Глава XVI
Дом на улице Каштанов
Алхимики Меридеи считали черный цвет началом Материи, а белый – ее концом. Черный цвет или тьма, как они писали, единственный мог существовать сам по себе, а вот все иные краски были его частью, в том числе и белый цвет, в том числе и свет. Они сделали вывод, что раз без мрака нет света, то свет – это всего лишь часть тьмы: тьма его и породила, – тьма лежала в основе мира и всех вещей. В книге «Имена», в одном из самых значимых трактатов по Алхимии, было сказано, что белый цвет когда-то был чернее черной черни, свет – мраком, начало – концом, рождение исходило из смерти, а не наоборот. Белоснежная зима отчасти доказывала этот последний, казалось бы, вздорный вывод – так похожая на смерть, она одновременно воскрешала природу. Под пушистым, холодным покрывалом из снежинок согревалась земля и ее травы, под ним они оживали – и сугробы еще не успевали сойти до конца, как по весне лезли к солнцу нетерпеливые первоцветы.
Снег к утру густо побелил улицы Элладанна, прикрыл наготу деревьев и запорошил пожухлые клумбы в садах. Природа очистилась, стала девственной и нераскрашенной – умерла, дабы возродиться.
«Невинность у человека есть только при рождении и уже после смерти, как объясняют священники, а вот невиновности нет ни при рождении, ни после смерти, – так уже говорит Ортлиб», – думала Маргарита, сидя в оконной нише.
Она вспоминала, как всегда радовалась приходу зимы, как она играла с братьями и Беати в снежки, как они лепили из снега и как лизали сосульки; как засовывали за шиворот друг другу охапку тысячи тысяч снежинок – и резкий холодок пробирал до мурашек, но они смеялись; как разглядывали эти самые снежинки – все разные и красивые, а когда морозец раскрашивал окна храмов, восторгались таинственными пейзажами неведомой, ледяной страны. Она любила зиму. Всегда радовалась ее приходу, но только не утром двадцать шестого дня Веры.
Сидя у окна, Маргарита вспоминала свое вчерашнее возвращение домой. Ортлиб Совиннак уже уехал в ратушу, и ее встретила Диана Монаро. На оступившуюся жену своего бывшего любовника эта гордая санделианка смотрела так, словно ее уже не существовало: осталось вымести после нее сор и позабыть.
«Господин Совиннак просил передать, чтобы вы его не ждали. Ни сегодня. Ни завтра», – отчеканила блондинка с глазами цвета зимнего моря.
Маргарита ничего ей не ответила. В гардеробной она впервые посмотрела на себя в зеркало и увидела, что ее прическу успел растрепать рукой герцог Альдриан: у лба выбились пряди, а сетка криво сползла с головы. Она зарыдала прямо перед зеркалом, в своей гардеробной, и потом продолжила тихо плакать в постели, пока не забылась крепким сном. Проснувшись на рассвете, Маргарита стала ругать себя за то, что наделала: на трезвую голову к ней пришло понимание того, что герцог вряд ли стал бы принуждать ее, – если бы она, к примеру, пустила слезу при нем, что так хорошо умела делать, то он наверняка отослал бы ее без последствий. Вспоминая про печать Альбальда Бесстрашного на темени супруга, Маргарита вовсе переставала быть уверенной в благодушии мужа. Как он заслужил клеймо, Ортлиб Совиннак до сих пор не рассказал.
Тини принесла завтрак в шесть часов и две триады часа. Кушать и одеваться Маргарита не захотела. Вместо этого она забралась в оконную нишу: смотрела на сад во дворе и отстраненно любовалась через решетчатое стекло его белоснежной красой.
Около полудня дверь резко открылась – и Ортлиб Совиннак вошел без стука. Он казался негневным, лишь взволнованным и хмурым. Обнаружив жену невредимой, мужчина тихо выдохнул. Маргарита увидела глаза орехового цвета и, воодушевленная этим, слезла с окна, но подойти не осмелилась. Градоначальник сам потоптал к ней тяжелым, медвежьим шагом.
– Ну рассказывай… – улыбался он. – Чего ты там вытворила с Альдрианом?
– Кажется, ударила, – тихо ответила Маргарита, пожимая плечами. – Не понимаю, как так вышло…
– Кажется? – захохотал он. – Уж будь точнее.
