Фармацевт

Здесь Ричарду повезло: библиотека интерната Энтони Прайса оказалась очень богатой. Было что почитать, и мальчик читал взахлёб.

Тогда-то Ричарду впервые попались очень трудные для понимания, но до чего же захватывающие трактаты великих алхимиков и натурфилософов прошлого: Альберта Великого, Парацельса, Ибн Сины, Галена… В трудах этих выдающихся мыслителей Дик с радостным удивлением натолкнулся на идею панацеи – универсального целительного средства, излечивающего от всех болезней, мечты алхимиков и врачей Средневековья. Причём панацея способна не только излечить человека, но и сделать его лучше, чище, добрее! Благотворно повлиять на его душу. Да-да, не только философский камень, способный обращать в золото всё что ни попадя, влёк естествоиспытателей прошлых веков!

И Ричард начал мечтать о том, как он найдёт или создаст такое средство. А что людей необходимо сделать добрее – хотя бы и против их воли! – мальчик успел убедиться на собственном печальном опыте.

…Йорк, колледж-пансионат сэра Энтони Прайса. Дику идёт одиннадцатый год. В этот последний год своего пребывания в колледже Дик обзавёлся подружкой. Ею стала небольшая изящная кошечка, прижившаяся на кухне пансионата. У неё была короткая ярко-рыжая шёрстка, белый треугольничек на груди и белые носочки на лапках. За цвет шкурки и пронзительно-зелёные, светящиеся в темноте глаза Ричард прозвал кошечку Sparky – Искорка.

Это полная ерунда, что кошки не способны на подлинную привязанность к человеку. Как ещё способны! Искорка, по крайней мере, явственно выделяла Ричарда из всех, как могла, старалась выказать мальчику своё дружелюбие и симпатию. Она даже сопровождала Дика, когда тот прогуливался по саду пансионата, а для кошек совместная прогулка с человеком – признак сильной к нему привязанности.

Рыжая кошечка каким-то непонятным образом узнавала, когда Ричард уходил в библиотеку колледжа и сидел там, погрузившись в очередной натурфилософский трактат или просто мечтая о чём-то своём. Тогда Искорка проникала в библиотеку, тихой незаметной тенью прокрадывалась к своему любимцу и мягко вспрыгивала на колени мальчика. Она устраивалась поудобнее, сворачивалась в пушистый клубок и заводила свою ласковую мурлыкающую песенку. И на сердце у Дика Стэнфорда становилось веселее. Он гладил кошку по тёплой спинке, чесал за ушком. Искорка поднимала голову, смотрела в глаза мальчику своими чуть раскосыми ярко-зелёными глазами. Было в её взгляде нечто древнее, загадочное, будоражащее воображение. Ричарду порой казалось, что Искорка может читать его мысли.

«Может быть, впрямь звери в чём-то мудрее людей? – думал в такие минуты Ричард. – Может быть, им открыто что-то, недоступное для нас, утраченное нами? Вот интересно, есть ли у зверей бессмертная душа? Франциск Ассизский уверял, что да. Впрочем, у Искорки она точно есть. Я в этом ничуть не сомневаюсь. И душа эта куда чище и светлее, чем многие человеческие души…»

Случалось, что ночью Искорка осторожно пробиралась в дортуар. Она подходила к кровати Ричарда, тихо вопросительно мяукала. Ричард спускал руку вниз, гладил кошку. Тогда Искорка одним быстрым движением оказывалась рядом с мальчиком, забиралась под одеяло. Она тесно прижималась к боку Ричарда, «месила тесто» лапками, слегка покалывая Дика острыми когтями. Иногда кошечка лизала его в щёку шершавым, точно маленькая тёрка, языком. Так в обнимку, под мурлыканье, становившееся всё тише, они и засыпали.

Людям, тем более детям, – а Ричард Стэнфорд, несмотря на все свои редкостные таланты и способности, всё же оставался ребёнком! – жизненно необходимо, чтобы кто-то относился к ним с теплотой и любовью. Кошка? А почему бы и нет?! Звери ведь лгать не умеют, их дружба и любовь неподдельны. В удушливом мраке всеобщего недоброжелательства, окружавшем Дика, рыжая кошка стала самой настоящей искоркой, удачно мальчик её назвал.

