– Он найдет меня, – зло говорила Маргарита. – И заберет меня. Он не бросит меня, не предаст, как это сделал ты. Я ничего не узнала бы, приди ты раньше, не посмела бы тебе изменить, дай ты мне хотя бы надежду на то, что жив и что помнишь обо мне. Даже не представляешь, что это такое: жить среди тысячи мужиков, которые считают, что раз муж не приходит, то им всем можно его заменить.
– Да, – серьезно и грустно ответил Ортлиб Совиннак. – Я никогда себе этого не прощу и хочу, чтобы ты это знала. Но я старался ради нас. Для тебя и меня, и наших детей, которым я хочу оставить всё, что заслужил по праву. Ты и я, мы вместе страдали, что бы ты ни думала… Поговорим, когда я вернусь, – добавил он нормальным голосом. – Ты всё увидишь, узнаешь и поймешь.
Ничего более не говоря, Ортлиб Совиннак вышел из спальни своим быстрым и тяжелым, медвежьим шагом. Дверь за собой он закрывать на ключ не стал. Менее чем через триаду часа бывший градоначальник уже покидал дом вместе с Филиппом, весело махавшим старшей сестре в окно второго этажа.
________________
За час до полудня Маргарита оделась – в сундуке она нашла четыре платья: зеленое, серое с белой пелериной, коричнево-красное и винного цвета. Там же обнаружился кулон с морионом, какой, видимо, Ортлиб Совиннак не смог продать из-за неоднозначной славы «камня тьмы». Маргарита выбрала коричнево-красный наряд из лавки Гиора Себесро, покрыла голову белым платком и спустилась на первый этаж. В передней она наткнулась на Диану Монаро и Гюса Аразака: Диана победоносно улыбалась, а Гюс довольно скалил зубы, радуясь, что имеет возможность досаждать и далее Маргарите.
Со стены гостиной на нее посмотрели два знакомых портрета. Еще не поседевший, стройный Ортлиб Совиннак, чуть сузив глаза, внимательно следил за «супругой». Его бывшая жена будто снова удивлялась появлению другой госпожи Совиннак. Здесь же, в гостиной, расположились Ульви, Залия, Деора Себесро и, конечно, три младенца, которые еще сильнее подросли за двадцать два дня, что Маргарита их не видела. Поздоровавшись, девушка наклонилась над переносной кроваткой с коконом внутри нее, туго запелёнатым в ленты. Из белого чепчика ей без страха улыбнулось миленькое личико Жоли, а затем скорчило смешную рожицу. Несчастная освобожденная пленница повеселела: девчушка, дочка ее сердца, обещала вырасти бойкой как Беати и, конечно, такой же красивой.
– Тябе ужо лучше́е? – спросила Ульви, убаюкивая Жон-Фоль-Жина. – А то ты вчёру сама не свойная былася.
– О чем ты? – сделала Маргарита вид, что ничего не понимает. – А где Марлена?
– Она и ее муш здеся не жителяют, – затараторила Ульви. – А вчёру они ходили тябя совстречать. А принц Баро услал вперед людёв, засим их препрежать. А еще, – почему-то засмущалась она, – Его Высочство былся поутру и прашивался тябя. А мы сказали, что ты слабая, но ужо лучше́е. Больше́е он уж и не заезжат, – печальный вздох. – Они сбираются к Элладанну. Надо же, – улыбаясь, мечтательно закрыла круглые, карие глаза Ульви, – гадала ли я зазнакомлятеся с самовым Адальберти Баро! У него стоко подвиго́в в Священной войне. А я даж радая, что Лодэтский Дьявол на нас напал… Ой! – испуганно прикрыла она рот рукой, вспомнив о «надругательстве» над Маргаритой. – Я вовсе не то хотила казать! Нисколешко я не радая! Быстрее бы уж Лодэтского Дьяволу казнили или даж пожгли! И всё б ему, конешно, меж ногов подыровали!
Маргарита сдержалась, ничего не ответила и продолжила надувать губы для малютки Жоли. Та в ответ показывала краешек языка и беззаботно улыбалась.
– Ты так кричала утром, милая, – мягко сказала дородная Деора Себесро. – Мы все перепужалися.
