Песни падающих звёзд

Обратная сторона Луны

Вита крепко сцепила под столом руки, когда старуха поставила перед ней глиняную чашку с неприятно пахнущим варевом. От напитка поднималась ниточка дыма и, кружась в свете свечи, отбрасывала на земляной пол причудливые тени.

– Это чего такое, а? Пить надобно?

– Пить, – скрипучим голосом подтвердила старуха и тяжело опустилась на соседнюю табуретку.

– Боженькой клянётесь, что теперя красивая буду? По-другому я не согласная, – предостерегла Вита.

Старуха фыркнула:

– Вот ещё. С Богом нам не по пути – они у нас разные. Он где? То-то же. Никому того не ведомо. А я где? Вот она, перед тобой сижу. Пей, говорю. Чтоб мне света белого не видать, ежели вру. Ты не просто красивая будешь, – ведьма довольным взглядом окинула крепко сбитую фигуру девушки, почти заполнившую собой нору, – а самая! Говорили, что толстая ты, как квашня, да? Так будешь самой крепкой! Обзывали слабой? Трусливой? Станешь сильной, твёрдой, и такой смелой, что саму бояться станут.

От предвкушения сердце Виты затрепетало, как запутавшаяся в ветвях птаха. Самая красивая! Самая! Таких на деревне точно нет. Разве что соседская дочка Алёнка, но и та, коли ведьма не обманет, покажется полевой мышью!

Тогда-то уж Славка не отвертится. Приползёт к ней, Вите, на коленях, да так споро, что сотрёт их на ухабистой дороге. Все свои глазища голубые проглядит, высматривая. Он-то, к слову, и так знаки внимания всегда оказывал. Хвалил, помогал, ни разочка не обозвал. А уж как улыбался! Душа переворачивалась.

Если б не Алёнка эта противная, которая рядом постоянно крутится и всем рассказывает, что отец готов хорошее приданное дать, если Славка на ней женится, то могла бы и она, Вита, в невестах ходить… Точно бы могла.

Внезапная мысль завертелась в голове, разом вселив в Виту сомнения.

– А это… Чего я должна-то буду за зелье ваше чудотворческое?

– Ворота в деревню мне откроешь, – подмигнула старуха и, видя замешательство на лице Виты, поспешно добавила: – Токмо когда сама оттуда уйдёшь. Не сейчас.

Вита удивилась:

– Зачем же мне уходить оттудова? Там мамка живёт, хозяйство всё наше: и коров три штуки, и курочек полный двор, и…

– Так ты же станешь красавицей. Замуж выйдешь вдруг, к мужу переберёшься, – перебила её ведьма. – Вдруг он не из вашей деревни будет.

– Славка-то? Он из нашей.

Старуха угрожающе щёлкнула челюстями.

– Может и не Славка твой будет. А может – и он. Либо так, либо – вон, позади тебя дверь.

Испугавшись, что старуха рассердится и отберёт варево, Вита схватила чашку и разом её ополовинила. По горлу потекла обжигающая, похожая на жидкий огонь травяная каша. Девушка зашлась кашлем, похожим на лай, и утёрла рот тыльной стороной руки.

– Иди, – ведьма улыбнулась, обнажая гнилые пеньки зубов. – Как Луна полная взойдёт, колдовство моё за тебя возьмётся. Красивой будешь такой, что глаз не оторвать. Всяк на тебя смотреть будет, как на диво дивное.

– Точно?

– Точно, – усмехнулась старуха.

– И Славка?

– И Славка. Иди, иди! – Ведьма прищурила тёмные, как спелые сливы, глаза, и прикрыла за девушкой покосившуюся дверцу. – Скоро свидимся.

* * *

Полнолуние наступило через четыре дня. Вита поняла это сразу, как только все кости в теле с жутким хрустом перевернулись, смешались, вытянулись в дугу. Хрипло закричав, Вита упала с лавки и, с ужасом осознавая, что крик превратился в утробный вой, покатилась по полу.