– Ударила… – подтвердила Маргарита, не понимая мужа, но тоже начиная робко улыбаться. – По щеке… Не знаю… я понять ничего не успела. Это всё вино, наверно. Я так много выпила, что у меня до сих пор голова гудит.
Он крепко обнял ее.
– Девочка, моя, – услышала она. – Настоящая! Моя русалка. И ничья более.
Ортлиб Совиннак страстно поцеловал жену в губы, а когда отстранился, то, поглаживая ее щеку рукой, сказал:
– Я больше не градоначальник, родная. И мы такое взыскание заплатим, что разоримся, – улыбался он. – У нас всё отберут!
– И это хорошо? – недоумевала Маргарита, устремив на мужа широко распахнутые глаза.
– Это очень плохо, – смеялся Ортлиб Совиннак. – Очень-очень плохо! Но я рад! Всё это тлен. Что там будет дальше – никто не знает. Останется ли вообще Элладанн на свете после того, как Лодэтский Дьявол нас навестит. И что будет с Альдрианом – один Бог знает. Всё это тлен… История…
Он поднял Маргариту на руки, отнес ее в постель и задернул балдахин.
________________
В полумраке постели, лежа на широкой груди мужа, нагая, счастливая и уже успокоившаяся Маргарита рассказывала всё, что с ней приключилось: о Марили, запутанном пути, каким Диорон Гокннак привел ее в спальню, и как она потом пыталась найти выход из замка. И, конечно, о герцоге Альдриане и его словах о том, что раньше ей бы отрубили руку.
– Если не две руки, – вздохнул Совиннак, целуя жену в висок. – Альдриан мало походит на своего папашку, но кровь не изменить – будет таким же со временем: похотливым и жестоким стариком.
– Я думала, Альбальд Бесстрашный был благочестивым… – удивилась Маргарита.
– М…даком он был старым, – обозлено ответил Ортлиб Совиннак. – И более никем. Может, когда молодой был, то сдерживался, боролся с собою – оттуда и рьяное благочестие. А как седой стал, так… И говорить неохота, – он снова поцеловал жену в висок и потерся носом о ее голову, вдыхая легкий цветочный дух золотистых волос. – Я боялся, что ты голову потеряла после танца с герцогом и чести сидеть подле него за столом. Другая бы после таких знаков внимания… Правда, лучше уж тебе знать… Альдриан и граф поспорили… Помононт утром сам мне всё рассказал… Обиделся, что я ему перечить стал и без его ведома с Тернтивонтом пообщался. Решил проучить меня! Показать мне мое место! Вот его девка и старалась. Я про этого Гокннака. Этот недоделок, кстати, новый градоначальник.
Маргарита недоверчиво посмотрела на мужа, подозревая, что он ее разыгрывает. Диорон Гокннак – градоначальник огромного Элладанна?! Скользкий, жеманный, вертящий бедрами и, должно быть, часами укладывающий перед зеркалом свои кудри!
– Конец Элладанну! – засмеялся градоначальник.
– Ооортлиб, – жалобно протянула Маргарита. – Мне страшно! И не успокаивай меня больше. Я хочу знать правду. И про Нонанданн и… вообще, всё хочу знать!