– Сон плохой видела, – ответила Маргарита. – Что-нибудь известно о господине Гиоре Себесро?
– Он здесь, не так далече, но уже не в городу. А ты не знаешь, как там наш дом и суконная палата? – скользнула Деора взглядом по платью девушки. – Я робеюсь опрашивать господина Совиннака.
– Я видела, что там всё разграбили, – нахмурилась Маргарита. – В ночь штурма оттуда платья выносили… шатер с повозки сорвали.
– О, Гиор припрятал всё ценно́е: нарочно оставил немногого, чтобы не лютовали – не побили стёклов или даже не пожгли домов.
– Дома не сожгли, стекла вроде бы целы… Из ратуши я видела только край фасада суконной палаты. В ваших домах жили ладикэйцы.
– Слава Богу, что не Лодэтский Дьявол! А то я бы не смогла тудова воротиться!
– Прошу меня извинить, я голодна – пойду в кухню, – разогнулась Маргарита и, прощаясь, отправила Жоли воздушный поцелуй.
– Конечно, милая. Ты так поздно побудилася: скоро уж полденю. Мы читываем в часу Веры в гостиной молитву. Молимся за свобождение нашему городу, за возмездие этому чудовищу из Лодэнии. За тебя, милая, все молилися, чтобы ты живою хотя бы воротилась, да побыстрее… После войны тебе надобно в монастырю Святой Майрты, что в Идерданну. Чудотворная мученица исцеляет и плоть, и душу. Это далече, но я моглась бы тебя сопровождить. Я там молилася, когда Залия ни с того ни с сего вдруг занедужила вольнодушием. Просила Бога чрез святу мученицу, чтобы Небеса подали ей…
– Можно я уйду, наконец? – нагрубила Маргарита участливой женщине, которая обиделась и не поняла, чем ее расстроила. – Ни в какой Идэр-данн, – с ненавистью выговорила девушка имя сына Дианы Монаро, – и монастырь я не поеду. И чудотворная статуя мне не нужна, тем более что и вам она не помогла… Не говорите больше об этом, превелико прошу…
Когда Маргарита покинула комнату, Деора Себесро перекрестилась.
В кухне девушка услышала смешок из кладовой и узнала голос Беати. Обрадованная, она открыла дверь и тут же ее захлопнула. Забыв про трапезу, Маргарита вышла на маленький задний дворик. Перед ее глазами еще стояла картина, какую она случайно узрела: задранная юбка подруги и голова Оливи промеж ее оголенных бедер.
На заднем дворике колол дрова Нинно. Маргарита и отсюда хотела бежать, но он ее увидел, окликнул и направился навстречу. Высокий, мускулистый и уже успевший загореть, он смущенно оправлял прилипшую к груди рубаху. От его жуткого синяка в пол-лица осталось несколько желто-зеленых пятен у скулы и розовых, заживших царапин на лбу.
– Я радый, что ты, наконец, тута, – сказал Нинно. – Те двадцать днёв вышли кошмаром для всех нас. Несносимо былось ничто не делывать и лишь нажидать – хуже́е смерти… Я хотел подстеречь лодэтскую мразь, напасть на него, – я б смогся его убить, клянусь, но мне все долбили, что тогда ты точно сгибнешь… Что сперва тебя нужное вызволить, а уж после…
Маргарита чуть и ему не нагрубила, но сдержалась.
– Спасибо, господин Граддак… – ответила она. – За то, что беспокоились. Я тоже о вас тревожилась.
– Я никогда не забуду, – опуская глаза, сказал Нинно, – как ты бросилася тому зверю в ноги.
– Хватит! – чуть не закричала девушка и взяла себя в руки. – Я не хочу об этом больше говорить!
Нинно смотрел на нее с такой мукой в глазах, что ей пришлось сказать:
– У меня в плену были достойные условия и мою честь там не поругали: не надо меня жалеть. То, что герцог Раннор сказал дяде, – это была неправда: герцог Раннор хотел, чтобы за мной быстрее пришел супруг. Не делай более глупостей: не пытайся мстить герцогу Раннору. Я не держу ни зла, ни обиды на него. И более не буду об этом говорить.
– Значит, с твоего согласья, девчонка в красном чепчику? – схватил Нинно Маргариту за руку и стал вглядываться в ее лицо.
– Нинно!
Девушка попыталась вырваться, но он схватил ее и за другое плечо.
– Не твое дело. Отпусти меня! Мне же больно!
Она с силой попятилась назад, и он отпустил ее. Маргарита думала что-то еще сказать, но видя ошеломленное лицо Нинно, не захотела продолжать разговор. Она бегом бросилась назад в дом, минуя противно улыбавшегося Оливи и что-то говорившую ей Беати, а затем всех, кто был в гостиной. Закрыв за собой дверь на засов в новой спальне, она упала на кровать и зарыдала в подушку: среди родных людей она чувствовала себя чужой – никто ее не понимал и будто нарочно старался причинить боль то жалостью, то любовью. Ее отвлек стук в дверь и голос Беати, сообщивший, что она принесла завтрак. Маргарита, несмотря на подавленное настроение, очень хотела кушать: ребенок внутри нее, хоть и был еще с горошину, уже требовал пищи.
Беати зашла с видом, словно ничего не произошло.
– Ты снова вся в плаче? – с безграничной жалостью спросила она и поставила поднос на кровать.
«Видимо, надо привыкать, – подумала Маргарита, жадно набрасываясь на яичную лепешку. – Они мне покоя не дадут: будут жалеть, пока я не помру. Рагнер навсегда останется для них Лодэтским Дьяволом, который надругался над Элладанном и надо мной. И они все будут желать ему погибели, а меня будут возить по монастырям и пытаться расколдовать».
Беати сидела напротив нее на стуле и пила холодный отвар из сухих яблок.
– Скоро уж второй завтрак, – сказала она. – Экая ты голодная… А на обед я настряпаю кролика.
– Тебе бы кроликов меньше кушать, – не сдержалась Маргарита. – Дверь хотя бы запирали…
Беати даже не смутилась.
– Я не прелюбодеяю, а блюду верность мужу, – спокойно проговорила она. – Мы только целуемся и… обнимаемся с Оливи. Ну да, это тоже греховно, но не карается законом. Оливи так сказал – он же законник и знает точно.
Маргарита, за минуту расправившись с лепешкой, взяла чашку с напитком и сладкий сухарик.
– И тебе нравится грешить с Оливи? Противный сужэн тебе нравится?
– Да. Он добрый, умный и вовсе не противный. И что он делает, мне нравится… И ему тоже нравится делать то… что ты видала, – не меньше́е, чем мне.
– Не надо, – замахала на нее руками Маргарита, начиная улыбаться. – Я кушать не смогу. Для меня он противный…
– Донесешь брату? – прикусила пухлую губу Беати. – Он страдать будет. Эх, как же мы про дверю-то сзабыли?!
Маргарита, поджимая губы, осуждающе выдохнула, но, немного подумав, ответила:
– У меня своих забот хватает: еще и беспокойств за Синоли я сейчас не вынесу.
– Я знала, что ты поймешь, – обрадовалась Беати, однако Маргарита в ответ нахмурилась.
– Я не сказала, что понимаю. Я не понимаю, Беати. Зачем ты тогда вышла за Синоли?
Беати обиделась.
– Ты по городу без платку езжала! Сидела на коленях наистрашнющего мужика в шрамах и обнималася с им. И после ты-то меня кроликами попрёкиваешь? А что дед Гибих сказывал, как ты Лодэтского Дьявола до дому привела, и он чуть деда из-за тебя не зарубил… Или как его люди поутру кобылу откудова-то привели… С чего Лодэтскому Дьяволу делывать нам даров? И те грязные стишки про красный чепчик… Говорят, палачей мертвяками сыскали в помойной яме и на всякой случай сожгли: эких наижутчейших призраков Элладанну точно не надобно. После ихних смертей все верют в те стишки и на тебя тож думывают. Я, Нинно и Синоли, – мы же знаем, что это точно про тебя… И нам понятное, что у тебя былась близость с Лодэтским Дьяволом… и каковой она былась… Но мы молчим, ты не думывай! Я даже Ульви не сказала. Я так тебя сожалею! – воскликнула Беати и ненадолго замолчала. – Не знаю, как мы будемся дальше́е в том кварталу: лучше́е переезжать кудатова, где никто не знал бы тебя. Наверное, до иного городу надобно… Я не судю тебя, но и ты тоже не святая, чтобы судить меня…
Маргарита закрыла глаза, вспоминая, как Рагнер впервые поцеловал ее на храмовом кладбище и как она тогда его до дрожи боялась. Она стала улыбаться. Беати ожидала новых слез, но никак не радости.