Руки, ещё с утра не по-женски крупные, но мягкие и гладкие, обросли тёмной жёсткой шерстью. Челюсти вытянулись далеко вперёд. Кривоватые ранее зубы, оросив дёсны кровью, увеличились в размерах и заострились, разорвав при этом рот.

Стены же, наоборот, уменьшались в размерах, давили, душили, не пропускали в комнату воздух. Заглядывающая в окно Луна и вовсе, казалось, насмехалась, заставляя глаза слезиться то ли от света, то ли от разочарования. Ускользающие частички осознанных мыслей подсказывали измученной Вите, что о той красоте, что она мечтала, придётся забыть.

Теряя остатки сил и самообладания, чувствуя, как в груди осталось место лишь для ярости, Вита одним рывком бросилась в окно.

Дорога до ведьмы, занимавшая ранее не менее дня пути, оборвалась меньше, чем через час. Привалившись к дверце норы, Вита заскребла по ней когтями, оставляя глубокие борозды. И только сейчас заметила, что была уже не первой, кто оставил следы.

– Охолони, глупая, – позади раздался насмешливый голос. – Оставь свою силу для создания, а не порчи.

– Ты… Обманула… Опутала… Теперь я… Я… чудище, – прорычала Вита, оборачиваясь к старухе, и окинула себя полным ненависти взглядом. – За… что?

– Какое же ты «чудище»? Ты – чудо! Все волки – творения природы. Ловкие, гибкие. Бесстрашные, – ведьма приблизилась к Вите и с любовью погладила по увенчанной длинными ушами голове. – А коли в них человеческая сущность кроется, они в сто крат лучше. Посмотри, – она махнула рукой в сторону, и Вита разглядела не менее сотни светящихся глаз, мелькающих между деревьев. – Теперь это – твоя стая. Твоя семья. Все они когда-то были людьми. А теперь – оборотни. Одни из соседней деревни, другие из города. Выбирай в мужья любого.

Вита оглядела выступившую вперёд стаю и с разочарованием выдохнула. Среди разномастных волков – кто с серой, почти пепельной шерстью, кто с коричневой, кто с иссиня-чёрной – не было того, кого она всем сердцем любила. Не было Славки. И быть не могло.

Ведьма словно прочитала мысли:

– Раз люб всё равно тебе тот парень – бери и его.

– Как? – рыкнула Вита.

– Возвращайся домой. Луна скроется – снова человеком обернёшься. А следующей ночью нам ворота откроешь. Возьмём себе всё, что захотим. А ты сможешь обратить Славку своего. Надо-то и всего, что укусить. Так, чтобы слюна в кровь попала.

Когда Вита, ломая на ходу кустарники, скрылась в чаще леса, старуха удовлетворённо кивнула:

– Получилось всё. Сработало зелье, выпустило сущность наружу. Знатная волчица вышла. Истинная. То, что нужно для дела. Ею злость и любовь движут, а с такой сладу не будет никому. Вы, укушенные, на одной стороне Луны, той, что каждую ночь видится. Хоть и сильные, да недостаточно, потому как давно всех чувств, окромя голода, лишились. А она – на другой. Прячется в тени, накапливая силу.

– А если откажется? – Из норы вышел ранее прятавшийся крупный волк с ярко-голубыми, похожими на льдинки глазами. – Поймёт, что ошиблась и…

– Не поймёт, – оборвала волка старуха. – Она помешанная. Пока не найдёт своего суженого – не успокоится. А нам оно и на руку. Пущай все деревни разорит, тьму народу перекусает. Там, глядишь, и до городов доберёмся. Разрастётся стая, окрепнет.

Волк недовольно оскалился:

– Моя стая, я её всю жизнь вёл. Как ещё в детстве обратил меня старый вожак, так и…

Ведьма поджала губы:

– Никто твой трон не отнимет. Одного не делай.

– Чего?

– При ней не оборачивайся. Ходи волком. Ты её долго в себя влюблял. Пущай она думает, что пропал Славка – единственный, кто разглядел её душу, а не тело, – и в гневе весь мир перевернёт.

Аромат мяты

– Смотри, Брикиус, – сидящий в кресле бледный мужчина продемонстрировал раскрытую ладонь, и пёс с готовностью обнюхал её. – Это мята. Мя-та. У неё тонкий стебелёк и ароматные зелёные листья. Маленькие, бархатные. А ещё чай из неё здорово успокаивает. По крайней мере, так говорят. Мне, честно говоря, вряд ли что сейчас поможет. Но чай и правда вкусный.

Брикиус склонил голову, разглядывая овальные пластинки, и никак не мог понять, что хочет хозяин. Раньше бы он повёл Брика за собой и показал, но теперь только сидит, отчего с каждым днём становится всё более хмурым.

– Ну же, дружище, я знаю, что ты не различаешь цвета, как человек, но попробуй найти по запаху. Мама уехала в город, и попросить мне больше некого. Хоть и лето, а я так мёрзну жутко, словно одной ногой уже там… – Он неопределённо помахал рукой в воздухе и тут же зашёлся в кашле. Когда приступ закончился, хозяин утёр губы и едва заметно улыбнулся: – Попробуешь? Ради меня. Уже и чайник вскипятил, да вот только на него мяты не хватит, а до двора мне самому не добраться.

Пёс снова осторожно обнюхал растение и робко оглянулся назад, на аккуратные грядки вдоль забора. Но похожего среди них не увидел. И вообще ничего, что могло показаться неведомым «зелёным».

– Ты же умный пёс, я знаю. И совершенно точно понимаешь мою речь, верно?

Брик тихо гавкнул, то ли согласившись, то ли заметив пытающуюся пробраться на участок соседскую кошку.

Но хозяин растолковал по-своему:

– Вот! Как я и говорил! Давай ещё раз? Мне бы хоть пару штучек! Вот, смотри – это мята. Зелёная, с узкими листьями, будто их кто-то специально вырезал фигурными ножницами…

Брикиус слушал и слушал хозяина, вглядываясь в дрожащие от ветра листочки, и внезапно увидел, что они действительно зелёные, резные, бархатные, с резким ароматом, от которого свербело в носу. Он просто не мог всего этого не заметить, раз просит лучший друг. Друг, который уже много лет рядом.

Сорвавшись с крыльца с громким лаем, Брик пересёк половину сада и, почти уткнув нос в землю, принялся выискивать нужное растение. Оно оказалось с краю, скрытое от глаз между кустами крыжовника.

Ухватившись зубами за стебли, Брик вытянул их, стараясь не раскусить, и поспешил к хозяину. Тот хлопнул в ладони и радостно засмеялся. А после, вынув из пасти пса влажные стебли, промыл водой из стоявшего на столе графина и, отделив листья, бросил их в заварочный чайник.

– Спасибо, дружище, спасибо! Теперь точно не пропадём. И маме ещё останется. Ну что, время обеда? – мужчина подмигнул псу. – Сейчас привезу тебе вкусненького.

Он развернул кресло и, схватившись за обод, оттолкнулся. Кресло вкатилось в дверной проём с лёгким стуком колёс об порожек.

Брик терпеливо ждал снаружи, виляя хвостом. Вкусненькое – это то, что ему не нужно объяснять. Потому что всё, что давал хозяин, ласково поглаживая пса промеж висячих ушей, было вкусненьким.

* * *

Ночью Брикиус вздрогнул, услышав лязг калитки, и выбрался из будки. К дому подходили два крупных силуэта, держащие носилки. Они взошли на крыльцо, не обращая внимания на рвущегося с цепи Брика. Следом раздался стук и звук приоткрывшейся двери.

А вскоре вышли, только теперь на носилках лежал хозяин, а рядом с ним, причитая и охая, семенила мать.

Брик залаял, пытаясь привлечь внимание, но женщина только шикнула на него, и скрылась за забором.

Он прождал их до самого утра, не смыкая глаз. Небо покрыли тёмные облака, и зарядивший дождь гнал обратно в будку, но Брикиус стойко выдерживал холодные капли, лишь слизывая те, что попадали на нос.

В этот день никто так и не пришёл. Как и на следующий. И ещё один после.

* * *

Через неделю мать хозяина вернулась одна. Опухшая, укутанная в чёрный платок, она подошла к измотанному Брикиусу и сняла ошейник.

– Всё, Брик, ты свободен. Прости, что одного тебя оставили… Прости, если сможешь. А теперь уходи.

Брикиус вяло подпрыгнул, пытаясь лизнуть лицо женщины, но та отшатнулась.

– Да иди же! – прикрикнула мать хозяина и замахнулась на враз поджавшего хвост Брикиуса. – Давай, давай! Ну не могу я тебя в квартиру взять, никак не могу! И сил на тебя смотреть не осталось… Как представлю только, что вы с… – не договорив, она снова заплакала, утирая лицо трясущимися руками, и взмолилась: – Уходи. Я дом продаю. А новым владельцам такой пёс не нужен будет, они своего заведут. Иди, Брик! Иди! Не вернётся больше твой хозяин! А мне с тобой заниматься некогда.

Брик не понял, почему его гонят, но грубый, чуть дрожащий голос ему не нравился. Пёс бросился к грядке, чтобы показать матери хозяина, что ещё может оказаться полезным, и что накрепко выучил, как выглядит мята, но внезапно все растения стали совершенно одинаковыми и на цвет, и на запах.

Растерянный, испуганный и оголодавший за неделю одиночества Брикиус сел и громко завыл. Он больше не чувствовал мяту. Как не чувствовал и хозяина.

* * *

Через четыре лета, в каждое из которых Брикиус пытался отыскать знакомый аромат или хотя бы зеленоватый блик, сил не осталось вовсе. И трава, и деревья, и кустарники оставались бледно-жёлтыми, с редкими вкраплениями серого.

Брик подолгу лежал на асфальте в тени высаженных в рядок яблонь, всё реже подходя к людям. А те и не обращали внимания на старого тощего пса с свалявшейся шерстью и полным тоски взглядом.

Закатное солнце ослепляло, пробиваясь сквозь кроны, и пёс прикрыл глаза. Поэтому присевшего на корточки мальчика он сразу и не заметил – принял за стайку голубей. А мальчик без страха протянул руку и погладил пса по голове. Брик, не отдавая себе отчёта, чуть вильнул хвостом, и тут же отвернулся.

– Привет, пёсик! Ты голодный? У меня вкусняшка есть, смотри, с курицей! Или пить хочешь? Ну, пёсик, не молчи! – мальчик потряс перед мордой пса пирожком.

Но пить Брикиус не хотел, а что такое «вкусняшки» и вовсе забыл.

Внезапно мальчик выпрямился во весь рост и крикнул в сторону:

– Пап! Пап, у тебя вода есть?

Подошедший к нему мужчина с густыми усами качнул головой, приподнимая руку с зажатым в ней термосом.

– Чай только. А чего, хочешь собаку напоить?

– Ага… – огорчённо вздохнул мальчик, но тут же сразу воспрял духом: – А тут есть магазин?

Отец окинул местность взглядом:

– Палатка только, но уже закрыта. До девяти работали, видимо. Пойдём, скоро уже стемнеет.

Мальчик снова посмотрел на Брикиуса, и сердце у него защемило. Пёс казался смирившимся и готовым к любому исходу жизни, кроме того, где он сыт и любим.

– Пап, давай его заберём!

– Кого?

– Пёсика.

– Гош, ну ты чего? Это ж уличный пёс! Его в дом не затащишь, привык к свободе. И глянь, не реагирует даже. Вдруг болеет чем?

– Ну пожалуйста, пап, ты же уезжаешь постоянно, а я один! А он квартиру станет охранять!

– Если ты так хочешь собаку, – миролюбиво предложил мужчина, – то можем поискать какую-нибудь небольшую. И щенка лучше, чтобы под себя воспитать. Но этот уж слишком…

– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! Посмотри, ему так грустно! И мне не нужен кто-то, кого воспитывать надо, я друга хочу! Честно, пап, я его отмою, и сам выгуливать буду, и играть! Он умный, просто брошенный. Он всё сразу поймёт, я же вижу! Да, пёсик?

Брикиус повёл носом: от термоса исходил знакомый запах, навевающий грусть. Когда-то этот запах был очень важным, но Брик никак не мог вспомнить, почему. Но он внезапно, самому себе ещё не веря, понял, что деревья снова стали зелёными. И согласно гавкнул.

Одуванчик

Вбегая на перрон, Миша чертыхнулся сквозь зубы – до отправки поезда оставалось не более пары минут. Одиннадцатый вагон, как назло, оказался в самом конце.

Миша заметил, что проводница собирается закрыть дверь, и ускорился, на бегу лавируя между покидающими платформу пассажирами. Врываясь в двери, едва не сбил женщину с ног, и та ахнула.

– Простите, простите, я запутался, на какой путь надо, ну и опоздал… Вот билет, вот паспорт!

– Молодой человек, что же вы…

– Простите.

Проводница пару раз глубоко вдохнула, чтобы успокоиться, и взяла протянутые документы. Сверила данные по терминалу, отметила у себя и махнула в сторону:

– Тридцать пятое место у вас. Бельё брать будете? Двести девять рублей с полотенцем.

Миша оплатил постельные принадлежности, выслушал обещание проводницы принести их через полчаса и, стянув с плеч объёмный рюкзак, побрёл по вагону.

Поезд тронулся. За окном замелькали серые многоэтажки, быстро сменяющиеся на разноцветные дачные дома.

Нужное место оказалось нижним в открытом купе, но Миша засомневался, что действительно его займёт, как только увидел попутчиков.

Купе пришлось делить с высокой миловидной девушкой, тремя детьми и женщиной в халате – видимо, бабушкой семейства. Женщина сразу развила бурную деятельность: выставила жареную курицу и судочек с варёным картофелем, затем разложила огурцы, присыпанные крупной солью, десяток яиц, нарезанный батон и кулёк с конфетами, заняв весь стол. Дети – мальчик лет трёх и две девочки-близняшки постарше – дрались, пытаясь выхватить друг у друга одноухого плюшевого зайца.

– Здрасьте. – Миша замялся и скинул рюкзак на пол. – А у меня это… Тридцать пятое.

Женщина, успевшая занять полку, недовольно протянула:

– Мальчик, ты бы ещё к ночи пришёл. Жди теперь. Видишь же, что тут сейчас занято. У нас дети.

– Так я…

– Жди. Мы вещи достанем, пообедаем, а потом уже зайдёшь. Тут и так тесно.

– Мам, перестань! Молодой человек тоже, может, хочет поесть, – подала голос девушка, отнимая несчастного зайца, и прикрикнула на детей: – А ну хватит! Что вы, как дикие, одну игрушку поделить не можете! Сейчас вещи разберём, и я достану планшет, будете мультики смотреть. Так, угомонились! Ну куда ты в обуви полез, дай сниму! Оля, Настя, посидите спокойно!

Женщина в халате разворошила пакет с бельём и принялась деловито закреплять простыню между полками.

– Нам надо переодеться. Выйди-ка. И вообще, давай ты верхнее займёшь, а то нам лезть неудобно.

– Хорошо, но можно хоть…

Ответом было решительное задёргивание простыни, отрезающее Мишу от купе.

– Мам, ну что ты…!

Миша слышал, как женщины вполголоса переругиваются, но слов разобрать не смог из-за визгов детей. Вздохнув, он огляделся, пытаясь отыскать, куда присесть на время ожидания.

Напротив, на нижнем боковом месте, за столиком сидела старушка, уставившаяся невидящим взглядом в окно. На вид ей было лет восемьдесят, а то и больше. Маленькая, сухонькая, с голубоватой кожей из-за проступающих венок. Редкие белые волосы, торчащие во все стороны, делали старушку похожей на одуванчик. Из-под платья торчали худые колени, обмотанные эластичными бинтами.

Миша тихонько кашлянул, привлекая внимание незнакомки, и указал на соседнее сиденье:

– Присяду, если вы не против? А тот тут… – он красноречиво скосил глаза на простыню.

Старушка отреагировала не сразу. Обернувшись, скользнула по Мише удивлённым взглядом и медленно кивнула.

Миша юркнул за столик.

– Первый раз на поезде еду, представляете? Да и вообще никогда никуда не ездил. Даже на автобусе. Нет, ну, в соседний район только, а вот в другой город – никогда. Меня Мишей зовут. Михаилом, – торопливо исправился он и улыбнулся. – Муж сестры говорит, надо всегда полным именем представляться, как взрослый.

Старушка помолчала, словно раздумывая, стоит ли начинать беседу.

– Алевтина Игоревна. – Голос у неё был тихий и сиплый, с лёгким дребезжанием в старых связках.

– Очень приятно! Вы простите, что я тут так к вам пристал. Честное слово, ненадолго! Вот переоденутся попутчицы мои, тогда и…

– Вы не мешаете, – прошелестела Алевтина Игоревна.

Миша почувствовал себя неуютно. Чтобы отвлечься, достал из рюкзака походный набор посуды и спросил:

– Алевтина Игоревна, простите, а не знаете, чаю тут где раздобыть можно? – он потряс кружкой. – С утра не ел ничего, вот, хоть так…

– В начале вагона.

– Ага, понял. Спасибо. А хотите, я вам тоже налью?

– Мне? – Старушка сцепила узловатые пальцы вместе. – Мне чай?

– Ага. У вас кружка есть?

– Кружка?

– Да, кружка, кружка. Ну, или стакан, может?

– У меня?

Миша терпеливо вздохнул. Алевтина Игоревна не походила на сумасшедшую, но точно нуждалась в опеке. Сопровождающих с ней не было – полка наверху пустовала, и Миша решил делать вид, что всё нормально, чтобы ненароком не обидеть женщину. Или не спровоцировать.

– Ничего, у меня ещё есть. – В доказательство слов парень продемонстрировал маленький походный стакан. – Как знал, когда вещи собирал! Вам с сахаром?

Он ожидал, что Алевтина снова переспросит, но старушка, подумав, внезапно кивнула:

– Две ложечки. Спасибо.

Миша с готовностью бросился по коридорчику, пошатываясь от движения поезда. Большой нагреватель, похожий на самовар, он нашёл напротив купе проводницы, и постучал в дверь.

Выглянувшая проводница возмутилась:

– Не прошло полчаса ещё! Что ж вы так торопитесь, спать ложиться собрались, что ли?

– Да я не за этим. Чай у вас можно купить?

– Можно. Сколько надо?

– Два пакетика. А печенье какое-нибудь есть?

– Двести пятьдесят «Юбилейное».

Миша мысленно пересчитал деньги в кошельке. Стоило экономить – неизвестно, удастся ли сразу по приезде найти работу. Но голодать не хотелось, как не хотелось и показаться невоспитанным. Сначала мама, а потом и сестра учили, что нельзя приходить к столу с пустыми руками.

Зажав купленное печенье под мышкой, Миша налил кипяток, кинул в него предложенные пакетики чая и сахар, и вернулся к Алевтине Игоревне.

Старушка отхлебнула из стаканчика и благодарно улыбнулась. Миша подвинул к ней печенье.

– Угощайтесь. Оно вкусное, с шоколадом.

– Спасибо.

Минут двадцать они молча наслаждались перекусом, пока Миша не решил, что ехать в тишине скучно.

– Вы одна путешествуете?

– Да.

– И я. Новую жизнь начинаю. У меня сестра замуж вышла, а мы с её мужем… Ну, не очень ладим. Он хороший, правда! Просто пытается из меня вылепить кого-то, похожего на него самого. А я не хочу, мне и таким хорошо. У нас с сестрой после того, как мама умерла, квартира осталась, но она маленькая, троим взрослым находиться трудновато… А ещё дети родятся же когда-нибудь. Так что еду вот в Тобольск.

За окном мелькали деревья, дома, улицы, поля и снова деревья. Поезд мерно покачивался. В такт ему тихонько плескался чай.

Откровенничать оказалось легко, особенно с незнакомым человеком, который вскоре исчезнет из жизни. Такому можно рассказать что угодно, не боясь осуждения. Он словно призрак: вроде есть, но не успеешь и оглянуться – уже пропал. Или просто сошёл на своей станции.

Это поняла и Алевтина Игоревна и заметно расслабилась:

– Сестра отпустила? – поинтересовалась она, макая печенье в чай.

– Да она и не знает, если честно. Я думал, что останусь в городе. Пойду работать, комнату сниму. Но мы с ней разругались в последний раз, наговорили друг другу всякого. Муж её влез ещё, я ему тоже пару ласковых сказал… Вот она и крикнула, чтоб катился на все четыре стороны, и что если на улице меня увидит – в лицо плюнет. Это она со злости просто, вы не подумайте, Юлька на самом-то деле ничего такого не сделала бы никогда… Но я психанул. В рюкзак вещи покидал и выбежал из квартиры, сказал, что не вернусь больше. На вокзале переночевал, а потом подумал, что можно ведь, и правда, покатиться. Купил билет на первый попавшийся поезд. Тяжело, конечно, далеко от дома уезжать, но и жить так, как жили, то ещё удовольствие. Не знаю, смогу ли один справиться, но выбора-то у меня и нет особо…

– Посмотри, Миша, – старушка сделала акцент на имени и указала на окно, – видишь, как пути усеяны жёлтыми цветами?

– Ага.

– Одуванчик растёт там, где сумел пробиться сквозь землю. Это может произойти между шпалами, и на пустыре, и в парке – кому как повезёт. Но он не сдаётся. Когда ему кажется, что жизнь становится невыносимой, отпускает часть себя. Семянки разлетаются по воздуху, ищут своё место. Лучшее. Там, где будет простор. Если уж одуванчик на это способен, почему думаешь, что ты не справишься?

Миша не ответил, задумчиво разглядывая полосу вдоль железной дороги. Слова Алевтины Игоревны его задели. И в то же время вселили уверенность.

«Что я, беспомощный? Не пропаду. Не понравится Тобольск – рвану дальше. А захочу – вернусь домой, и пусть Юлька только скажет чего. Да она и не скажет, я её знаю. Сама, скорее, начнёт обратно звать, как поймёт, что я не пошутил», – подумал Миша, и тут же спохватился:

– Простите, что вывалил тут на вас и даже не спросил, куда сами едете. Куда, кстати, если не секрет?

– До Невьянска. Я всегда езжу дотуда.

– Отдыхать? Или домой?

– К дочери с внучкой. Они меня должны встретить. Но не встретят.

– Почему?

Алевтина вздохнула:

– Не знаю, Миш. Никогда не встречают. Наверное, забыли, закрутились. А сама я спуститься не могу. – Она указала на забинтованные колени.

– Ударились?

– Нет, гонартроз развился.

– Какой-какой троз?

– Болезнь это такая. Суставы закостенели, не сгибаются. Вверх ещё поднимаюсь по лестнице, а вниз никак. Пробовала как-то раз. Не получилось. Теперь боюсь и шаг сделать.

– Ерунда какая! Не, я не про болезнь, а про дочь вашу. И внучку. Как можно не встретить? Знают же, что сами не доберётесь! Тем более, небось только к ночи поезд приходит! Как не боятся? