– Тогда нам конец!
Витя прыгнул в сторону, вытянул откуда-то заговоренную стрелу и побежал, проваливаясь, навстречу кроту. Они сшиблись со страшным гулом, земля и лед брызнули во все стороны, как осколки от разбитой хрустальной вазы. Витя ревел и бесновался, его ушанка описала дугу и улетела в кусты. Внезапно в вихре белого и черного цвета появился красный тон. Он разрастался, ширился, наполнял собой холст. Капли попали Филе на щеку. Он не стал их стирать, завороженный картиной.
И вот все стихло. Что-то мохнатое горбом торчало из снега. Возле этого горба в скорченной позе лежал Витя. Филя бросился к нему.
– Ты ранен?
– Когтем задел. Вот, – он приподнял полу куртки, и Филя увидел длинную рваную рану, рассекшую бедро там, где его уже не прикрывала кольчуга.
– Надо остановить кровь.
– Просто царапина, – простонал Витя. – Нет времени, пошли!
– Куда торопиться? Домик теперь наш. Лежи!
– Нет, я убил его.
Убил хранителя!
– Что же ты натворил?! – закричал Филя. – Я думал, ты его ранил. Нельзя было убивать.
– Знаю! Скоро все исчезнет. Помоги мне встать.
Филя схватил Витю подмышки, но тот, приподнявшись, уцепился за его плечо и неловко расставил ноги.
– Зажми рану, – сказал Филя, увидев, что за ними тянется кровавый след. Не капли, не стуйка – поток! Так он долго не протянет. Витино лицо на глазах серело.
– Ничего, – прохрипел он. – До свадьбы заживет.
Филя влез первым, затем втянул Витю. Внутри было удивительно тепло и сухо. Комнату освещали сотни свечей, воткнутых как попало в небольшие висячие светильники. Воск не плавился и не таял, словно был нечувствителен к огню. У дальней стены виднелись три двери. Больше в комнате не было ничего – ни мебели, ни людей, ни духов.
Дом затрясся, заскрипел каждой доской, всеми половицами сразу, и Витя с воплем «уууу!» повалился на колени.
– Держись за меня! – сказал Филя, приподнимая его.
– Быстрей! – простонал тот. – Ищи ее.
– Кого?
– Щель!
Филя оставил Витю и оббежал комнату по периметру, лихорадочно ощупывая стены, как слепец. Бревна сруба местами растрескались, но нигде не было проема хотя бы в мизинец шириной. Светильники неистово качались, дом ходил ходуном.
– Ну? – спросил Витя в раздражении. – Нашел?
– Нет! Ничего нет! Ты уверен, что щель?
– Я ни в чем уже не уверен.
– Тут двери. Может, там?
Витя приподнялся из последних сил и встал у стены, тяжело дыша. Он сжал ткань штанины, и руки его стали багровыми.
– Точно! Щель за дверью, открывай… – Витя осекся, зажмурившись от боли.
– Их три. Какую? Витя, не молчи! Эта хибара сейчас рухнет.
– Любую! Черт, любую!!
Но Филя знал, что так нельзя. Внутренности сдавило, зубы застучали. Он подошел к ближайшей двери и уставился на нее. Не было ни замка, ни ручки. Что ж, просто толкнуть ее и влететь навстречу неизвестности, а то и смерти? Филя отступил на шаг и на секунду смежил глаза, стараясь отрешиться от грохота, с которым домик уходил в небытие. Перед его мысленным взором всплыла буква «Глаголь». Она порхала, то проседая до пола, то взмывая к потолку. Филя напряг всю свою волю и изгнал букву. Вместо нее в чернильной пустоте появилась светящаяся строка «Вечная слава». Филя открыл глаза: дверь висела в своих петлях мертвым грузом, неподвижная, серая, в неряшливых завитушках.
– Ты чего там встал? – кричал Витя, видно, уже не в первый раз. – Потолок падает. Нам крышка!
