитнол! Пишет тебе твой товарищ из «ударной», как сейчас называю нашу «пудру», роты, Рийг Каддх. Сейчас сняты многие запреты, не позволявшие нам общаться с внешним миром, и я получил право писать и даже рисовать, благо у нас теперь часто выдаётся свободная минутка. Некоторые из этих рисунков высылаю тебе, поскольку с роднёй я давно разругался, а большая часть моих прежних друзей сейчас неизвестно где, и ты остаёшься, таким образом, единственным, кому я бы хотел написать. Я отошёл от кубического стиля, чтобы ты имел как можно более чёткое впечатление о том, с чем мы недавно столкнулись, и, по-моему, получилось по-настоящему неплохо. Этот новый стиль, делающий акцент на самых важных элементах, отличается экспрессивностью и весьма импонирует мне. Возможно, моя рука утвердится настолько, что я смогу считаться родоначальником этого вновь созданного направления в изобразительном искусстве.
У нас произошли, как ты уже знаешь, большие изменения. Хокни и его приятели отправились в тыл; отныне за нами не следят «дисциплинарные» командиры. Глиндвир, получивший временный патент второго лейтенанта, командует ротой – стиль его совершенно не изменился, если ты понимаешь, о чём я говорю. Скорее наоборот, он получил все возможности для того, чтобы дать полную волю свои низменным наклонностям. Пишу так, ведь сам стал их жертвой, поскольку однажды имел неосторожность опрометчиво высказать своё мнение о портупеях, погонах и нашивках. Они, видишь ли, напомнили мне о кое-каких, отнюдь не невинных, сексуальных играх в «Хозяина» и «Раба», в которых первый является господином и широко использует кнут, в то время как второй носит на шее кожаный ошейник и демонстрирует полнейшую покорность любым прихотям своего повелителя.
С моей стороны не очень обдуманно было заявить вслух о явном сходстве, внешнем и функциональном, кожаных атрибутов этих игр, особенно ошейников, с портупеями.
Глиндвир принудил меня, пропустив ремни для подсумков через паховую область, бегать по траншее. Унижение, испытываемое при этом, усугублялось тем, что как раз ударили крепкие морозы, а ремни эти, одетые крест-накрест, стали единственной одеждой на моём обнажённом теле. К несчастью, мне оставили ботинки, а то бы я непременно подхватил простуду, а то и пневмонию, и, возможно, пропустил бы пару месяцев этой отвратительнейшей из вечеринок, именуемой войной. Процедура не обошлась и без других издевательств, содержание которых я не хочу доверять бумаге…
Бои продолжаются постоянно – они идут на земле, в воздухе, а теперь ещё и под землёй, о чём я особо тебе расскажу ниже. Однажды, пытаясь воспитать во мне воинственный дух, как он выразился, Глиндвир приковал меня на ночь к пулемёту. Мучимый холодом и страхом – как перед противником, так и перед ещё более суровым наказанием, – я был вынужден поддерживать в себе бодрость, периодически выпуская очереди трассирующих пуль в сторону противника. Представляешь, я даже нашёл в этом занятии некоторое удовлетворение!
Полагаю, что все эти события как-то связаны со скукой и бездельем, от которого изнывают «храбрецы» вроде Глиндвира. На нашем участке фронта выдался непродолжительный период затишья, однако потери весьма высоки, по крайней мере, в нашей роте. Из шести взводов осталось только три, да и те укомплектованы едва ли наполовину.
Мы получаем новое оружие. Автоматические винтовки Брюнна и ручные пулемёты системы Стека с ленточным питанием заменят устаревшие пулемёты ап Манчина с барабанными магазинами. Военные – то есть кадровики – очень радуются этим новшествам – говорят, что значительно возрастут: огневая мощь войск, тактическая гибкость, возможность манёвра огнём. Я киваю с умным видом, потому что я тоже фронтовик, хоть и не понимаю ни единого слова из этой белиберды. Нам, однако, выдали три ручных пулемёта Стека, в которые нужно заправлять специальные металлические ленты с гнёздами, в которые вставляются патроны. Затвор, движимый отдачей выстрела, протягивает ленту на ещё одну ячейку, и патрон входит в патронник, где по нему лупит подпружиненный боёк. До чего чудесная игрушка, правда? Не знаю, чем именно «стеки» лучше пулемётов ап Манчина, но все наши ребята просто в восторге – скорострельность у них просто феноменальная. Хотя я не знаю, где взять столько патронов, чтобы прокормить эти ненасытные чудовища…
Винтовки Брюнна, которые выдали из расчёта одна на отделение, тоже весьма хороши, хотя это слово следовало бы писать в кавычках – при стрельбе очередями отдача настолько сильная, что человека послабее может запросто сбить с ног. Считалось, что винтовку Брюнна дадут самому физически сильному солдату, который при необходимости сможет оказать существенное воздействие на противника, прикрывая остальных бойцов своего отделения, но Глиндвир и его приятели присвоили это оружие себе; они хотят стать кем-то вроде военных полицейских и удерживать нас в узде под страхом автоматического огня.
Интересно, что движущиеся части «стеков» и «брюннов» украшены письменами фоморов, как и новые пули – говорят, при стрельбе возникают комбинации рун, которые вроде как осуществляют какие-то магические действия. Не знаю, по-моему, это глупо – прикрываться от противника какими-то надписями, тем более, на его же языке, но едва ли меня захотят слушать. Знаешь, война вообще глупое дело.
Теперь пришло время рассказать тебе об изменениях в вооружении и тактике противника, так как желание поделиться хоть с кем-нибудь этими, вызывающими непреходящий страх, событиями, участником которых я стал, и послужило главной причиной, по которой я решил написать тебе. Мне трудно удержать в себе столь ужасную тайну; пережитое вынуждает меня то и дело содрогаться и напряжённо, до болей в голове, прислушиваться к происходящему вокруг.
Я страшусь того, что могу вновь услышать этот звук. Мне трудно сказать, когда я услышал его впервые; вполне вероятно, он раздавался где-то у самого порога слышимости уже достаточно долгое время, однако мы не воспринимали его, поскольку давно наполовину оглохли от грохота то и дело рвущихся повсюду снарядов. И всё-таки шум этот, назойливый и зловещий – он давно втайне подтачивал наши душевные силы, исходя от тех, что не дремлют, от наших древних врагов.
Первым, кто смог вычленить некие новые, непривычные звуки в той адской какофонии, что ни на миг не умолкает вокруг, стал твой преданный друг Рийг Каддх. Вероятно, сказалось моё тренированное восприятие художника, живо воспринимающее окружающую обстановку, а может, просто вся эта история с ремнями для подсумков сказалась на моих, и без того утомлённых воинской службой, нервах. Не знаю наверняка, но слух мой обострился настолько, что я порой отчётливо слышал приглушенные разговоры, которые велись полушёпотом в дуодуазе70 шагов и более.
Со временем мне стало казаться, что я, поддавшись игре воображения, схожу с ума – тогда-то до моих ушей и донеслось это – постоянный, не умолкающий ни на минуту, шорох. Его издавали какие-то невидимые существа, скребущиеся в стены – как поначалу мне казалось, в стены моей черепной коробки, – скребущиеся с озадачивающей, необъяснимой настойчивостью. Шум этот не отпускал меня по ночам, мешая спать, преследовал днём повсюду, куда бы я ни пошёл. В этом последнем правиле имелось одно исключение: стоило мне углубиться в ход сообщения, ведущий в юго-западном направлении, то есть в сторону нашего тыла, всего лишь на какой-нибудь масс шагов, как всё стихало.
Я, конечно, обратился к врачу – какому-то бывшему студенту медицинского факультета, исключённому за неуспеваемость, – заранее зная, какой ответ мне предстоит услышать. Конечно, он сказал мне, что я – просто паникёр, в лучшем случае – слегка тронулся умом, потому что паникую подсознательно. Ты же знаешь, я – не герой, и, поразмыслив, я был вынужден согласиться с доводами эскулапа. Он дал мне таблетки от страха, какой-то стимулятор, от которого я действительно стал чувствовать себя много лучше, и снотворное, чтобы мне крепче спалось по ночам.