– Беати, не будем более… – сказала Маргарита, открывая глаза и не переставая глуповато улыбаться. – Я не спущусь ни на молитву в полдень, ни на второй завтрак, ни на обед. Принеси мне, пожалуйста, попозже еще перекусить сюда. И обед тоже. И еще на другой день завтрак, – добавила она. – И прошу, скажи всем, что я хочу побыть одна.
________________
Войско Лодэтского Дьявола покинуло Элладанн на закате тринадцатого дня Нестяжания, в день венеры. Войско вышло через городские ворота у Северной крепости, но через триаду часа на объездной дороге оно разделилось. Три с половиной тысячи воинов и легкогруженых всадников отправились в сторону обширного Левернского леса, простирающегося южнее Элладанна на восток до Веммельских гор. Они шли ночью, не зажигая огня, и их путь освещала яркая, почти вызревшая луна.
За четыре часа до того Лодэтский Дьявол, герцог Рагнер Раннор, в кабинете на последнем этаже смотровой башни объявил своим ротным:
– Не попрощавшись, мы не уйдем. И наше прощание с Лиисемом и герцогом Альдрианом будет таким жарким, каким может быть только подлинный Ад!
Утром любопытные горожане заметили романтическое послание Лодэтского Дьявола, оставленное им на Главной площади: между лап мраморного льва стоял стеклянный кувшин с желтой розой, – и ни у кого не возникло сомнений в том, что цветок был подарен девчонке в красном чепчике. Да вот в Элладанне, с приходом Лодэтского Дьявола, головной убор такого цвета стал чрезвычайно популярен у жриц любви, и каждая хвастала, что это именно она заслужила столь трогательный прощальный жест. О госпоже Совиннак тоже вспоминали, думали и на нее – гадали, жива ли она, а если жива, то что с ней сделает ее грозный супруг: отправит на эшафот или она, как его прежняя супруга, скончается от внезапной болезни.
Глава XXVII
Король в ловушке, но черный полководец еще не завершил игру
Меридианская вера гласила, что когда-то среди людей жили боги, и было их великое множество. Они научили людей мудростям земледелия, строительства и военного мастерства, подарили им законы, науки и искусства, являли собой примеры доблести, щедрости, красоты… Но в то же время боги развратились: переняли страсти человека, низменные побуждения и все самые отвратительные пороки. Однажды Создатель этого мира посчитал, что люди справятся сами, – тогда несправедливые боги исчезли, и наступил Золотой век.
Вот только и люди растлились, пребывая в сытости и праздности, отвернулись от Создателя и в итоге стали воевать без помощи богов, уничтожая свои культуры раз за разом. Многое, напрочь позабытое, человечеству пришлось выучить заново, однако времена, когда цари пировали с богами, герои состязались с ними в воинском мастерстве, а женщины рожали от них детей, всё же остались в памяти: жили в мифах, культах и поклонениях новым идолам. Даже с приходом меридианской веры меридейцы полностью не отказались от языческих привычек и, объединив знание со сказаниями, стали верить, что в пламени живут саламандры – духи огня, в водах – ундины, в воздухе – сильфы и сильфиды, под землей – гномы. Излюбленными местами обитания духов земли, воды и воздуха были леса – духи оберегали деревья, травы и зверей от юрких саламандр, так и жаждавших тоже здесь пожить да спалить всё вокруг. К людям, выказывавшим непочтение (что шумели в лесу, бездумно разоряли его и не задобрили настоящих хозяев леса), духи проявляли враждебность – сильфы усыпляли, гномы заводили в чащи, русалки-ундины утаскивали под воду. Особенно не нравилось духам, когда человек приносил в лес саламандр.
Но ни Ивар Шепелявый, ни Рагнер Раннор себе поверьями голов не забивали и в духов не верили. В то время, пока на западе от Элладанна, по приказу короля Ладикэ, расчищали завал подземного хода у Левернского леса, Лодэтский Дьявол изучал местность этого же леса в восточной стороне, в часе езды от города. О планах друг друга бывшие союзники не подозревали и, прознай о них, удивились бы тому, что находятся относительно рядом.
Рагнер вспомнил предлагаемый Ортлибом Совиннаком план и решил, что у него есть в запасе еще минимум два дня: пока расчищался завал подземного хода, никто не собирался нападать на Элладанн. Эти два дня Рагнер потратил на поиск места для будущего боя с войском Лиисема. В свои намерения сражаться и далее Рагнер, конечно, не посвятил миролюбивого брата Амадея, осознавая, что тот перестанет ему помогать. Лишь праведник знал местность и, полулежа в носилках из покрывала и палок, сопровождал небольшой отряд из двенадцати человек, что бродил в лесу. Герцог отвлекал этого умного и прозорливого мужчину разговорами на тему, от какой священник смущался, переставал ясно мыслить и подмечать то, что на самом деле ищет Лодэтский Дьявол.
– Так кто она, твоя любимая? – спрашивал Рагнер брата Амадея по-меридиански, чтобы никто больше их не понимал.
– Моя самая любимая женщина это Пресвятая Праматерь, – уже в который раз отвечал со своей «лектики» брат Амадей.
– Это я уже слышал, – усмехался Рагнер. – А за ней?
– Моя покойная матушка, затем вторая матушка. Хватит уже у меня это выпытывать, герцог Раннор. Хоть еще сто раз спросите – мой ответ не изменится.
– Ты злишься! – довольный собой широко улыбался Рагнер, поблескивая серебром зубов. – И на человека снова походишь. Так кто она? Та, кроме матерей?
Они выходили на большой, поросший молодой травой луг, и герцог впился в него взглядом, запоминая всё вокруг и при этом стараясь себя не выдать.
– Так кто? Чего молчишь? – скалился он. – Может, и я, в свою очередь, помогу быть вам вместе.
– У меня таких намерений нет, герцог Раннор. Зачем мы всё осматриваем здесь, недалеко от Элладанна? Все ваши люди ушли вглубь леса.
– Хочу знать, где я прячусь. Или как ты хотел? – присел Рагнер, потрогал дерн и улыбнулся.
– Я не думал, что так много людей пойдет в лес, – внимательно смотрел на него праведник.
– Я не знаю, что меня будет ждать. И ты не знаешь, – выпрямился Рагнер, пошел дальше, а за ним и весь отряд. – Не уверен, что даже Бог знает, о котором ты так любишь трещать. Тихо про Бога, – прервал Рагнер праведника. – Что за этим лугом?
– Будет лесок, овраг и ручей, герцог Раннор.
Лодэтский Дьявол довольно прищурился.
– Называй меня «Рагнер». А, как тебе? – улыбался он священнику. – Я с тобой уже давно на «ты». Пошли твой ручей смотреть. Пить хочу.
Небольшой пеший отряд отправился туда, куда указал брат Амадей.
– Так кто она? – снова принялся нервировать праведника Рагнер. – Что такого, если я узнаю ее имя? Когда выкраду Маргариту, она мне всё равно про свою близкую подругу расскажет. Зачем таишься?
Рагнер ухмыльнулся, замечая, как у брата Амадея забегали глаза.
– Скажи хоть… красивая?
– Красивая… – устало произнес праведник. – Она замужем.
– Зная вашего брата-священника, сам небось повенчал?
Рагнер уже не смотрел на носилки. Всё его внимание сосредоточилось на реденьком лесочке, через какой они шли к ручью: он оценивал высоту и прочность деревьев.
– Нет, – ответил брат Амадей. – Но я их познакомил.
– Рыдал три дня, поди, как узнал?
– Нет, я уговорил ее принять предложение того мужчины. У него хороший достаток, и он обеспечивает ей достойную жизнь.
– Значит, убедил ее принять предложение… Она ведь тоже тебя любит, да? Как тебя можно не любить? – посмеивался Рагнер. – Ты красивый, умный и такой… правильный. А еще недоступный, ммм, прям как самое красное яблочко на самой высокой ветке! Да ты уж злишься! – посмотрел он на измотанного такой беседой священника. – И снова на человека походишь.