Человеку нужно не только, чтобы любили его, он сам тоже очень хочет кого-то любить! Без этого жизнь его пуста. Только – вот беда! – душевно прикипев к кому-нибудь, человек становится куда уязвимее.

Ричард снова встал с кровати, обхватил голову руками. Ему уже случалось испытывать всё это несчётное число раз, но легче не становилось. Скорее наоборот – душевная рана, полученная три года назад, болела всё сильнее. Он не умел избирательно выбрасывать что-то из памяти, да и не хотел Дик забывать свою Искорку.

…В тот трижды проклятый вечер он, зайдя в дортуар, увидел на кровати Искорку. Кошка, вытянувшись, лежала на подушке. Мёртвая. Её убили совсем недавно, она ещё не успела остыть и окоченеть. Ричард взял в руки мягкое, неживое тельце, и его затрясло. Голова Искорки безвольно откинулась, свесилась набок, из оскаленной пасти на руку Дика упало несколько капель тёмной крови. Ярко-зелёные глаза кошки потускнели, подёрнулись мутной сизоватой плёнкой.

Всё было ясно. Кто-то безжалостно свернул любимице Ричарда Стэнфорда шею… Кто? Да так ли уж это важно?! Они. Те, кто ненавидел и травил его, те, кто не остановился перед бессмысленной жестокостью, лишь бы причинить Ричарду боль посильнее.

О, это удалось негодяям в полной мере! Ричард стоял, широко расставив ноги, с убитой Искоркой в руках, а пол дортуара раскачивался под ним, точно палуба корабля в штормовую погоду. Он ничего не видел, лишь мутные серые ленты, похожие на болотных змей, свивались перед глазами Дика в спирали и кольца. Только колоссальным, запредельным усилием воли Стэнфорд сдерживал готовые хлынуть слёзы. Он опять остался один… Ричард всем существом своим ощущал тяжёлый ужас случившегося, он понимал: сейчас он может кого-нибудь убить, и нет той силы, которая остановит его. А может быть, он умрёт сам? Ведь невозможно, немыслимо перенести такое острое и всеобъемлющее страдание!

Кроме Стэнфорда, в этот момент в комнате были пятеро его соседей по дортуару. И, видимо, было в побелевшем, как извёстка, лице Ричарда нечто настолько жуткое, что все они, как один, не издав ни звука, осторожно вышли в коридор. Оставили Дика вдвоём с его погибшей любимицей.

В тот же вечер Ричард похоронил рыжую кошку под кустом боярышника, рядом с садовой дорожкой, по которой Искорка, задорно задрав хвост, частенько сопровождала его на прогулках.

Сегодня, глухой ноябрьской ночью, в холодной комнате Стэнфорд-холла, тот ужас и отчаяние трёхлетней давности, оскаленная мордочка мёртвой Искорки, лица и голоса его врагов вновь всплыли в памяти Дика. Дик вновь подошёл к окну, выходящему на пустоши Фламборо-Хед, прижался лбом к стеклу. Он ждал, пока немного утихнет грызущая сердце боль.

Смерть Искорки окончательно прояснила для Дика некоторые вещи.

«Люди в большинстве своём злы, убоги и пошлы, – решил для себя Дик. – Но это вовсе не означает, что никто из людей не может подняться над убожеством и пошлостью. Жил же, например, человек, чьё имя я ношу, великий король, храбрый и благородный Ричард Йорк! И те, кто выше других, должны стараться помочь этим другим, должны попытаться вытащить их из засасывающей трясины злобы и жестокости. Как? Самые сильные слова, самые прекрасные проповеди если и помогают, то ненадолго. Сам Господь устами своего сына сказал людям, как они должны жить! И что же? Изменилось за последние почти две тысячи лет что-то к лучшему? Да ведь, пожалуй, не изменилось, хоть сказано всё было предельно ясно. Значит? Значит, нужно что-то повесомее, чем слово. Что-то материальное, что-то такое, с чем не поспоришь, что-то, заставляющее человека измениться! Вот где помогла бы панацея! Только исцелять это волшебное средство должно не тела, а души людские…»

Вот так сильные люди извлекают уроки даже из своего страдания и отчаяния. И возраст тут не помеха. Не бывает вовсе бесполезного жизненного опыта, пусть даже сколь угодно горького. Потому что именно он определяет и формирует структуру личности.