– Погоди, я что-то вижу, – тихо сказал Филя и перешел к другой двери. Он двигался медленно, словно плыл по озеру, отгребая водоросли и ряску. Как только он погрузился в свой внутренний мрак, перед ним загорелась буква «Мыслете». Она пылала, как лапник, подожженный костром. Золотая, выпуклая, буква качалась из стороны в сторону на невидимых качелях. Филя сделал жест рукой, и она исчезла. Из темноты выступила надпись «Великое сокровище». Филя не стал всматриваться, пол под ним трещал, со стропил повалилась труха и щепки – прямо за шиворот ему, на потную шею и спину.
Третья дверь – самая опрятная, лакированная – призвала букву «Добро», и что-то зловещее, черное, гнилое было запрятано в ней. Филя содрогнулся, его затошнило. Буква исчезла, и появилась надпись «Верная смерть». Да, вот она гибель. Хочешь перестать биться за эту сучью жизнь – тебе туда. В смрадную помойную яму, где тьма и разложение, где истончаются меловые кости и высыхают глазницы. Там адов зной и нестерпимый зуд, кожа лопается и слезает клочками, душа скорбит, одинокая, отчаявшаяся и бессмертная. Это навсегда, без выхода, надежды и передышки.
«Грифон, Момон, Додон», – пронеслось в голове у Фили. Ему стало холодно, нестерпимо холодно, хотя от светильников тек жар.
«Грифон, Момон, Додон», – повторил он. Это заклинание. Страшные имена, предвестники бури, демоны хаоса и небытия.
«Грифон, Момон, Додон», – вот ответ на все вопросы. Им не уйти отсюда живыми. Сторожа не спят. Они близко, они уже здесь.
Филя отшатнулся от двери и упал на пол, который вдруг накренился. Он кубарем покатился вбок и уперся во что-то мягкое – сверток или ковер.
– Слезь с меня, больно, – сказал задавленный Витя. Филя тут же вскочил.
– Там слова, буквы!
– Где? На дверях?
– Да, то есть нет, в воздухе. Не важно. На первой написано «Вечная слава», на второй «Великое сокровище», на третьей «Верная смерть». И буквы: глаголь, мыслете и добро. Грифон, Момон, Додон! Вот, что это такое.
Витя стиснул зубы и рывком поднялся на ноги.
– Что ты делаешь? – закричал Филя. – Рана, зажми рану!
Но Витя опустил руки и, как сомнамбула, двинулся вперед. Пока он лежал на полу, под ним образовался кровяной ручей. Филя в ужасе смотрел, как Витя тащится к дверям, оставляя на полу жуткие следы.
– Куда ты? Туда нельзя, это не та дверь! Витя, стой, Витя!
Филя попытался схватить его, но переносица вдруг взорвалась болью. Витя ударил его в лицо – с богатырской, невиданной силой.
– Она моя, – сказал Витя хрипло. – Моя.
Филя навалился на него сзади и вцепился изо всех сил. Витя зарычал, пнул его здоровой ногой, и они вместе покатились обратно в угол, молотя друг друга без разбору. Оскаленные зубы, обрывки ткани. И дыхание, рвущееся изо рта, сухое, как у загнанной собаки. Главное остановить. Он слабеет, еще минуту продержаться. Пусть бьет хоть в морду, хоть куда. Не отпускать.
Филя почти выиграл схватку. Слезы и кровь из разбитого носа смешались и текли единым потоком, заливая подбородок. Витя терял силы, удары становились пустыми, шли вскользячку, кулак описывал пьяные ненужные круги. Вдруг что-то вывалилось из кармана и хрустнуло у Фили под ботинком. Он нехотя посмотрел вниз. На полу виднелись осколки стеклянного саркофага. Раздавленный крабик умирал в агонии. Судорожно сжимались и разжимались клешни.
Он ничего не почувствовал сперва. Только стало чуть свежо, как бывает, когда в дождь распахивается форточка. «Почему я так спокоен?» – изумился Филя. Он поднял глаза на Витю и увидел, что тот поднялся и забавно пятится. «Нет, совсем ничего не чувствую». Но крик уже был на подходе, он пробирался из самого нутра и наконец излился.
– Аааа!!
Кто же так кричит? Голос нечеловечий. Бестия? Демон? Нет, это я кричу. Почему же я кричу? Что произошло? Нет, все в порядке, все в порядке. Ничего, сейчас я соберу осколки. В совочек замету. Никто и не заметит. А ты посиди у меня в кармане, дотерпишь до дома? В кармане же теплей! И все же, кто кричит? Зачем кричит? Не надо кричать. Опомнись, замолчи.
– Аааа! – все сильней и сильней, от низкой ноты к высокой. Как животное, как раненный зубр, как зимняя лихоманка-пурга. Дрожащими руками Филя поднял краба и принялся на него дуть. Он укрыл его в ладонях, лепетал слова утешения – бессмысленно, сипло.
– Мы поедем домой, Настенька, скоро поедем. Там хорошо, там тепло. Вот увидишь! Слышишь меня, Настенька? Очень скоро. Купим билеты. Два билета – тебе и мне. Тебе же нравятся поезда? Колеса большие, чух-чух, чух-чух. И ветерок. Дуй, дуй, ветерок! Славно!
Краб покоился на его ладони. Последний раз вздрогнула ножка, и он затих. Больше не трепетал. В панцире застрял кусочек стекла.
Витя стоял, шатаясь, и безучастно смотрел на согбенную Филину фигуру. Потом он молча развернулся и пошел вперед. Шаг, другой, и вот он уже у средней двери, открывает. Комнату озарила вспышка света, Витя прянул назад, но его охватило пламя, завертело, заломило, как тряпичную куклу, на бок и поволокло внутрь. «Мыслете» взошла в зенит и ослепительно сияла.
– Помоги! – вскрикнул Витя.
Филя оглянулся, дернулся к нему, но поздно. От рева пламени заложило уши. Филю отбросило к стене, и на секунду он потерял сознание. Когда очнулся, комната была пуста. Витя исчез. Филя вскочил на ноги и побежал к двери. Тут она сама отворилась, и нечто большое и блестящее выпало из нее, проломив шаткий пол. Это была золотая статуя в человеческий рост – красивая, гладкая и в то же время страшная.
– Витя! – простонал Филя. – Что ты наделал?
Витя смотрел на него золотыми глазами, полными недоумения и скрытой муки. На лбу собрались морщины, золотой вихор дерзко топорщится по привычке. Не осталось плоти, все пожрал метал. Великое сокровище, литой ужас, памятник тому, кто когда-то смело и весело учил лягушку ловить стрелы, кто сидел за рулем, кто приютил на свой страх и риск картографа. Вити больше нет. Настеньки нет. Но двери – двери никуда не исчезли. Домик просел, в потолке уже зияла дыра, стена сбоку обвалилась, из пролома торчали сломанные доски и пакля.
Филя встал. Он разжал руку и посмотрел на мертвого крабика. Погладил каждую ножку, вынул кусочек стекла из спины.
– Теперь пора! – тихо сказал, подошел к третьей двери, над которой ярко вспыхнула буква «Добро» и надпись «Верная смерть», набрал полную грудь воздуха и врезался плечом в деревянную гладь.
Коллекционер
На вокзале форменное столпотворение, буйство жизни, людской водоворот. Носильщики толкают перед собой тележки с чемоданами, суетливые, как муравьи, пассажиры ищут нужный вагон. Вот сквозь толпу пробирается дама в пышном платье, ей неуютно, она морщит нос. В руке зонт с костяной ручкой и поводок, на поводке собака породы ши-тцу, усталая, вялая, еле плетется. Дама тащит собаку и что-то бормочет. Следом спешит господин в сером костюме и котелке, он толкает даму, извиняется и роняет газету. Ветер заламывает листы, и на мгновение становится виден заголовок «Всемирно известный коллекционер возвращается в Бург». Чумазый мальчишка с мороженым в руке воробьем летит вперед, газета падает под поезд и уже не видна.