– Мне нельзя походить на человека, герцог Раннор, – закрыл глаза Святой. – А вы хороши в допросах. Не признать это было бы глупостью.
– О да! – с охотой согласился Рагнер. – И я за тебя еще даже не брался. Да и не собираюсь… Отдыхай. Сделаем привал у ручья.
Он смотрел с высоты оврага на пологий берег по другую сторону ручья и его ноздри раздувались в предвкушении боя. Сражаясь на Бальтине, а затем в графстве Ормдц и Бронтае, он выучил много хитростей, умел использовать преимущества лесной местности и теперь намеревался провести только одну битву. Рагнер не просто бросал на Небесные Весы всё, что имел, – он словно собирался сыграть с Богом в кости, и эта игра возбуждала и его разум, и его тело, – последнее сражение Лодэтского Дьявола на земле «Благословленного Богом Лиисема» либо уничтожит его самого, либо разрушит утвержденный звездами порядок: изменит и его судьбу, и Историю, – принесет столь горячо желанную победу. Лугу, оврагу и лесочку он радовался, словно драгоценному подарку.
Расположившись на привал у ручья, Рагнер сел на землю, прислонил спину к дереву и закрыл глаза. Возбуждение от предвкушения битвы ушло – и он снова стал самим собой, мрачным и уставшим душой, но вдруг легкая улыбка стала тревожить его губы: он вспоминал нежность и слабость еще томной от сна прекрасной девушки, которая открывала зеленые глаза – и в них вспыхивала любовь. Он же видел в этих восхитительных зеркалах свое отражение и будто даже чувствовал соленый ветерок с теплого, ласкового моря. Затем та, чьи волосы напоминали ему цвет солнца, улыбалась…
Рагнер вздохнул и услышал голос брата Амадея. Выспрашивать о загадочной возлюбленной священника, Рагнер больше не желал, но брат Амадей, объясняя свои воззрения, сам продолжил разговор.
– Вера учит, что дорога к совершенству высшей Добродетели Любви – это любить всех людей, какие ужасающие поступки они бы не творили. Любовь должна быть абсолютной, то есть нельзя любить кого-то больше, а кого-то меньше. Но сложно не отдать предпочтение тому, кто этого заслуживает. Это касается и дружбы, и любых человеческих отношений. Священнослужителям никак нельзя иметь расположение к кому-либо, иначе разум попадет в плен чувств и даже в плен плоти. Нельзя оставаться после этого служителем Бога. Любые чувства к женщине – самые опасные. В заблуждении ты способен возвысить ее до Нашего Господа или даже выше него…
– Довольно! – не открывая глаз, отозвался Рагнер. – Весь тот бред, что ты несешь… Довольно, устал его слушать. Все твои слова вызывают у меня лишь одно воспоминание, а именно: когда я был влюбленным девственником, я тоже не мог себе представить, что полезу на ту, которую боготворил, – я боялся поддаться вожделению и отгонял его. Но я повзрослел, и тебе советую.
– Я не об этом! – тихо возмутился священник. – Я о духовном начале… Я никогда не посмел бы помыслить так.
– Я понял и только что сказал тебе об этом… Так же как я отгонял от себя плотские желания, так ты отгоняешь свои чувства, зачем-то борешься с собой, хотя ни тебе, ни твоей даме это не нужно… Забудь, – открыл глаза Рагнер и оторвал спину от дерева. – Хочешь быть несчастным – будь им. Я тебя разубеждать не стану. Да вот не пойму, как можно талдычить о любви и не знать, что она такое? Бежать от нее и не поддаваться? Ты даже не можешь прочувствовать всю ее силу по-настоящему. Это как знать, что где-то есть море, и постоянно говорить о нем, описывать его и представлять в своем воображении. А когда тебя привело на его берег и ты видишь волны у своих ног, то делаешь не шаг вперед, а в ужасе отпрыгиваешь назад. И чем ближе прилив, тем дальше ты отходишь, но продолжаешь трещать о волнах и поучать, как нужно на них качаться. Вот, что я думаю, когда тебя слышу. Хоть ноги смочи и признайся сам себе, что уже втрескался в ту свою красавицу. Мне и Маргарите ты не стал бы помогать – сказал бы «воля Божия», и всё тут. Ради нее, ради жизни своей любимой, ты сейчас здесь… кормишь комарье, – шлепнул Рагнер себя по руке. – Признай хотя бы, что влюблен. Что такого?
Брат Амадей не сразу стал возражать. Слова герцога заставили его поразмыслить.
– Но даже если это так, – задумчиво изрек он, – мне никак нельзя не бороться с собой: нельзя усомниться в своем призвании и нельзя позволить прихожанам усомниться в чистоте их наставника, иначе они перестанут его слушать. Я начал жить праведно для самого себя и не без удивления понял, что в таких, как я, люди очень нуждаются – в непохожих на них, в тех, кто смог побороть человеческие слабости, кто чище и душой, и плотью. Сами они грешат, но на меня смотрят как на пример нравственности, доверяют моим словам и следуют им. Я могу излечить их души и направить заблудших к свету. Это высшее проявление Любви, что бы ни…
– О, только не надо хвастаться всеми теми, кому ты помог, – оборвал его Рагнер. – Про людей я тебе вот что скажу: сегодня ты Святой, а завтра Дьявол. Мокрый или сухой стоишь на берегу – это тоже не так важно. Что про тебя скажут прелаты в синих хабитах – вот что важно людям. И чем синее хабита, тем ей больше верят. Пока Божий Сын думает над тем, как бы ему еще в своих семидесяти двух строках подпортить жизнь меридианцам, – это я о том, что с недавних пор мужику даже свой собственный хрен нельзя натереть без греха самоосквернения, даже в одиночестве и никому не мешая… в это время кардиналы и епископы всем заправляют в Меридее. Да хоть стой ты на берегу, весь сухой и чистый, если синяя меридианская крыса скажет: «Да у него тина на ушах», все поверят не своим глазам, а ей.
– Все не поверят… Так не бывает, – не сдавался брат Амадей. – Добрые дела не забываются.
– Всё забывается, – раздраженно ответил Рагнер. – Я на Священной войне был, и что? Об этом как-то едва вспоминают… Да и я вспоминать не хочу, – нахмурился он и передвинулся ближе к священнику. – Останемся каждый при своем. Спор бесполезный. Я – чертова одинокая оса, которая много и бестолково жужжит. Так меня назвал мой новый дед по жене, – махнул рукой Рагнер, – когда я его сравнил с паучьей черепахой. Лучше давай о другом поговорим. Здесь ты точно разбираешься лучше меня. Прошу разъяснить мне кое-что.
________________
Пребывая в Миттеданне, Маргарита избегала общения с семьей, словно полюбила быть пленницей, и теперь, когда ее никто уж не неволил, сама прятала себя в спальне на втором этаже. Сначала к ней ненадолго заглядывали и выражали беспокойство, потом оставили в покое. Она пару раз слышала за дверью голосок Енриити, однако «падчерица» ни разу к ней не зашла. Большую часть времени Маргарита сидела у окна или лежала на кровати, не имея желания что-либо делать. Она погружалась в воспоминания, от каких сладко сжимался низ живота и по телу разливалась легкая нега. В час Веры она молила Бога, чтобы Лодэтский Дьявол ее не забывал, старался спасти и очень скоро спас, а вот «супруг» позабыл, а еще лучше куда-нибудь исчез. Бог, должно быть, удивленный тем, как в точности до наоборот переменились просьбы этой меридианки, не подавал знака, что слышит ее и помогает.
В благодаренье, к полудню, вся родня Маргариты ушла в храм, только она одна категорически отказалась посещать святой дом, чем усилила тревогу Деоры Себесро. Тетка Клементина, к счастью, опровергла подозрения подруги о колдовстве, порче или одержимости, заявив, что душа ее грешной племянницы стремилась к падению в Уныние лет с семи, – вот оно наконец ее и настигло, а началось всё с лени да сладостей. Маргарита же никуда не хотела выходить именно в этот день – в годовщину казни Блаженного.
«Мерзкий бродяга и в храме появляется, – думала она. – Кого-кого, а этого грязного насмешника я точно не хочу видеть, иначе он снова меня опозорит… Уж очень несчастливый день в прошлый раз вышел – лучше я дома побуду».
Таким образом, Маргарита почти два часа провела в компании трех младенцев и Залии. Вскоре она пожалела, что предпочла остаться дома и приглядывать за ними: если начинал плакать один из малышей, двое других немедленно подхватывали крик, да еще и четыре борзые собаки с удовольствием им подвывали. Плакала и Залия, не выпуская сына из своих рук. Неопытная Маргарита, сама едва не рыдая, не знала, как всех успокоить. К возвращению семьи она решительно перехотела становиться матерью и с ужасом поглядывала на милейших крошек, способных адским ором из своих маленьких ротиков свести с ума даже самого святого человека.
Едва вымотавшаяся Маргарита уединилась в восхитительной тишине спальни и, не раздеваясь, упала на кровать, к ней постучалась Марлена. Обсуждать Рагнера у Маргариты не было ни сил, ни желания, но Марлена стала настаивать. Она прилегла на кровать и по-матерински обняла подругу, а Маргарита, прильнув на ее грудь, обвила Марлену руками в ответ.
– Я искренне желаю понять тебя и помочь, – с беспокойством говорила Марлена. – И пытаюсь осознать: как возможно такое за столь короткий срок? Ты всё перевернула во мне. Я думала даже не приходить больше, но ты крайне дорога мне. За что ты его полюбила?
– За то, что он – это он, – улыбнулась Маргарита. – Не знаю, как так вышло. Только прошу, не надо о колдовстве. Все здесь даже не пытаются меня слушать. Все меня жалеют, но… Думают, что спасли… И ты говоришь, что хочешь понять, но на самом деле не хочешь. А ведь ты его вовсе не знаешь. Ты лишь помнишь горящий храм и как боялась его. Я тоже боялась, а потом перестала…
– Но ты тоже его не знаешь. Ты была в плену двадцать с половиной дней. Разве можно кого-то узнать меньше чем за полторы триады?
– Наверно, ты права, – помолчав, ответила Маргарита. – У него много тайн, с какими он не делится, но… мы лежали и смотрели в наши глаза. Я видела в них свое отражение и улыбалась, а он видел свое и был серьезным, – я видела его настоящим, а он меня. Всё остальное – всё, что говорят о нем, что он сам говорит и даже что он делает… Это только одна сторона истины. Правда многогранна, ложь же многоголосна. Когда узнаешь, почему он так делает, то понимаешь, что он порядочен и высок… И он не хвастает о подвигах, тогда как другие болтают о нем эту дьявольскую чепуху. Сама посуди: окажись вся эта дьявольщина правдой, продолжал бы он оставаться рыцарем, воином Бога? Он не самый верующий, это так, совсем не молится и Экклесию не любит, но, Марлена, у него на это есть причины – он пережил много такого, что любого изменило бы. Провести год в плену у безбожников! Жестоких и… безбожников! А он сам вовсе не жесток и не кровожаден – он помнит тех, кого впервые убил, называл их чертовой семейкой… По-настоящему жестокий человек не помнил бы, его совесть не тронуло бы… Детей же все рыцари в Сольтеле убивали, даже принц Баро… И еще женщин, и старух… и не только безбожников, но и язычников, солнцепоклонников… И их Экклесия не осуждает, а наоборот, заносит в «Книгу Гордости». Когда я хвалила Бога в час Веры, Рагнер никогда не попрекал меня и даже присоединялся: он благодарил Создателя за меня, за то, что я есть и рядом с ним… – с нежностью вздохнула Маргарита. – Вот так я влюблялась всё сильнее с каждым днем. И он мне подходит, – сладко потянулась она, – как нитка подходит к иголке. Так он говорит. Это выражение из его родного Ларгоса, но я тебе не буду его объяснять, если ты сама не поймешь, – озорно улыбалась девушка. – Оно с неприличным смыслом… Он – это нитка, а я иголка. Он хоть и оставляет стежки, но я веду его за собой… к окончанию вышивания. И мне так нравится с ним вышивать! – слегка порозовев, засмеялась Маргарита. – Он предназначался мне, а я ему, еще когда я была девчонкой в красном чепчике – и он всё равно нашел бы меня, будь я женой градоначальника или нет.