Ричарду так и не удалось уснуть этой ночью. Дождавшись, пока как следует развиднеется, он оделся и вышел в сад Стэнфорд-холла.

Утро выдалось тёплым и сырым: морской бриз окончательно растрепал вчерашние тучи, а неяркое ноябрьское солнце всё же прогнало ночной холод. На голых стеблях лебеды и бурьяна, на пожухшей траве, на последних листьях лежала пушистая густая изморозь. Её игольчатые кристаллики отсверкивали гранями, переливались в солнечных лучах, медленно таяли. С деревьев срывались тяжёлые капли. От морского берега тянул зябкий ветерок. Привычно, но как-то неохотно, словно по давным-давно надоевшей обязанности, каркали растрёпанные вороны. Начинался новый день.

Глава 3

Если долго и неуклонно натягивать струну лютни, виолончели, гитары – любого подобного музыкального инструмента, – всё сильнее и сильнее, то струна непременно лопнет. Разорвётся. Но, пока этого не случилось, внешне ничего заметить нельзя: как была струна, так и остаётся струной же. Разве что звук у неё становится всё выше, тон всё лихорадочнее и в нормальный музыкальный строй укладывается хуже и хуже.

Обстановка в Стэнфорд-холле за два года, прошедшие с тринадцатилетия Ричарда, с того пасмурного ноябрьского вечера, когда он подслушал разговор отца с Генри Лайонеллом, была чем-то похожа на такую перетянутую струну. Подспудное напряжение исподволь нарастало, становилось почти невыносимым, хотя человеку со стороны было бы непросто заметить это.

Не раз и не два за это время возникало у Ричарда диковинное чувство. Не страх, нет. А что? Трудно подобрать название. Будто идёшь по хлипкому тоненькому мостику над бездонной пропастью. И вот мостик под ногами начинает чуть слышно, едва заметно по-трес-ки-вать… В чём-то такое чувство сродни ирреальному ночному кошмару, только вот проснуться никак не удаётся.

Дик продолжал интенсивно и прилежно учиться, это занимало почти всё его время и спасало от малоприятных мыслей о том, что творится рядом, с близкими ему людьми. По-прежнему юного Ричарда Стэнфорда более всего интересовало естествознание во всей своей гигантской широте и философия, особенно те её области, которые трактовали вопросы, связанные с человеческой душой, которые вообще пытались нащупать взаимовлияние материи и духа.

Как и в колледже Энтони Прайса, Дик полагался в первую очередь на себя, на самостоятельную работу с книгами, благо на книги для своего любимца граф денег не жалел.

Конечно, в чём-то помогал и Ральф Платтер, хотя к пятнадцати годам Ричард уже во многих отношениях перерос своего домашнего учителя. Но вот с другой, несколько неожиданной стороны наставник оказался полезен Ричарду, подтвердив некоторые его предположения.

Ох, лучше бы не подтверждал!

К тому моменту, когда «струна», насквозь пронзившая поместье графа, натянулась до самых последних пределов, Платтер уже пятый год жил в Стэнфорд-холле. И, надо сказать, проклятая струна натягивалась во многом благодаря усилиям Ральфа, в этом отношении горькие мысли Генри Лайонелла оказались пророческими, как в воду глядел самый близкий приятель отставного полковника.

Ричард прекрасно помнил день, когда выписанный графом из столицы домашний учитель – с самыми лучшими рекомендациями! – появился в их доме. Сперва Ральф даже понравился Дику; Платтер, когда это было ему необходимо, умел становиться редкостно обаятельным.

Взгляд светло-серых глаз мистера Ральфа Платтера был удивительно открытым и безмятежным, так что людям, впервые сталкивающимся с ним, казалось, что голова этого рослого широкоплечего мужчины лет двадцати пяти излишними раздумьями не отягощена. Короткая стрижка чуть рыжеватых светлых волос, типично кельтский нос с ощутимой курносинкой. А к этому времени своим происхождением от древних кельтов, капелькой их крови в жилах стали гордиться! Твёрдый, чуть выступающий вперёд подбородок, уверенная линия немного полноватых губ, всегда готовых растянуться в ослепительной белозубой улыбке.

Простецкая внешность – то ли удачливый коммерсантик среднего пошиба из Сити, то ли невысокого ранга чиновник колониальной администрации с неплохими сбережениями, любитель охоты и спорта, поклонник Гладстона и хорошо сшитых костюмов строгого делового покроя. Оживший положительный персонаж из романа Чарльза Диккенса. Словом, примитивный такой индивидуум, от которого каверз и хитростей ждать не приходится, у которого душа, что называется, нараспашку и что на уме – то и на языке, причём и там и там – немного.

Подобные умозаключения, основанные на примитивной физиономистике, были насквозь ошибочными!

На самом-то деле молодой выпускник Оксфорда, действительно обладавший обширными и грамотно систематизированными знаниями, был куда как непрост. Этот человек безгранично любил собственную персону и столь же безгранично презирал всех остальных представителей рода людского.

Основной доминантой его жизненной философии и поведения являлась уверенность, что этот мир предназначен специально для того, чтобы ему, Ральфу Платтеру, хорошо в нём жилось. Что до других людей, то они всего лишь материал, средство для достижения этой высокой цели – прожить свою жизнь возможно лучше и беззаботнее. Этакий убежденный, отлично осознанный эгоизм, ни на унцию не отягощённый рефлексией и моральными нормами, ставший основой личности. Правда, хватало у Платтера ума, чтобы открыто такие свои взгляды не исповедовать, но Ричард, необыкновенно восприимчивый к особенностям натуры других людей и не по годам сообразительный, раскусил своего нового учителя весьма быстро.

При всём том Ральф Платтер имел одно исключительно полезное, заботливо выращенное и натренированное им свойство характера – чёткий, уверенный практицизм. Умение хорошо понимать то, чего в определённой ситуации можно добиться. И умение выбирать самые простые и надёжные способы достижения желаемого результата.

И вот Ральф Платтер попался в ловушку собственного эгоизма! Такое случается чаще, чем принято думать: когда желания и помыслы людей никак не регулируются нравственным чувством, сознанием, что некоторые вещи делать нельзя, просто потому, что их делать нельзя, это бывает опасно для самих таких людей.

Платтер влюбился в мать Ричарда, в Фатиму. Собственно, слово «влюбиться» здесь подходит плохо. Человек, подобный Ральфу, органически не способен влюбиться, а тем более полюбить кого-нибудь, кроме самого себя. Самый настоящий нарциссизм. То, что испытывал по отношению к хозяйке Стэнфорд-холла Платтер, приходится назвать грубым, но точным словом «похоть». Он именно что возжелал Фатиму, как дорогую и красивую вещь, причём возжелал в полную силу, до головокружения и трясущихся рук. Овладеть этой женщиной стало его целью чуть ли не с первых дней пребывания в поместье графа Стэнфорда.

Вообще говоря, жена графа Уильяма могла вскружить голову кому угодно! Тогда, пять лет назад, когда отец решил дать младшему сыну домашнее образование и выписал Платтера из столицы, Фатиме шёл двадцать девятый год, она находилась в расцвете зрелой женской красоты. Красота эта ещё подчёркивалась её инаковостью, её чуждостью для Англии. Среднего роста, она казалась высокой благодаря соразмерности прекрасной фигуры и царственному благородству осанки. Молодая афганка была гибкой, словно веточка ивы или, скорее, клинок рапиры – её гибкость не оставляла впечатления чего-то слабого и субтильного. Как раз напротив, в ней чувствовалась взрывная сила точной и опасной грации, словно в снежном барсе её родных Парапомизских гор. Эта громадная кошка тоже фантастически красива, а вот обижать её категорически не рекомендуется.

Талия исключительно тонкая, такие называют осиными. На стройной и очень красивой шее гордо сидела небольшая голова, обрамлённая, как венцом, двумя толстыми и тяжёлыми чёрными косами, которые Фатима укладывала в сложную причёску. С чуть смугловатого лица из-под тонких бровей внимательно смотрели большие миндалевидные глаза глубокого карего цвета.

Только вот к тому времени, как Ральф Платтер появился в Стэнфорд-холле, прекрасные глаза Фатимы всё чаще выглядели усталыми, а порой в её взгляде вспыхивал тусклый болотный огонёк подступающего безумия. Нет, тогда, пять лет тому назад, жена графа Стэнфорда была ещё почти психически нормальной, однако приступы тяжёлой тоски и депрессии преследовали молодую женщину с всё возрастающей силой, отравляя её жизнь тяжёлыми душевными муками.

Что же послужило причиной медленного сползания хозяйки Стэнфорд-холла в трясину психической болезни? Трудно сказать… Причин было несколько, и действовали они в комплексе. Сказывался тут и тяжёлый культурный шок: ведь совсем молодая афганка была выдернута из привычной почвы, перенесена в совершенно другие жизненные условия. Обращение Фатимы в новую религию – мало ли что она пошла на это добровольно, ради любимого человека, всё равно тяжело отказываться от веры своих предков! Настороженное и неприязненное отношение соседей по Фламборо-Хед, которые видели в ней чужую. Частое одиночество: граф Уильям не хотел брать Фатиму с собой в Индию и Афганистан, она оставалась в Стэнфорд-холле, в обществе малютки Дика и Питера, старшего сына полковника Стэнфорда, изредка наезжавшего домой из Йорка. А Питер относился к мачехе подчёркнуто недоброжелательно!

Затем граф вернулся домой тяжело израненным, мало того, Уильям Стэнфорд стал чувствовать себя ненужным, ведь всю сознательную жизнь он отдал британской армии, и вот – вынужденная отставка! Конечно же, у него стал резко портиться характер. И каково тогда стало Фатиме? Да уж не намного легче, чем мужу! Дальше дела оборачивались всё хуже: граф Стэнфорд попал в волчью яму наркотической зависимости… Такая беда быстро меняет человека в самую худшую сторону! И всё это происходило на глазах молодой женщины, которая, несмотря ни на что, продолжала любить мужа.

Фатима оставалась истинной дочерью своего народа, гордого, смелого и активного. Чуть ли не больше всего леди Стэнфорд изводила мысль о том, что она не может ничего поделать, обречена плыть по течению, точно зная – впереди смертельно опасный водоворот, омут, из которого не выбраться. Её рассудок не желал смиряться с этим, бунтовал, грозил вырваться из подчинения…

Самое печальное – отставной полковник, слишком погружённый в себя и свои беды, не видел грозных изменений, происходящих с психикой жены, здесь его приятель Генри Лайонелл был совершенно прав в своих печальных размышлениях.

Что же оставалось Фатиме? За что могла ухватиться молодая женщина в этой жизни, которая становилась всё более и более чуждой? За любовь к сыну, маленькому Ричарду? О да, бесспорно. Беда, однако, заключалась в том, что к этой любви примешивалась громадная доля беспокойства за будущее своего ребёнка, за то, как сложится судьба младшего сына графа Стэнфорда после смерти отца. Ведь Фатима прекрасно понимала, что старые раны и пагубное пристрастие к морфию вскоре сведут её мужа в могилу. Что тогда будет с Ричардом? С ней самой?

Ничего хорошего ожидать не приходилось: Питер, будущий наследник графа Стэнфорда, от всей души ненавидел свою мачеху и сводного брата.

Впрочем, только ли ненавидел? Что касается Дика, то да, там была только ненависть Питера пополам с презрением. Но вот в том, что касалось отношения Питера к ней самой… Всё было куда сложнее и хуже.

Эта сложность ещё одним тяжёлым камнем ложилась на душу Фатимы, тянула её вниз, в тёмные придонные воды психического расстройства.

Нет, поначалу отношения пасынка с молодой мачехой складывались совершенно предсказуемо и шаблонно, хоть и весьма печально, никаких неожиданных поворотов и подводных камней в них не было. Когда граф Уильям привёз семнадцатилетнюю афганку в Стэнфорд-холл, Питеру едва исполнилось десять лет. Пятью годами раньше умерла мать Питера, Мэри. Трудно было в такой ситуации ожидать, что мальчик с теплотой и добром посмотрит на Фатиму! Питер, конечно же, не успел забыть свою мать, с нежностью и грустью вспоминал о ней, и вот – такой сюрприз! Отец привозит неизвестно откуда неизвестно кого! И эта «неизвестно кто» станет теперь законной женой отца и должна заменить ему умершую мать?! А она, эта афганка, даже по-английски толком двух слов связать не умеет!

Ясно, что Питер Стэнфорд возненавидел новую отцовскую жену со всем пылом своей мальчишеской души, с яростью маленького зверёныша. Все попытки графа Уильяма и самой Фатимы как-то сгладить ситуацию, выправить положение приводили лишь к прямо противоположным результатам.

Вскоре граф покинул Стэнфорд-холл, вернувшись в действующую армию, в Белуджистан, а так и не примирившийся с мачехой Питер возвратился в Йорк, в частный колледж Энтони Прайса.

Прошло семь лет. Вышедший в отставку после тяжёлого ранения граф Уильям вновь оказался дома и с колоссальным трудом выкарабкивался на поверхность жизни, привыкая к новым реалиям. Питер, к тому времени закончивший курс обучения в колледже Прайса, также вернулся в Стэнфорд-холл. Он оказался в сложном и неопределённом положении: сейчас и речи быть не могло о продолжении образования, о дальнейшей карьере. Отец с трудом мог передвигаться даже по дому, так что заботы о небольшом, но требующем неустанного внимания хозяйстве Стэнфордов во многом легли на плечи Питера. Фатима здесь не могла помочь графу и его старшему сыну – скажем, арендаторы из Фламборо-Хед попросту не считали её за хозяйку!

Словом, Питер остался в Стэнфорд-холле на неопределённый срок. Вот тут и начал завязываться тугой узелок, в котором, говоря откровенно, тоже не было ничего неожиданного.

Питеру исполнилось семнадцать лет, столько же, сколько было Фатиме, когда он впервые увидел новую жену отца. А Фатиме – двадцать четыре… Почти ровесники.

Десятилетний мальчик и семнадцатилетний юноша, который из этого мальчика вырос, – совершенно разные люди! У них разная психология, разные жизненные ценности и ориентиры, разный взгляд на мир и окружающих.

Вот Питер и посмотрел на Фатиму этим новым взглядом. Дальнейшее понятно, не так ли? Произошло неизбежное: Питер до безумия влюбился в жену своего отца, леди Стэнфорд.

Это легко объяснимо: в таком возрасте состояние влюблённости для юноши естественно, как дыхание. Так уж устроена природа, что семнадцатилетний юноша просто не может не влюбиться в кого-нибудь, бывает, что влюбляются в статуи, картины, литературных героинь… Здесь, в Стэнфорд-холле и в Фламборо-Хед, у Питера не было никаких подходящих объектов для пылкой юношеской страсти. А в то же время он ежедневно по много раз встречался со своей молодой мачехой…

Фатима же к тому времени, после рождения Дика, стала и вовсе ослепительной красавицей.

Питера Стэнфорда стоит пожалеть: молодой парень попал в железную ловушку инстинкта, в глухую зависимость, он утратил свободу! В подобную ловушку и не такие, как он, попадались… Преодолеть себя, вырваться из оков безжалостного инстинкта и вновь обрести свободу безумно трудно, для этого необходим особый склад характера и сила духа, помноженные на то, что мы называем культурой. Без этой спасительной брони – очень, кстати, тонкой! – человек легко становится добычей тёмных инстинктивных позывов, скатывается до состояния животного.

«Человек рождается свободным, а умирает в оковах». Нет ничего более ложного, чем это знаменитое утверждение.

Руссо хотел сказать, что свобода есть природное, естественное состояние человека, которое он теряет с цивилизацией. В действительности условия природной, органической жизни вовсе не дают оснований для свободы.

Свобода есть поздний и тонкий цветок культуры. Это нисколько не уменьшает её ценности. Не только потому, что самое драгоценное – редко и хрупко. Человек становится вполне человеком только в процессе культуры, и лишь в ней, на её вершинах находят своё выражение его высокие стремления и возможности. В том числе стремление и способность любить. Или остановиться, воздержаться от всякого проявления своего чувства, если оно запретно, греховно в истинном значении этого слова.

Ни требуемого уровня культуры, ни должной силы духа у Питера Стэнфорда не было, и это, скорее, его беда, а не вина! Он не мог остановиться, его неудержимо влекло к Фатиме, словно бы тащило на цепи некой непреодолимой и недоброй силой.

Но как же непохожа была вспыхнувшая в сердце Питера мрачная страсть на обычно светлое и чистое чувство юношеской влюблённости! Ведь та нотка ненависти, которую он изначально испытывал к Фатиме, продолжала властно звучать в нём. Да к тому же он чувствовал, что становится предателем своей покойной матери и тяжело искалеченного отца: ведь его влекло не к кому-нибудь, а к отцовской жене! Всё это не могло не отравлять, не уродовать того, что он испытывал.

Нельзя сказать, чтобы Питер не пытался бороться с самим собой, сопротивляться той злой и бездушной силе, которая всё больше овладевала им. Пытался. Но безуспешно.

А что же Фатима? Самое интересное заключалось в том, что сперва она даже не заметила, что стала объектом пристального, жадного внимания своего пасынка, причём было это внимание окрашено во вполне определённые тона. Слишком другими вещами были в то время заняты мысли молодой женщины: маленьким сынишкой, тяжелобольным мужем, печалью о том, как нескладно сложилась её судьба, обещавшая поначалу столько радости и счастья. Вскоре, однако, не замечать стало невозможно.

Некоторое время Питер ограничивался тем, что бросал на леди Стэнфорд жадные взгляды, старался больше бывать в её обществе, слышать голос Фатимы, словно бы ненароком прикоснуться к её руке. Но надолго такой скромности Питеру не хватило. Как и отец, он был человеком резким, порывистым, не привыкшим сдерживать себя. Да и кто мастер сдерживать себя в семнадцать лет? Единицы, к которым Питер не относился. И однажды, поздним ноябрьским вечером – ноябрь был каким-то проклятым месяцем для Стэнфордов! – он дал себе волю.

Произошла безобразная сцена.

Нет, Питер не специально поджидал её в полутёмном коридоре второго этажа, случайно получилось так, что они шли навстречу друг другу. У него, как и всегда, перехватило дыхание, когда он увидел широко распахнутые глаза Фатимы, её высокий лоб, нитку кроваво-красных кораллов на точёной шее. Лёгкий ветерок от проходящей мимо женщины донёс до его ноздрей тонкий запах жасмина – любимых духов леди Стэнфорд.

Она была уже шагах в пяти за спиной Питера, когда он, не в силах сдержать безотчётный порыв, оглянулся ей вслед.

Великие Небеса! До чего же изящной была её удаляющаяся фигура, словно подчёркнутая светло-зелёным домашним платьем! Как призывно, как маняще сверкнула в тускловатом свете настенных ламп корона её чёрных волос над белоснежным столбиком шеи! И этот сводящий с ума аромат жасмина, который так и держится в воздухе…

Вот тут кровь ударила Питеру в голову, в глазах потемнело, и его мгновенно захлестнула мутная волна до боли нестерпимого вожделения. В три прыжка он настиг ничего не подозревавшую Фатиму, крепко обхватил обеими руками за талию, прижался губами к её открытой шее возле затылка, туда, где пульсировала чуть заметная под кожей тоненькая синяя жилка. Поцеловал раз, другой, третий… Питеру казалось, что время замедлило свой бег, почти остановилось, что каждый поцелуй длится часами. Ещё никогда в своей жизни он не испытывал такого острого, всепоглощающего наслаждения.

– Будь моей! – хрипло зашептал он в ухо растерявшейся на несколько мгновений Фатиме. – Я всё для тебя сделаю, всё, что угодно, только… Только будь моей!

Вот ведь интересно: хоть бы, приличия ради, слово «люблю» произнёс, так ведь нет! И всё правильно: в такие мгновения люди не могут лгать, а назвать то, что он сейчас испытывал к мачехе, словом «любовь» было совершенно немыслимым, и на глубинном, подсознательном уровне Питер это прекрасно понимал.

Но тут Фатима опомнилась. Одним неуловимо быстрым, как у атакующей кобры её родных гор, но мощным движением она разорвала кольцо его рук, обернулась к нему лицом, резко оттолкнула. Её глаза на мгновение точно полыхнули изнутри тёмным янтарём. Взгляд Фатимы, сперва несказанно удивлённый, тотчас наполнился столь же неописуемым презрением.

Да, никогда Питеру Стэнфорду не забыть этого взгляда! Человек ещё может как-то примириться с тем, что его ненавидят, но никогда с тем, что презирают. На такое способны разве что святые.

– Ты что же делаешь, мерзавец? – тихо спросила она, но таким голосом, который хлестнул Питера почище любого крика. – Ты как посмел, дрянной мальчишка?! Взбесившийся щенок!

О, к этому моменту Фатима уже в совершенстве владела английским языком! Ей не составило труда выразить всё своё презрение и негодование.

Но Питеру уже было наплевать на всё. Последняя тоненькая запруда в его мозгу, которая отделяет человека от троглодита, обитателя пещер, с треском лопнула. Он хотел эту женщину! Хотел именно как самку. Здесь, сейчас, немедленно! И ничто его не остановит, он любой ценой добьётся своего. И если для этого потребуется насилие… Что ж, он пойдёт на насилие. И плевать на то, что будет потом и чем придётся расплачиваться.

Питер протянул вперёд руки, пытаясь вновь схватить женщину.

Очень зря он так поступил. Потому что относительно «ничто не остановит» старший сынок графа Уильяма серьёзнейшим образом заблуждался! Есть такая хорошая испанская поговорка: «Одна из первых мер предосторожности – соизмерять желанья и возможности»… Если не следовать этому простенькому правилу, то весьма плачевные результаты могут воспоследовать.

Уж кем Фатима, бесспорно, не была, так это беззащитной овечкой. Ещё до своих семнадцати лет, когда майор Уильям Стэнфорд спас молодую пуштунскую аристократку от участи куда худшей, чем смерть, ей пришлось пройти суровую школу выживания. Кстати сказать, спасать её довелось в ходе умиротворяющего рейда британской конницы по приграничному району, охваченному жесточайшей резнёй меж двух афганских кланов. Элитные части, гордость британской колониальной армии, они насаждали закон Империи там, где отродясь не желали знать никаких законов, кроме закона силы и крови. Межклановая война полыхала уже без малого три года, то затухая, то вновь охватывая истребительным пожаром многострадальный Парапомиз. Легко догадаться, что Фатима, ведущая свой род от легендарного хромца Тимура, занимала в одном из враждующих кланов не последнее место. И дралась с отчаянной храбростью: там, в Парапомизе, совсем не редкость, когда женщина сражается наравне с мужчинами. Даже такая молодая. Ей не повезло, она почти попала в плен к своим злейшим врагам, и лучше не думать о том, что могло её там ожидать. Но тут на авансцене появились два эскадрона британской тяжёлой кавалерии, которые вёл тридцатипятилетний майор Стэнфорд. Ох, какое замечательное получилось «умиротворение», не меньше полусотни порубленных в лапшу трупов за собой оставили. И как-то между делом, заодно, спасли связанную и сильно избитую молодую афганку, девушку изумительной красоты. Дальнейшее нетрудно домыслить…