Под расписанием скопилась стайка журналистов. Один стоит с блокнотом и карандашом, кончик которого в задумчивости мусолит. Другой приготовился фотографировать, снял крышечку с объектива и нежно прижимает аппарат к груди, как домашнего любимца.
– Вы уверены, что он приедет? – нервничает кто-то.
– Сколько можно спрашивать? – возмущается фотограф. – Сказано – приедет. Жди.
– Уже полвторого. Мне обедать пора.
– Так уходи, никто не держит!
Возмутитель спокойствия утихает и делает вид, что занялся сумкой. В ней надо найти ручку и листок с записью. Копается, копается. Никому нет дела. Журналист с блокнотом в руках щурится на расписание, фотограф перебирает ногами, как боевой конь.
Раздается свисток паровоза, платформу окутывает паром.
– Приехал! – кричит кто-то. – Приехал!
Стая журналистов срывается с места и бежит к платформе. Десять ног движутся в такт. На лицах восторг и улыбки. Фотограф сильней сжимает аппарат, чтоб не разбить впопыхах. Из чьей-то разжавшейся руки падает карандаш, но некогда подбирать. Не велика потеря, за ухом еще один.
С подножки бодро соскакивает проводник в синей фуражке. В форме он выглядит щеголевато, и явно гордится этим. Вон как напыжился, голубь, усы раздувает. Эй, дядя, лопнешь! Не смешно, совсем не смешно, молодые люди. На медной пуговице дрожит солнечный блик. И не менее ослепительно сияют начищенные ботинки, гордость и краса железнодорожного состава «ВС 500 Приморск – Бург».
– Где он? Вы видите?
– Я нет, а ты?
– Не приехал!
– Да подожди, сейчас откроют.
– Может, не вторым классом, а первым?
– Вторым, он всегда вторым!
– Да точно ли?
– Точно, точно!
Журналисты сгрудились на перроне, давая пройти нетерпеливым пассажирам. Шум, стуки, запах духов.
– Кому довезти вещи? Услуги носильщика! Недорого, рупь!
– Отойди, сам донесу. Кому сказано, с дороги.
– Чемоданом не зашиби, обормот!
– От обормота слышу!
– Граждане, граждане, – говорит полный сознания своего достоинства проводник, и пуговицы его сияют. – Пройдите в здание вокзала и там толкайте друг друга. Разойдитесь. Дайте дорогу другим.
Недовольные граждане вытягивают лица дудочкой и семенят вперед. Взмыленный мужчина подгоняет детей и жену, застрявшую сзади со своими коробками. И дернул же ее черт взять с собой эти платья! Куда столько? Век не сносить. Ну, в ресторан одно, ну, в театр другое – остальные зачем? А ты, коза, чего верещишь? Мороженое не куплю, ступай, не вейся под ногами.
– Вы его видите? – нетерпеливо спрашивает фотограф.
– Нет, нет! – кричат остальные.
И тут он выходит. Немолодой господин, скромно одетый, но рубашка белая, как зубы негра, и галстук дорогой, шелковый, полосатый. Пальцы тонкие и ловкие, как у художника, на безымянном перстень с изображением черепа, вписанного причудливым образом в букву «Добро». Приметная вещица, сделана на заказ. В глазницах у черепа блестят бесценные черные бриллианты, подарок графа Нежинского, об этом всем известно. У господина в руках тросточка. Больше ничего. Где же клети, аквариумы?
Вслед за господином из вагона выбирается красотка. Платье туго охватывает бюст, словно выжимая его наружу. Талия в рюмочку, небось, все утро утягивалась, сейчас переломится, оса этакая! Каблуки звонко цокают. На голове у красотки шляпка пуговкой – почти на ухе висит, из шляпки перо. Страусиное, не иначе. Вон какое здоровое! А блестит почему? Так блестки это, дубина, блесток, что ли, не видел? А, а я думал, страусы блестят!
У красотки льняные волосы, голубые глаза, в них пляшут чертики. Господин поворачивает к ней голову и говорит:
– Ты в порядке, душа моя?
Та смеется ручейковым, чистым смехом и качает головой. Гладит его по плечу рукой в лайковой перчатке.
– Куда багаж доставить? – подобострастно спрашивает проводник.
– На Заячий остров, – небрежно говорит господин и протягивает карточку с адресом. Проводник кивает и кланяется.
– Господин коллекционер! – кричит журналист с блокнотом в руках. – С приездом.
Коллекционер удивлен.
– Уж поджидаете? Не думал, не гадал.
– А как же? – с улыбкой говорит фотограф. – Все вас ждут. Много привезли на этот раз?
– Порядком, – коллекционер доволен. Он любит внимание. Столько лет прошло, а все льстит.
– Опять морские гады? – спрашивает журналист с блокнотом и, не дождавшись ответа, принимается что-то бешено строчить.
– Крабы, – говорит господин коллекционер. Лицо его становится серьезным, почти суровым. Он поднимает руку и почесывает щеку. Вниз тихо слетает серебристая чешуйка.
– Крааабы? – разочарованно протягивает юная журналистка, почти гимназистка, веснушчатая и в очках. – А был слух, самого Ёрмунганда изловите.
– Не получилось, – отрезал господин коллекционер.
– Не дался? – спрашивает журналист с блокнотом.
– Бились долго, но по дороге издох.
Все разочарованы. Фотограф даже опустил фотоаппарат. Сзади напирает толпа, проводник нервничает, но как сказать? Ведь не прикажешь же господину коллекционеру уйти! Да тот и сам все понял, двинулся вперед, увлекая за собой журналистов. Народ, видя, что пробка поддалась, усилил напор и волной погнал эту пеструю компанию к вокзалу.
– Какой он был? – спрашивает на ходу журналист с блокнотом. – Здоровенный?
– Примерно с автомобиль, – отвечает господин коллекционер. Ассистентка на каблучках едва поспевает за ним, на красивом лице злобная гримаска.
– Помедленнее нельзя? Я сейчас ногу подверну.
Коллекционер берет ее под руку и мягко вносит в здание вокзала. По дороге у него из кармана падает кисточка – странная, волосатая, с корявой ручкой. Он немедленно ныряет за ней и прячет обратно.
– Еще пару вопросов! – умоляет журналист с блокнотом. – Я слышал, вы искали особого краба, известного как Повелитель морей. Удалось найти?
– Пока нет, – пожал плечами коллекционер. – Кто знает, может, его и в природе нет. Легенда!
– Да, но профессор Чудаков писал, что видел его собственными глазами.
– Профессор Чудаков дилетант и неуч, – шипит коллекционер. – Так и напишите!
Фотограф усиленно щелкает аппаратом, чтобы загладить неловкость. Юная журналистка приподнимается на носочках и пищит:
– А краба-деву поймали?
– Да! – с гордостью говорит коллекционер. – Осенью выставим. Увидите! Редчайший экземпляр.
Журналисты гудят в оживлении, карандаши порхают по блокнотам. Краб-дева! Невидаль какая! Чудо чудное, диво дивное.
– Все у вас? – спрашивает господин. Он выходит из здания на площадь и подзывает такси.
– Простите, – вдруг спрашивает фотограф, и лицо его становится каменным. – А что случилось с девочкой, которую вы похитили? Где она?
– Я никого не похищал! Меньше читайте газет!
Дверь захлопывается, и такси уезжает, оставляя журналистов стоять на тротуаре. Дело сделано, пора домой.