– Плохи дела – вот она правда… Мы ожидали, что враг пойдет в наступление еще летом, и готовились разбить при штурме Нонанданна: устроили засады, набрали огромное войско и стали его встречать. Но вместо этого он укрепился в Тронте и Калли да изматывает нас. И я уже не сомневаюсь: изучил все наши ловушки. Герцог Альдриан за шесть восьмид потратил неимоверные средства. Если переводить на золото, то не меньше семидесяти тысяч монет, скорее и того больше, а войско толком не воюет! В самом Нонанданне пехотинцы лишь пиво хлещут да дерутся друг с другом… Горожане уж сами не рады таким защитникам. В это время Лодэтский Дьявол платит своим головорезам всего четвертак в день – остальное его вояки добывают грабежом. Король Ладикэ взял с него пример. Вот и считай… Король Ладикэ и десяти тысяч золотых монет не истратил на жалование своего войска за всё это время, а Лодэтский Дьявол и полтысячи. Этот хитрец ударил по самому болезненному для Альдриана месту – по его Сребролюбию. Лиисем и Альдриан разоряются, сборы и подати поднимаются, горожане злятся, а наш враг пока выжидает да посмеивается. За полгода ладикэйцы намертво отрезали Лани от Лиисема. Хозяйничают во всех речных городах – оттуда к ним идет снабжение. Герцог Мартинзы заключил с ними мировую, и герцог Елеста тоже будет воевать лишь за свои земли. Прочие графы растеряны – они не вожди и нет того, кто бы объединил их под своим знаменем… Трусы! Войска у Орензы больше нет… А наше войско, когда пытается выбить захватчиков из Тронта, несет потери – так Лодэтский Дьявол сеет смуту среди наших воинов, и они уже не верят в победу. Те, кто перекрыли дорогу на Элладанн, стоят большим лагерем в поле, под дождем и в холоде, да проклинают всё на свете, тогда как враг в тепле… издевается и не думает воевать… Знает, что зима в поле лучше любого оружия косит… Косит войско и то, что Альдриан не желает попусту тратится. Жалование воинам давно урезали вдвое, а с новым призывом еще вдвое урезают… Тернтивонт уверен, что с началом весны, после зимнего перемирия, король Ладикэ обязательно пойдет в наступление: наш полководец хочет свежих и еще непуганых дураков, чтобы дать бой, провести решающую битву…
– Барон Тернтивонт разве не понимает, что делает?
– Куда важнее понимать то, что делает твой враг. Что-то затевается. А что? Я отправлял Идера в Реонданн… Громовое оружие существует – и сила его страшна. Но удивительно другое: стены Нонанданна никто не пытается рушить. Почему? Загадка! А хуже всего то, что наш враг хорош в бою и без громовых бочонков. Тернтивонт и его познания в военной науке устарели, как и он сам. Лодэтский Дьявол же молод, дерзок, но умеет выжидать: весьма опасное сочетание. Пятнадцать лет уж воюет как-никак. Он свою тактику заранее просчитал… Я думаю, что сейчас он нарочно дожидается нашего подкрепления и тогда… Всех убьет, кого сможет, хоть двести тысяч будут ему противостоять… Он только того и хочет: побольше за раз убить и испугать тех, кто выживет. Нонанданн ему и брать тогда не нужно будет – достаточно закрыть там жалкие остатки нашего войска. Затем он сразу пойдет к Элладанну, чтобы взять его, беззащитного… Вот, что я думаю. Должно быть, этот лодэтский герцог отлично играет в шахматы. Не хуже меня…
– Значит, всё безнадежно?
Совиннак пожал бровями.
– Знаю одно: нашего врага не победить на поле боя. Здесь нужно что-то похитрее…
– А мы что будем делать? – испуганно спросила Маргарита.
Совиннак поцеловал жену в губы долгим, нежным поцелуем.
– Ты должна довериться мне, родная. Как бы тревожно и страшно тебе ни было, ты должна быть уверена во мне. Я не дам тебя в обиду.
Она кивнула и снова легла на его грудь, немного успокоенная словами мужа, но в голове зазвучали грязные стишки Блаженного о девчонке в красном чепчике. Мужу она так и не рассказала о них – сначала потому что стеснялась своей славы прачки, не желала усугублять ее, а со временем признаться стало лишь сложнее. Не единожды наблюдая гнев Ортлиба Совиннака по отношению к Енриити, Маргарита боялась навлечь и на себя нечто подобное.
– Ортлиб, – вдруг пришло ей в голову, – а если бы Лодэтский Дьявол не подходил к Элладанну, ты бы так же легко отнесся к тому, что потерял власть и состояние?
Он ничего не отвечал. Она же страшилась поднять голову и увидеть правду.
– Ни к чему об этом думать, – услышала Маргарита ответ мужа. – Много чего совпало. Если бы не Лодэтский Дьявол и опасность для города, то я не стал бы перечить Помононту, а он бы не стал обращать внимание Альдриана на тебя. Отговорил бы его, в конце концов, если бы тот сам захотел – Альдриан ему в рот смотрит. Помононт труслив… Он боится того, что придумал я, и меня боится… Несомненно, он доволен новым градоначальником – посмеялся надо мною сполна, унизил… Лодэтский Дьявол и Помононт, а не ты, – причины того, что я всё потерял. Но я еще не сдался, я с ними обоими еще сыграю…
– Озелла Тернтивонт смеялась надо мной, – вздохнула Маргарита. – Назвала меня прачкой. Повторила это по-орензски, чтобы я точно поняла. Граф Помононт это услышал и заступился за меня.
