Волки окружают Владимир

В Театральном балагане

8-е декабря. Вторник

So schreitet in dem engen Bretterhaus

Den ganzen Kreis der Schöpfung aus,

Ung wandelt mit bedӓch´ger Schnelle

Vom Himmel durch die Welt zur Hölle².

J. W. Goethe. Faust.

Я не могу бывать в этих народных

балаганах. Кроме того, что там курят

махорку, я там ещё подцепила блох.

Рассказ чувствительной барышни.

В семь часов вечера, на самом краю центральной части Владимира, на площади Истины, где, посреди низкорослой берёзовой рощицы, рядом с гипсовой аллегорией творчества в образе юной девушки, которая, танцуя, зачем-то высоко задирала и без того короткую юбчонку, располагался Главный Народный Театральный балаган, здания барачного типа, – ожидали начала представления. Полукруглая сцена, окаймлённая светящейся жёлтым томатом рампой, уже притягивала внимание. Занавес, сшитый из разноцветных и вытертых плюшевых кусков и украшенный бумажными амурами-ангелочками, вот-вот должен был раскрыться. Проведшие целый день за тяжёлой работой на мануфактурах, в депо, в гибридных машинах, за ткацким станом, швейной иглой, печатной машинкой, люди в преддверии концерта, который мог как-то скрасить их серые будни, весело переговаривались.

– Интересно какие номера артисты нам покажут? Вот бы прозвучал монолог Гайдара о свободном отпуске цен в трагедии Луковского «Не ищите богов на Олимпе – они гораздо ниже». Когда его произносит Юденич с закатыванием глаз, у меня прямо слёзы наворачиваются. – Я тоже падка до чувствительного. Особенно, когда поют «Ах, зачем ты меня целовала?» или «Я душу дьяволу продам за ночь с тобой.» – А клоуны будут? – Какие вам тут клоуны? – Обыкновенные. Я клоунов люблю. Разве в программе не заявлены? – Уйдите, уйдите, несносный человек, со своими клоунами! – Не волнуйся, паря. Вместо клоунов будет чародей Абдурахман Портягин. Этот уж задаст жару! Видали, как он женщин перепиливал? – Господи Исусе! – Будет ещё трио бандуристов в венках и вышиванках. Христя, Леся и Оляна. —А эти-то откуда ещё взялись? – То есть, как откуда? Абурахману можно, а бандуристам нельзя? – Да пёс с ними! Пусть себе щиплют и поют «В саду гуляла квiти збирала». – Представляю, как на фоне зимнего лесотундрового пейзажа они смотрелись бы в вышиванках и венках. – А мне знакомый работник сцены сказал, что Витя Хомут, не вписанный в программу, всё же будет чечётку отбивать. – Да ты чо! Правда, что ли? Витя это сила! – Дал же Бог оболтусам талант. Денежки так и летят в кошелёк, а ты только знай себе постукивай с носка на каблук. – Нет, граждане, вы не правы. Работа артиста чижёлая. У зятя друг был. Так тот в самодеятельном театре играл кого-то. Всё учил роль, входил в образ. То стоит бледный как смерть, а то закричит не своим голосом «Дуньку я вам не отдам, кровопийцы!», и, заливаясь слезами, как начнёт себя самого душить, будто у него белая горячка. – А может, у него на самом деле была белая горячка? – Да говорю вам, это он в образ входил. – А-а! – Вот тебе и а. Всё входил, входил, а обратно-то и не вышел. – Как это так? – Шизофрения с маниакальным синдромом. – Ух, ты! Вот тебе и работа. – А я про что тебе толкую? – Несладкое это дело артистом быть. Лучше баранку крутить или за токарным станком болванки нарезать. – Хорошо, если бы ещё выступила с танцем живота Зинаида Милосская! Чёрт возьми, ну и женщина! Сказка! – Да ничего в неё особенного нет. Просто голая баба крутит задом, вот и всё. Любую раздень и заставь вертеть бёдрами, такой же эффект будет. – В том то и дело, что не всякая согласится голой крутить задом. Моя Марфуша ни за какие деньги не согласится. Шибко стеснительна. – Алё, люди! Да что вы заладили про эту Зинаиду! На ней что, свет клином сошёлся? Тут обещают под конец запустить живого шамана! Вот это вещь, так вещь. Если бы я их живьём не видел, попусту бы не трепался. – А чо он будет делать? – Выть и в бубен стучать, как бы духов земных вызывая. – Это зачем-то их вызывать? Интересно, ему партийное руководство дало на это разрешение. – Какое разрешение? Выдумаете тоже! Шаманы это особый сорт. Им всё можно. Они от нашего руководства отгоняют… – Мух?! – Сам ты муха! Не мух отгоняют, а нечистую силу. Оттого они и взяли такой вес. Только что-то у них плохо всё это выходит. Или в руководстве столько её скопилось, что никаким шаманам....