– Небось Помононт сам разнес пересуды о тебе. Он сплетник, каких поискать. И всё про всех знает. Ты не заблуждайся на его счет: это может стать роковой ошибкой. Если ты еще не поняла, он сделал беспроигрышный ход: предложил Альдриану проверить, есть ли красавицы-скромницы, а сам подыгрывал ему… да еще отправил к той спальне тех, кто убедится, в чью пользу выйдет спор. Я в любом случае был бы унижен… А что до той курицы Тернтивонт – так подождем. Вдруг ее супруг живым вернется. Не почила бы в ранней юности вторая баронесса Тернтивонт, как и первая, после такого платья, что на ней было вчера. Забудь о ней. Она просто завидовала, что это не она сидела рядом с герцогом.
Маргарита погладила грудь мужа, отчего тот довольно простонал и крепче обнял ее.
– Ортлиб, – высвободилась она, приподнялась, положив на его грудь согнутые в локтях руки, и спросила: – Ответь честно. Ты отравил свою жену после того, как она тебе изменила?
Глаза Совиннака на мгновение сузились, но потом он дернул ртом и расслабился.
– Нет. Она сама.
Читая недоверие в глазах жены, Ортлиб Совиннак решился рассказать больше:
– Я женился на ней, потому что Енриити была внучкой моего благодетеля. Его семье пришлось… туго… Я желал отплатить добром… Енриити же… Она была… как дитя… И привлекла этим старика Альбальда. Тот надругался над ней в замке на Марсалий… Меня не было с ней тогда – в городе был турнир арбалетчиков, будь он неладен… Она мне не сразу призналась: боялась, что я не прощу ее. Я же… – вздохнул Ортлиб Совиннак. – Все думали, что это я ее довел, но нет: она так и не оправилась. Даже после смерти старика-герцога боялась замка. Даже рождение дочери ее не радовало. Она была похожа на срезанный цветок в склянке с водой – ее уже убили, хоть она казалась вполне живой…
– Твоя дочь…
– Енриити – моя дочь, она была зачата позднее… Да, я скрыл самоубийство супруги, это так, нарушил закон и не горжусь этим, но я думал о дочери. Бывает в жизни так, что нет иного выхода, кроме как преступить закон… Вот что я тебе еще скажу, – Ортлиб Совиннак обхватил жену и подтянул ее выше, привлекая ее ухо к своему рту. – Об этом ты никому и никогда не должна говорить: это всем нам может стоить жизни. Недолго прожил герцог Альбальд после того, как я узнал, что он сделал с моей женой. Я и Помононт, который из-за своих пристрастий не хотел висеть на эшафоте с рваной раной меж ног, помогли старому козлу отправиться в Ад раньше, чем тот того желал. Вот так, благодаря Помононту, я остался градоначальником и при Альдриане. Сейчас Помононт думает, что ловко расставил мне ловушку, но я уже разгадал что к чему… – перестал он держать голову Маргариты и о чем-то задумался.
– Лучше бы ты мне ничего не рассказывал, – поежилась она.
Ортлиб Совиннак запустил свою руку в ее волосы и полюбовался золотом, в каком запутались его толстые пальцы.
– Ты – моя жена, – тихо сказал он. – Часть моей плоти, часть моей души. И ты мне это доказала верностью и чистотой. Между нами не должно быть тайн. Может, и про печать на темени тебе однажды расскажу… Потом…
________________
Каштан принадлежал десятому месяцу Дианы. По странному совпадению дом из желтого кирпича, куда к концу второй триады Веры переехали бывший градоначальник и его семья, находился на улице Каштанов. Диана Монаро и Идер перебрались туда же. Еще Маргарита упросила супруга взять Тини. Конечно, четыре борзые собаки тоже последовали за своим хозяином. Лошадей, драгоценности, роскошные наряды, лектус, диковинный дамский шкафчик, красочный часослов и много чего еще пришлось продать.
Старый, мрачноватый с вида дом был немногим просторнее нарядного зеленого домика Ботно – он таил три спальни с низкими потолками на втором этаже и еще две, для Тини и Идера, на первом. Вместо обеденной залы, семья Ортлиба Совиннака теперь принимала вечернюю трапезу в гостиной, используя разборный стол. В кухне, какую Маргарита неосознанно обставляла схожей с лавкой ее дядюшки, она, хозяйка этого жилища, начала готовить вместе со своей прислужницей. Имелся в доме и кабинет, где пропадал Ортлиб Совиннак и куда мог входить лишь его сын.
Сначала Маргарите всё нравилось в новом доме: стены оказались толстыми и теплыми, камины хорошо грели и не дымили, двойные оконные ставни из бумаги и дерева так плотно прилегали друг к кругу, что почти не пропускали холода. Прежние владельцы, позаботившись о безопасности, закрыли окна первого этажа коваными решетками, вот только позабыли надстроить чердак, впрочем, конюшни у дома не имелось, сено и солома не требовались, овощи можно было не хранить, а покупать. Пришлось Маргарите по душе и то, что дом располагался в тихой юго-восточной части Элладанна, затерялся на окраине близ городской стены, между Восточной крепостью и подножием холма. Высокие, толстоствольные каштаны, прятали постройки и саму улочку. Один из таких исполинов рос неподалеку от крыльца дома, обещая следующей осенью одарить своих хозяев щедрым урожаем.
Однако вскоре Маргариту стало пугать окружавшее ее безмолвие. Девушка едва встречала здесь людей, ведь многие горожане сбежали из города, а редкие соседи сторонились Ортлиба Совиннака; ей казалось, что она живет в мертвом, безлюдном месте, что суетливый и процветающий Элладанн уже погиб, опустел, – и нынче в нем одни воро́ны без устали каркали на рассвете.
В городе шел новый набор пехотинцев. Синоли еле отговорили пойти в войско.
«Если хочешь погибнуть, то пусть Смерть сама топает к тебе, – сказал тогда Ортлиб Совиннак Синоли. – Хоть какие-то ей хлопоты».
Тридцать восьмого дня Веры Филиппу исполнилось одиннадцать, и он сам пришел за угощениями к Маргарите в дом. Тетка Клементина, как сказал Филипп, возносила хвалы Богу каждый день в час Веры за то, что вовремя избавилась от племянницы, поскольку решительно убедилась в том, что Маргарита – это черт в юбке.
Если бы Диана Монаро и Енриити слышали Клементину Ботно, они бы с ней полностью согласились: неприязнь воспитательницы сменилась едва прикрытой ненавистью; дочь Ортлиба Совиннака справедливо винила Маргариту в том, что та сломала ей жизнь, лишив выгодного замужества и, главное, оставив ее без первого бала. Как и в темно-красном доме, здесь, в доме на улице Каштанов, женщины разделились на два разных общества. Диана и Енриити пытались жить по прежнему распорядку, а именно: молились каждый час и вышивали то же покрывало.
Маргарита после утраты расписного часослова пуще обленилась и порочно пренебрегала первым из добрых дел – молитвой. Она оправдывала себя тем, что встает раньше и ведет хозяйство с Тини, значит, времени молиться каждый час у нее попросту нет. До конца восьмиды Веры она читала в полдень небольшой псалом, после поступала как ее дядюшка: кратко, но горячо благодарила Бога за всё, что с ней произошло. После дочки костореза Маргарита твердо знала: всегда может стать еще хуже и всегда хоть кому-то не везет даже больше, чем ей.
На рынок Тини ходила в сопровождении Идера, поскольку в Элладанне участились уличные разбои. Маргарита готовила для всех, следила за чистотой в доме, что-то поручая прислужнице, а что-то делая сама. В свободное время она читала учебники и вышивала, хотя это мастерство упорно ей не поддавалось. Если она ровно застилала гладью узор, то радовалась, словно ребенок, тогда как Диана и Енриити творили чудеса иглой, выписывая цветными нитями махровые маки, зернистые гранаты или кудрявую виноградную лозу с листьями в тоненьких прожилках.
Идер Монаро, когда был дома, закрывался в своей комнатушке. Сначала лишь его мать нарушала уединение этого холодного, всегда скучающего мужчины, – и что она там нашептывала сыну, Маргарита даже боялась представить, но вскоре в своего защитника влюбилась Тини. Однажды Маргарита застала пару в столь страстных объятиях, как если бы они уже стали любовниками. Допрашивать прислужницу Маргарита не захотела, мужу ничего не сказала и, вообще, махнула рукой на творившийся в ее доме блуд: в сравнении со скорым нападением на Элладанн Лодэтского Дьявола всё остальное казалось не таким уж и важным.
В празднество Перерождения Воздуха горожане Элладанна встречали приход весны: откупоривали бочки с молодым вином, цветочницы торговали букетиками первоцветов, а богачи устраивали грандиозные пиршества с танцами, называемыми «Бал Цветов». Если шел дождь, то трехлетних младенцев выносили под его капли, чтобы они получили с Небес душу. Также в это празднество детям дарили игрушки, ведь малыши символизировали начало жизни, как и начало весны. Вот только во второй год сорокового цикла лет весной в Элладанне не пахло. Стояла стылая, промозглая слякоть с коварной утренней гололедицей.
В календу восьмиды Смирения новые пехотинцы ушли из Элладанна в Нонанданн. Они покидали город без помпы, и провожали их без воодушевления. Вместе с ними отправилась воевать колоссальных размеров пушка, какой герцог Альдриан дал имя «Дурная Маргарита» (сомневаться не приходилось, в честь кого назвали орудие!). Тини приносила своей хозяйке и другие любопытные новости с рынка. По ее словам, едва набрали пять тысяч мужчин в городе и еще столько же в предместьях, хотя «ставили к копью даже калек». Ортлиб Совиннак назвал всех новобранцев покойниками.
________________
В день меркурия, третьего дня Смирения, Маргарита навещала родственников на безымянной улочке лавочников. В тот день Ульви исполнялось пятнадцать, а кроме того, Маргарита хотела посмотреть на свою сердешную дочку – сорок четвертого дня Веры, в день венеры, Беати первой родила здоровую девчушку. Ее нарекли Жоли, в честь дяди Жоля, второго отца девочки, а Маргарита, став второй мамой этой крошки, подарила ей кулон в виде сердечка из бирюзы и олова. В доме кузнеца Маргариту ждало еще одно знакомство – в календу разрешилась от бремени Ульви. Нинно держал на руках темноволосого, как он сам, и курносого, как Ульви, малютку Жон-Фоль-Жина, названного в честь двух дедушек и мученика веры, покровителя кузнечного ремесла. Маргариту снова попросили стать второй матерью, и она с радостью согласилась. Церемония была проста: с одной рукой на Святой Книге и с другой на своем сердце она поклялась заботиться о ребенке, в случае несчастья заменить ему мать и в подтверждение клятвы вскоре преподнести памятный дар.
Возвращаясь домой, она заглянула в храм Благодарения. Послушник передал ей, что брат Амадей отсутствует, и тогда, желая после визга младенцев немного умиротвориться благодатной тишиной кладбища, Маргарита попросила провести ее к могиле бывшего мужа – там она увидела Марлену, отчищавшую от грязи стелы отца и брата. Девушка-ангел заметно повзрослела: стала молодой женщиной – и согласно своему возрасту, и внешне тоже. Она сняла траур, что носила полгода, да отчего-то казалась одинокой и несчастной, как вдова. Маргарита, вместо приветствия и прочих слов, крепко ее обняла.
Потом подруги вместе возвращались к Главной площади, кутались в свои плащи и рассказывали друг другу новости. Точнее, Маргарита рассказывала о том, как опять всё в ее жизни резко переменилось.
– А сейчас мы живем в небольшом доме из желтого кирпича на улице Каштанов, – улыбалась она. – Я там счастлива: никто нас не донимает, никаких торжеств, где я бы опозорилась. Ортлиб говорит, что тоже всем доволен. И он мне правду говорит – я это точно знаю. И собаки его довольны. И Тини, прислужница. Но больше – никто! – засмеялась Маргарита. – А мне всё равно. Я целый день занята хозяйством – совсем как ты. Только мне нужно кормить аж пять человек, без меня самой! Двое из которых – мужчины, и они едят как три женщины, и еще четыре борзые не хуже нас питаются.
– Ты его правда любишь? Совиннака?
– Вот от тебя я этого точно не ожидала услышать! Ты замужем за Огю Шотно!
– Да… Но я не выходила за него так поспешно, как ты…
– Ну и что, что поспешно! – сказала Маргарита, перепрыгивая через сковавшуюся корочкой льда лужу на Северной дороге. – Я ни разу еще не пожалела. Ни разу! Что бы мне ни говорили, Ортлиба просто никто не знает так хорошо, как я. Со мной он – другой человек.
– Хорошо, если так, – уклончиво ответила Марлена. – Я за тебя рада.
– Марлена! Ты что-то недоговариваешь!
Но Марлена молчала.
– Ну, если ты за нас рада, то приходите с мужем в гости. Мы будем отмечать Матронаалий и день рождения дочки Ортлиба – придет вся моя родня и подруги Енриити. Я хочу, чтобы и ты пришла!
Марлена еще немного помолчала, а затем ответила:
– Брат Амадей говорит, что я должна рассказать тебе о своих мыслях и не таиться. Меня мучают страшные подозрения о смерти брата. Я… Когда господин Совиннак на кладбище выражал мне соболезнования, то сказал: «Он умер, не почувствовав боли»… Так мне сказал твой супруг. И сначала я не придала этому значения, но вечером оказалось, что Огю не знал, какая именно рана была у Иама. Он и подумать не мог про такую странную рану у черепа… Так откуда, если Огю не знал о ране, мог знать градоначальник? Ведь когда он появился в нашем доме, то Иам был уже одет и на носилках!
Они дошли до Главной площади. Маргарита с непонятной для себя тревогой посмотрела на ратушу, где, после проводов Иама, ей более не довелось побывать. Мрачная, неприступная и закрытая для посторонних она напоминала Маргарите ее нынешнего мужа.
– Ты ошибаешься, – уверено ответила она. – Ортлиб – весьма умен. И наблюдателен. От него ничего не скроешь. И он докапывается до мелочей. Наверняка он всё разузнал. Мне про рану болтливый Раоль Роннак сказал. Может, и ему тоже. Они же оба были на успокоении.
– Может… и так… – неохотно согласилась Марлена. – Я не спорю: о господине Совиннаке ты верно говоришь. Он докапывается до мелочей, любит обо всем знать… Я никогда не подумала бы на него, если бы не ваше венчание. Всего через полторы восьмиды! Когда он сделал тебе предложение?
Было пасмурно и холодно. Если Марлена и видела румянец стыда на лице подруги, то он сошел бы за проделки морозца, не выдав ложь.
– Ортлиб как-то навестил меня у дяди, когда приезжал в Суд. Впервые зашел в свой день рождения… Мы разговорились… Потом он еще раз пришел. Пока я траур носила, видела его всего пять раз! А уже потом, когда сняла… Марлена, пожалуйста, – взмолилась Маргарита, – ты не должна меня осуждать. Я твоего брата знала всего день. И, извини, не с самой лучшей, должно быть, стороны! Он напился на свадьбе, подрался, угощал всех так, что без денег остался, и мне пришлось свое кольцо отдать – его теперь Ульви носит! А еще он меня кирасу через весь город чуть не заставил тащить. Прости, я старалась, но так его и не полюбила… Если бы он вернулся, то я снова старалась бы. Я сильно хотела, чтобы наша с ним ложь стала правдой, но… не вышло… Не думай, что я была рада его смерти… или плохо о нем вспоминаю. Хорошее тоже было, а главное среди этого хорошего – это ты. За знакомство с тобой я буду вовек ему благодарна. Я именно это хотела сказать над огнем – как тебя люблю, но постеснялась… не желала казаться навязчивой. И платья поэтому не забрала – не из неблагодарности… Мне… даже не знаю, как объяснить… было стыдно уйти более богатой… Я не считала, что заслужила те красивые наряды, ведь лгала тебе… лгала без злого умыла или корысти и не хотела, чтобы ты думала обратное.
Они остановились неподалеку от эшафота – дальше их дороги расходились. Прощаясь, бывшие сестры взялись за руки.
– Я постараюсь прийти, – сказала Марлена. – Правда, не обещаю.
– Пожааалуйста, – как можно жалобнее проговорила Маргарита. – Мне так тебя не хватает. Сильно не хватает. И не всё у меня хорошо… Енриити и Диана меня люто ненавидят. И Идер, наверно, тоже. И Альба, собака Ортлиба, до сих пор рычит, хоть я ее и кормлю! А Ульви и Беати будут весь день с малышами. О тетке Клементине и о сужэнах, Оливи и Гиоре Себесро, если они явятся, я, вообще, молчу. Не люблю их обоих… Приходи, умоляю. Девятнадцатого дня, после полудня. Я всего настряпаю. И тоже хочу за это подарок – тебя. А Огю с Ортлибом будут играть в шахматы, как раньше. Ортлиб скучает по этому, хоть и не признается, чтобы меня не расстраивать.
Марлена, слегка поджав губы, улыбнулась и кивнула головой. На прощание подруги обнялись даже крепче, чем при встрече.
Дома Маргарита не решилась спросить мужа о том, что тот знает о ране Иама, о «санделианском поцелуе». Ее собственная ложь подруге заставляла гнать неприятные мысли прочь и не бередить прошлое. Вспоминая про признание мужа в убийстве герцога Альбальда, Маргарита тем более не хотела задумываться о подозрениях Марлены, – это было еще страшнее, чем зайти в затхлый, темный, безлюдный подвал. Это было, как если бы в углах того подвала притаились чудовища.
________________
Кроме празднеств, отмечаемых по солнечному календарю, существовали другие, зависевшие от лунного календаря и не имевшие никакого отношения к меридианской вере. С одними из них Экклесия боролась, другим не препятствовала. Похожие на маскарады Вакхалии, Фебалии, Нептуналии то справлялись, то нет, – в основном такие торжества были лишним поводом развлечься. Альдриан Лиисемский как раз почитал Фебалии, на каких он изображал бога искусств, а знатные красавицы развлекали его гостей игрой на музыкальных инструментах, театральными постановками и чтением стихов. Вакхалии тайно праздновали неженатые мужчины, приглашая девок, наряженных жрицами плодородия; другие холостяки шли ночью в бани или лупанары. Летние Нептуналии сопровождались морскими, речными или озерными прогулками, на зимние Нептуналии моряки и рыбаки обыденно выпивали в тех же банях. Лишь три празднества прочно укоренились в традициях меридейцев – и все три были исключительно женскими.
На Дианаалий незамужние девушки, достигшие возраста невесты, ночью, в полнолуние месяца Дианы, собирались у одной из подруг, гадали на суженых, детей и замужества. Конечно, Экклесия запрещала ворожить, да и ночные бдения, к тому же в полнолуние, не сулили ничего хорошего, и всё же, как правило, матери безбоязненно отпускали дочерей повеселиться в Дианаалий, зная, что колдовства там не будет вовсе, зато хихиканья и смеха друг над другом – хоть отбавляй.
На Церераалий, в ночь, когда месяц Юпитера сменялся месяцем Цереры, собирались уже замужние дамы – подруги и родственницы всех возрастов. Они запирались в доме, где не было ни мужчин, ни детей, ни незамужних девушек, приносили вино для себя и угощения для других. На этой встрече обсуждались разные неловкие вопросы, какие постеснялись бы поднимать в повседневных беседах: более старшие женщины делились опытом и просвещали тех, кто недавно вышел замуж. Перед началом празднования все клялись душой на Святой Книге, что ничего из сказанного по секрету разглашено не будет, после женщины болтали всю ночь, выпивали, смеялись и перемывали косточки супругам, поэтому их мужья, мягко говоря, Церераалии не жаловали, пытались не отпустить жен из дома, да и детей мужчинам не хотелось нянчить всю ночь. Однако обычно такие кроткие меридианки давали жесткий отпор всем тем, кто пытался запретить им Церераалий, – поводов для радостей женщины и так имели немного, а это празднование было одним из самых любимых. Экклесия сначала боролась с Церераалиями, клеймила их «ведьмовскими оргиями», – и всё зря. В конце концов даже священники сдались и «пошли на перемирие»: осуждать Церераалии проповедники не перестали, но, признавая некую сомнительную пользу от таких встреч да учитывая столь смягчающее обстоятельство как новолуние, по итогу духовенство закрыло глаза на этот обычай.