Ох, и разморило народ в балагане, разбалагурился, разбалякался, уж в ход шутки, анекдоты пошли, даже и забыл, что на улице морозище пробирает чуть ли не до костного мозга. Некоторые женщины обмахиваются программкой, как веером.

– Чья же это заслуга? – спрашивает некто у некого. – Неужто Леонардо Парамонова, нашего владимирского Кулибина?

– А кого же? Его самого, – отвечает некто некому. – И, знаешь, с виду-то такой невзрачный мужичонка, но окрылённый свыше, или, как сказал бы поэт, с печатью пророка в лице. Раньше такие с полотняными крыльями прыгали с колоколен. Ведь до чего он, прохвост, додумался? Кольчугинская электростанция-то, которая работает и от солнечных лучей, и от навоза, и от чего-то ещё, всё-таки из-за слабой мощности обеспечивает энергией область не ахти как. Отсюда в бараках висят хилые лампочки Ильича и обогрев неполный, хорошо печки дровяные есть, кое-где и вода в трубах, а то так можно и дуба отдать. Парамонка, даром что ничего не может сделать со своей сварливой бабой Ксантиппой, а тут сделал такой трансформатор, который аккумулирует в себе уже имеющуюся энергию, удваивая её мощность. Всех этих тонкостей из-за тёмного ума я не очень-то понимаю. Знаю лишь одно: теплоизлучательные батареи, которые ты видишь здесь, в балагане, питаются исключительно током, полученным в его трансформаторах. Вот оно откуда тепло взялось-то. Раньше артисты, произнося монологи, зубами стучали, а полуголый красотки, которые танцевали канкан, несмотря на активные движения, вскоре покрывались гусиной кожей. И зритель, хоть и был одет в овчину, нет-нет, да и лез в пах руку окоченевшею погреть. Вот такие дела! Впрочем, пора бы им уже начинать. Как вы думаете? Да вон занавес уже поднимается.

Когда занавес открылся, на сцене со светящейся томатом рампой, появился, источая лучезарные улыбки, знаменитый конферансье Иегуда Прошкин. Зал быстро смолк. Это же сам Прошкин! Браво! Облачённый в поношенный, в нескольких местах заштопанный, чёрный фрак, в такого же облика брюки и в лакированные, явно жмущие ему ботинки, он изысканным жестом снял бутафорский цилиндр, очень похожий на кастрюлю, обнажая тем свою в чёрном парике голову, и послал залу воздушный поцелуй. Раздались бурные аплодисменты! Иегуда водрузил головной убор на прежнее место, поднял вверх свои длинные руки, открывая манжеты с запонками из фальшивого рубина, и звонким молодцеватым голосом заговорил: – Уважаемая публика, мы рады вас видеть этим вечером на наших театральных подмостках!

Опять раздались аплодисменты, громче прежнего. Но конферансье быстро их утихомирил тем же магнетическим жестом.

– Друзья! Ведь здесь присутствуют только друзья наших артистов, (пауза) и всех честных людей нашего города, (пауза) и вообще всех порядочных людей нашей необъятной страны и… э… (длинная пауза) областной администрации!

Говоря последние, слова Прошкин немного смутился. Но поглядев на место в заднем ряду, где прятался директор, и, видимо, получив оттуда одобрение, продолжал.

– Друзья, я не случайно упомянул сейчас о нашей обладминистрации. Не случайно. Ведь именно благодаря ей, при непосредственной её помощи состоится нынешнее красочное шоу. Так давайте, друзья, поблагодарим нашу местную власть и её руководителя в лице Инессы Власьевны Ржевской аплодисментами, чтобы она знала, что в нашей груди бьётся благодарное сердце!

И Прошкин захлопал изо всех сил в свои пухлые ладоши первым, увлекая своим примером зал. По его морщащемуся лицу было видно, что обильное рукоплескание болезненно отдаётся в его костях, но он стоически переносил эту муку. Наконец, уже порядком взмыленный, конферансье, остановился, призывая к тому же и публику. Как только установилась тишина, Иегуда объявил первый номер: – Максим Чеверда! Атлет, который взял восемь золотых кубков, который согнул в бараний рог железнодорожный рельс, который разорвал пасть тигру-людоеду, который отломал глыбу от скалы и бросил в пропасть, чем вызвал сход лавины. К счастью наш герой не пострадал! А теперь этот прославленный чемпион будет показывать своё искусство своим землякам! Прошу любить и жаловать!

Под гром оваций и свисты на сцену вышел чернявый человек богатырского телосложения с закрученными усами и мохнатыми бровями. Бугристые мышцы рельефно проступали сквозь полосатое трико. Большой вырез на груди открывал взору бурную растительность. Из-за огромного размера его туловища его голова с оттопыренными ушами казалась непропорционально малой. Глубоко посаженные глаза привыкли всегда напряжённо глядеть на объекты его гимнастического искусства, будто бы он доискивался их сущности, чтобы точнее оценить меру их сопротивляемости. Поэтому, пока не находя никаких железяк, его глаза глупо хлопали.

Но вскоре всё уладилось. Ему подвезли древнее легковой автомобиль, что-то вроде какого-то Мерседеса, который специально ради этого номера подарил один бизнесмен. Подойдя к нему неспешной походкой, почти на не сгибающихся ногах с толстыми ляжками, Максим нежно, как бедро любимой женщины, погладил его капот. Потом, постепенно будя в себе зверя, начал раскачивать машину из стороны в сторону. Сперва вдоль, затем уже поперёк. Второе раскачивание было гораздо сложнее. Но для Чеверды никаких препятствий не существовало, хотя бессмысленность этой затеи и выдавало в нём интеллект гориллы. Но у всякого действия есть свой логический конец, потому что и у гориллы есть какое-то мышление. Наконец машина, после описанных манипуляций была перевёрнута. В зале раздался крик восторга. Но номер ещё не кончился. А тут как раз на нашего атлета нашла какая-то варварская страсть к разрушению, и он, яростно рыча, начал крушить автомобиль. Первыми жертвами этой ярости были вывороченные двери, потом – правда, тут Максим немного замешкался –в ход пошли передний и задний мосты, дальше – их колёса. Одним за другим на сцену с грохотом летели оторванные части машины. Залу тоже передалась эта варварская страсть, и он дико орал, подзадоривая тяжеловеса. Чувствуя восторг публики каждой фиброй, он тяжело вздохнул, провёл ладонью по мокрому лбу и приступил к заключительной части номера. То, что он собирался сделать, казалось невозможным… Он собирался отодрать дно от машины. Густо намазав руки тальком, Чеверда подошёл к растерзанной машине и начал пальцами искать зазоры, за которые можно б было зацепиться. Согнутый, чего-то шарящий руками, он напоминал борца, который сидит на спине соперника и пытается его перевернуть на лопатки или сделать ему болевой приём. Наконец атлет основательно зацепился за дно и начал его отрывать. Но машина не поддавалась. Максим не ожидал такого упорства. Неужели он не осуществит задуманного? Но он сказал себе заветное слово «Врёшь, не уйдёшь!». Одновременно с этим раздался неприличный звук, смутивший женщин и развеселивших мужчин и скрежет крепких зубов. Шея надулась, как у быка, а глаза его сделались больше в два раза и свелись зрачками к носу. Это Чеверда, сжигая мосты, пошёл на пролом. Противостояние человека и машины длилось, может, три, может, пять минут, а может и полчаса; все были так поглощены вниманием, что позабыли о времени. И вот когда уже силы человека были на исходе, машина сдалась. Чеверда закричав нечеловеческим голосом, потянул на себя руками. И тут раздался металлический скрежет. Всё. Кончено! Чеверда, держа в руках дно и хрипло отдуваясь, прошёлся с ним по сцене. Оркестр – фисгармония, мандолина и скрипка – заиграли туш. Публика неистовствовала.

Когда рабочие очистили сцену от обломков машины, следующим номером Иегуда объявил чечёточника Витю Хомута. Конферансье ещё не успел во всей красе расписать искусство чечёточника, как Витя уже вышел на сцену, отстукивая свой фирменный степ, из-за чего его движения напоминали движения марионетки. Но не успел Витя доковылять до рампы. Как на сцену ворвалась худенькая, со впалыми щеками девушка. Несмотря на свою слабость, она из всех сил толкнула Витю в сторону. Как ни странно, чечёточник не удержался и, под общий смех зала рухнул на пол. Публика подумала, что так задумано, и от души захлопала. Витя, ничего не понимая, растерянно поднялся, отряхивая свой ядовито-зелёный комбинезон. Обида брала своё. И он чуть ли не с кулаками и с бранью, налетел на девушку. Но тут же отступил, будто наткнулся на стальную стену, ибо в глазах этой, на вид восемнадцатилетней, девушки была какая-то сила – не грубая сила атлета-крушителя, а сила, убеждённого в своей правоте человека, который ради своих идей готов сесть в тюрьму, пойти на каторгу, да что там! взойти на костёр. Вите ничего не оставалось, как, не исполнив свой номер, позорно ретироваться за занавес. Теперь и зал стал догадываться, эта девушка появилась здесь не для того, чтобы его развлекать. А для чего же? Вроде бы самая обычная девчушка, но чем-то она отличалась от всех. Только после внимательного вглядывания в её облик, в ней угадывалась какая-то особость, странность, избранность. Прикрытая в плечах шерстяным платком, она была в полурасстёганной голубой кофте, открывающей на груди ткань белой рубахи без воротника, которая была пущена поверх серой длинной юбки из толстого сукна. На ногах короткие белые валеные опорки. Сейчас мало кто так одевался. Может, лишь где-нибудь в глуши. Да и лицо её было каким-то особенным. Может, она была слишком красива? Навряд ли. Уложенные в небольшую косу жидкие пепельные волосы, поперёк лба глубокая морщина, прямой нос с крупными воскрылиями, широко расставленные бледно-голубые глаза с рыжеватыми ресницами, и несколько большой для узкого подбородка рот, на правом краю которого находилась мелкая родинка, – не создавали впечатления, которое создают истинные львицы. И всё же чем-то это лицо притягивало – какою-то иною красотой. Наивность, вера, страстность и жалость к миру – всё это гармонично уживалось в её юном облике.

Подойдя к рампе и прижав к груди кулаки, девушка почти с молящимся взором обратилась к залу.

– Люди! Люди! Люди труда! – никто не ожидал у неё такого сильного и грудного, с едва заметной хрипотцой, голоса. – Зачем вы пришли на этот пошлый спектакль? Что вы от него ждёте? Минутного забвения? Опьянения? А завтра опять пойдёте на про̒клятую работу, чтобы своими руками поддерживать существование упырей, сосущих вашу кровь? Вы вновь приметись работать за примитивными станками, от которых нет никакого прока, а лишь опасность для ваших рук и глаз, вновь сядете в монстры-машины, которые могут встать в мороз посередине дороги, и вы замёрзнете! Женщины вновь будут работать за средневековыми станками и шить, работая иглою по 10, а то и по 12 часов в день, не находя времени для собственных детей! Милые мои, ответьте мне, разве это жизнь?

Тем временем по сцене, хромая, бегал несчастный конферансье Прошкин и, схватившись руками за голову со съехавшим париком, лопотал: – Что она говорит? Откуда она взялась? Кто пропустил? У нас концерт, а не партийный диспут? Господи, да вызовите кто-нибудь полицию!

Но никто не обращал на него внимания. Люди в зале были околдованы этим голосом, этим взглядом, этой смелостью. Артисты, выбежав из-за занавеса, тоже зачарованно внимали этой дерзкой девчушки.

– Областная администрация, много она сделала для вашего благосостояния? А что она делает для вашего духовного просвещения! Пустые песенки, пошлые танцы! Бюрократический аппарат расширили до умопомрачительных размеров, а толком ничего сделать не могут. Да, тут уже роскошно не поживёшь! Как-никак на дворе Великий Ледниковый период. Отсюда и убогость их нынешних апартаментов, и автомобилей, не то, что было у их прадедов! Но простым людям гораздо хуже. Многие умирают от цинги, дети рахиты…

Но тут в проходах зала показались несколько полицейских, очевидно вызванных администратором. Их быстрое появление объяснялось тем, что они дежурили возле Театрального балагана. На них были синие бушлаты, затянутые портупею с кобурой, из которой выглядывали магазины револьверов. На головах чернели огромные папахи с орлиной кокардой. Жёстко, как и требуется полицейским, они печатали шаг, смягчённый, впрочем, резиновой подошвой унтов. Через минуту они уже были на сцене, возле дерзкой девушки, которая даже не предприняла попыток к бегству. С бугристым красным носом капитан, самый старший по званию из всех четверых остальных, гордый тем, что ему выпало счастье участвовать в аресте политического преступника, ни разу не сбиваясь, протараторил: – Вы арестованы, так как уличены в противогосударственных речах, где клевещите на законные органы власти, подстрекая толпу к бунту. Ваши руки.

Девушка, лунатически смотря куда-то вдаль, покорно подняла руки, которые захлопнул в наручники рядом стоящий угрюмый страж закона.

Тем же путём полицейские со своей добычей покинули балаган.

Что ж, представление можно продолжать? Директор мигнул конферансье. Иегуда Прошкин попытался произнести остроту по поводу, что, юная актриса, начитавшись, чего не следует…. чего не следует… Но никто уже не смеялся. А когда кто-то из зала крикнул «Ироды!», Прошкин совсем растерялся. Он с жалкой надеждою посмотрел на оркестр, но музыканты отчего-то молчали. Боже, какой же номер объявить? Никто из артистов не хотел выступать, наплевав на посуленные щедрые гонорары. И люди – сначала один, потом другой, третий и т.д. – потянулись к выходу. Вот так бесславно закончилось красочное шоу, которое предложила в качестве громоотвода Инесса Власьевна Ржевская, пожизненный губернатор Владимирской области. И это ни где-нибудь, а в самом областном центре!

Солёный жмых

Ночь 9-е января. Среда

И вербой расцветёт ласкающий уют;

Запечных бесенят хихиканье и пляска,

Как в заморозки ключ, испуганно замрут.

Н. А. Клюев. Избяные песни.

Тем временем машина, несущего Жукова и Рябинина и гремящий лом, а так же инструкции к главам местной ячейки подпольного ведического братства, с трудом пробиралась ухабистым просеком. Вся сложность была, чтобы не вылететь на целину, поэтому Жуков внимательно следил за дорогой, прислушиваясь к звукам мотора, ехал только по накатанному пути, следил, чтобы машину-зверя не выносило в сугробы. Вокруг расстилалась всё та же однообразная картина. Снежная дорога, тёмная даль и звёзды, к которым присоединился недавно поднявшийся из-за дальнего леса тонкий медовый обод старого месяца. Сквозь волнистые туманы пробирается…

– Где-то через десять километров, – сказал, закуривая Жуков. – Будет деревня. Там можно будет остановиться, чаю горячего попить и обогреться. Печка что-то капризничает. Надо будет почистить контакты у аккумулятора.

– Да, в кабине заметно попрохладнело. Да только времени-то у нас хватит? Путёвка у тебя на какой срок?

– Это уже не имеет значение. Скажу, поломка была в пути. Такие вещи у нас сплошь и рядом.

– А-а! Ну тогда можно на полчасика и заскочить.

Медленно, зверски рыча и вихляя на ухабах, гибридный грузовик Жукова, постепенно подъезжал к бедной русской деревушки, затерянной в морозной, таящей смерть для заблудившегося пилигрима, глуши. Жуков приблизил к лицу запястье ладонью вниз и посмотрел на фосфоресцирующие часы.

– Уже три ночи. Не больно-то хозяева нам будут рады. Нежданный гость хуже татарина. Но ничего. Поругаются, поругаются, душу отведут – а там и самовар поставят. Гляди-ка, Рябинин, в одной избе в окнах свет! Вот мы как раз туда завалимся.

– Да хоть бы куда, – сказал начинающий мёрзнуть Алексей. Он то дышал на ладони, то усиленно растирал их.

Через десять минут они уже въезжали в нищую, с покрытым серебрящимся на соломенных крышах снегом и с покосившимися колами плетней у огородов, деревню Солёный жмых. Проехав три двора, остановились возле двух верей без ворот, между которыми тускло светило два окошка.

– Долго торчать не будем, – сказал Егор, по обыкновению, плотно натягивая на голову свою кожаную кепку. – А то потом замучаемся мотор разогревать.

Рябинин, хлопнув дверцей, легко спрыгнул с подножки.

– Подожди, Алексей, – крикнул Жуков. – Надо радиатор залить антифризом. Поможешь.

Жуков вынул и кабины десятилитровую пластмассовую канистру и отдал её Рябинину. Сам же ловко запрыгнул на приваренный бампер, открыл при помощи лома капот, принял от напарника канистру с антифризом и, щуря глаза и кусая нижнюю губу, начал лить в отверстие радиатора жидкость, струя которой при блеске звёзд и снега переливалась оттенками змеи какой-то, гадюки, что ли, медянки. Закончив процедуру, Жуков отдал Рябинину на две трети освобождённую канистру, захлопнул капот и пружинисто, как барс – в грязных пимах – спрыгнул на землю.

– Порядок! – сказал Жуков. – Давай канистру.

Взяв канистру и лом, он их поставил в правом углу кабины и захлопнул дверцу.

– Ну что? Веди меня, жених, к своим. Ты ведь тоже у нас из сельской местности, – пошутил Егор.

– Это чой-то я жених? Ну, ты скажешь тоже! – растерялся Рябинин.

– Да так. К слову пришлось. Ладно. Идём.

Подойдя к чёрной от древности избе, которая давно бы завалилась, если бы её не подпирал как раз с падающей стороны толстый ствол мёртвой ветлы, Жуков и Рябинин, вдохнув воздух, приятно пахнущий печным дымом, подошли к гнилому крыльцу, впрочем, со свежими ступнями на лестнице. Поднявшись, Жуков громко постучал в дверь. Хозяева не заставили себя долго ждать, видимо, уже давно их ждали, так как видели, что машина остановились возле их двора, и догадывались, что те пойдут к ним. Дверь открыла дряхлая, как её обиталище, старуха в валеных опорках и с накинутой на седые волосы и плечи шерстяным платком. Огарок свечи освещал глубокие морщины и недовольные глаза.

– Бабуля, – сказал как можно приветливее Жуков. – Не примешь ли погреться двух путников? И нам добро сделаешь и себе, так как Бог любит странноприимцев.

– Какие вы путники, ироды окаянные, – зашамкала беззубым ртом старуха, зябко кутаясь в плат. – Прикатили на своей машине, которая так выла, что чуть не перепугала мне всех кур. Хотя чего с вами делать, – проворчала бабка. – Всё равно же не отстанете. Заходите. Только осторожно – ступеньки неровные.

И старуха, показав полусогнутую спину, пошла в дом. Путники – за ней.

Когда зашли в хату, их приход встретили белорунная овца, несколько кур с разноцветным петелом, пушистый грязный кот и дряхлый добродушный пёс непонятной породы. Горницу освещали две лучины, вставленные в светцы. Печка, занимавшая треть избы, издавала приятное тепло. Вдоль той стены, которая не имела окон, располагалась лавка, рядом – стол. А вот у той стены, что располагала окнами, выходившими на двор, обнаружилась и причина бессонницы старухи. Выгибая тонкую, почти лебяжью, шейку, на самом ровном месте горницы, тая столетние сны, стояла древнерусская прялка, сокровенное орудие женского труда. Как и должно быть, донце этой прялки было устлано ковриком, чтоб старым костям мягче сиделось, а на устремлённой ввысь лопати пучилась, как пена перебродившего пива, белая овечья кудель. И где-то тут же на щелястом полу Рябинин усмотрел и последнюю деталь этого и простого, и мудрого устройства – только что начатое веретено, призванное, вращаясь как ось земли, истощать пышную кудель, вытягивая из неё длинную грубую нить.

– Ты, наверно, бабушка, и не спишь, оттого, что у тебя работа срочная, – посочувствовал Алексей. – И сняв в головы малахай, развязал кушак, через раскрытый полушубок показался клин толстого чёрного свитера.

– Напрясть надо восемь хороших веретен, – ответила старуха. – Потом мне за это дадут сухарей, молока. – Да и спать-то неохота. До вас тут шлялись какие-то охотники. Говорили, мол, на волков пошли охотиться.

– Вот, Рябинин, – сказал Жуков, снимая кепку, но предпочётший остаться в кожухе. – Уже организовали борьбу с волками. Силами охотничьих обществ. Пока. А там, когда всё это окажется ни к чёрту, за армию возьмутся.

– Упаси Господи от этих волков, – перекрестилась старуха. – Неужто не отгонят? Самих-то было шестеро. На розвальнях прикатили из самого Огненска, пригорода Гороховца. Будто ближних не могли найти охотников!

Сказав это, она пошла за самоваром, стоящем на шестке.

– Он у меня всегда на шестке. Бывает через дорогу ко мне приходит Матрёна, тоже одиночка и тоже бессонная. Вот вместе и пьём чай с сухарями.

Пока Егор и Алексей усаживались за старый, но скоблённый стол, бабка принесла самовар с заварником на венце, достала с полки чашки, отсыпала в блюдце сухарей и потом всё это принесла гостям.

– А сахара, уж извините, чего нет, того нет, – прошамкала старуха.

– Эка, удивила, – засмеялся Рябинин. – И так понятно. Какой же может быть сахар в таких, забытых… властью местах. Живут так, как будто вас и вовсе не существует. – Уже зло докончил он.

Такое испокон веку ведётся, – вздохнула старуха. – До царя далеко, до Бога высоко. А вы наливайте себе, пейте.

– Нет, не всегда так было, – не унимался Алесей. – В древние ведические времена, три тысячи, с то и гораздо больше лет назад жили вольные славяне-арии. У них была полная справедливость. Родами руководили мудрые старейшины, но решения принимались всеми сообща.

– Да ты, милок не волнуйся, – ответила старуха. – Лучше чаю выпей. И на душе спокойнее будет. Вот твой дружок уже вторую чашку наливает.

И вправду, Жуков уже выпил первую чашку и пошёл по второму разу. Правило у него было такое: когда ешь-пьёшь, никаких, даже серьёзных разговоров. Впрочем, заметил Рябинину, когда тот налил себе чашку и вприкуску с сухарями начал осторожно тянуть с краю горячий настоянный на душице и иван-чае чай:

– А ты-то, где понабрал этих знаний? Неужели у себя в глуши? – Книги власть имущие простым людям лишь те дают, которые их прославляют. Другие же запрятаны в запасниках, куда не попасть. Или у вас, как и в нашей организации, свои подпольные библиотеки?

– Я знания получал отовсюду, – смакуя душистый напиток, говорил Рябинин. – Были и книги. А так же были люди, которые объясняли, что и как.

– Ох, – тяжело вздохнула бабка. – Внучка моя, кровинушка родная, Ульянушка, тоже вот начиталась, неизвестно откуда взятых книг, и подалась в город революцию делать. Ещё в середине ноября уехала.

– А о чём книги-то были? – поинтересовался Жуков.

– А Бог их знает, – вдруг вспомнив о внучке, грустно сказала старуха. – Приносила ей подруга её Маринка Рюмина. А ей какой-то родственник привозил из района. Вот сойдутся они у меня. Маринка, эта бойкая такая, только мне скажет «Ты бабка, Улита, нас особо не слушай. Всё равно ничего не поймёшь.» А моя, Ульянушка, нежная, но гордая, когда надо за себя может постоять, говорит мне ласково «Бабушка, это всё написано для освобождения простого народа, чтобы всё было по справедливости». Попьют чаю и давай спорить. Там у них Ленин, и Маркс, и Сталин, а то и Бакунин, и этот ещё…. Запамятовала… Кро… Кро…

– Кропоткин, – помог Жуков, выпивший уже четвёртую чашку.

– Во-во, он самый.

– Понятно, – ухмыльнулся он. – Куда девчонок занесло. Внучка, стало быть, у тебя, бабка Улита, социалистка с примесью анархических идей. Тоже неплохо. По крайней мере, по-своему, хоть и не по нашей методике, а всё-таки сопротивляется власти. Это лучше, чем бездумно жить и рабски принимать условия игры, навязанные тебе богатеями. Ну, спасибо тебе, бабка Улита, что обогрела, чаем напоила, а нам пора. Груз к сроку надо доставить.

– Спасибо, – отозвался Рябинин. – Чай бесподобный. И согрел и силы вернул.

– Этот рецепт мне достался ещё от прабабки, – сказала польщённая Улита. – А то бы ещё остались. Я бы нового заварила.

– Нет, извини, пора, – натягивая кепку, сказал Жуков.

– Ну, раз, пора, так пора. Вы люди подневольные.

Алексей тоже надевал на себя свой малахай и туже затягивал полушубок кушаком.

– Сортир-то у тебя в сенях? – спросил Егор.

– Да. Как откроете дверь в сени, берите чуток левее. А то может, посветить?

– Да не нужно. Справимся.

И последний раз окинув, горницу, вдруг в красном углу, заметили неприметных три тёмных иконок, тускло освещённых язычком лампадки. Что там были за святые, невозможно было понять, но Рябинин двуперсто перекрестился на них. Жуков, кажется, раздумывал, как ему поступить, но, в конечном счёте, сделал так же, как и Рябинин.

Подходя уже к машине Жуков сказал: – Интересно, где сейчас эти социалистки-анархистки. Как бы по глупости не угодили в полицию. А то там… Стой, Рябинин. Слышишь крики?

– Да! Да какие заполошные.

– Чёрт! Неужели из-за волков? Видимо, охотники их пальбой разозлили. Ведь тех было шесть, как говорила Улита, а волков-то целая прорва. Когда их много, разве они испугаются шесть ружей?

– Почему ж мы пальбу не слышали?

– А Бог его знает. Наверно, те отъехали далеко в поле. Да, так оно скорей и есть. Отъехали на километров пять. А там ещё стреляли из подлеска. Где ж тут услышать?

– Егор смотри? Люди выходят… А если волки двинут сюда?

И в глазах Алексея возник первобытный страх от близости хищника, но страх этот был секундный. Человек, постоянно охотящейся на зверя в лесу, имеет право только на секундный страх, ради адреналина, чтобы телесная стать была готова для схватки, дальше страх должен уступить место спокойствию, трезвости, рассудительности. Это закон бытия человека в природе. Иначе –

смерть.

Фельетон Сильвестра Карпенко для старейшей владимирской

газеты «Призыв» от 17 июня 2131 г.

Тангейзер

В стародавние времена в благословенной Тюрингии жил известный поэт Тангейзер. Из благородных. Всё воспевал прекрасных дам, вешние розы, пугливых ланей и прочие куртуазные прелести. Но, видно, это ему наскучило, потому что он вскоре удалился в грот Венеры ради новых, так сказать, ощущений, где предался оргиям, лености и воспевании ласк своей новой патронессы. Но, как известно, необузданные страсти быстро приедаются.

Так и наш юный (?) герой всем этим счастием пресытился. И однажды говорит Венере: – Так, мол, и так, извините меня, мадам… или, мадмуазель.. не знаю, как и сказать, чтоб ненароком не обидеть Вас. Но всё. Ухожу домой. На хаус. Спасибо, за хлеб и соль, за радушие. Я, конечно, мог бы ещё погостить у Вас, но тут темно, сыро, а у меня лёгкие слабые, как бы туберкулёз не открылся… Ни-ни-ни-ни, и не уговаривайте даже. Всё уже решено. Мне сегодня ночью снилась Елизавета, племянница ландграфа нашей благословенной Тюрингии. Так что целую Ваши нежнейшие ручки. Адью.

А Венера вредная такая, не пускает кавалера. Какая, мол, его муха укусила? Что это он выдумал? То добивался её благосклонности, цветы, конфеты, духи французские, понимаешь ли, дарил, а теперь воротит оглобли! И представляет ему для начала всяческие резоны. Но потом, когда уже видя, что они не помогают, применяет и силу в виде заклинаний к удержанию нашего благородного поэта Тангейзера, Генриха фон Офтердингена. Но Тангейзер парень не дурак, даром что влип во всю эту историю, призвал имя Девы Марии – и все бесовские козни разом исчезли. И вот он на свободе. Лепота! Солнышко, птицы-жаворонки! Тиють, тиють, тиють. Похоже на жаворонка? Значит, идёт, с котомкой за плечами, по круглым холмам благословенной Тюрингии, упивается здоровым крестьянским воздухом и всем патриархальным устоем средневековой германской жизни. И белокурые немецкие девушки ему по пути улыбаются, показывая крепкие, не тронутые цингой, зубы, и пастушки́ ему бесхитростные мелодии дудят, и пилигримы бредущие в святой Рим (но мы-то с вами знаем, что Рим вовсе не святой, отпал от святой веры, но Бог с ними) дают ему своё благословение. А тут ещё слышатся охотничьи рога. Это с охоты возвращаются праздные феодалы. Как раз навстречу нашему герою. Подъехали на сытых, кормленых сладким овсом, конях.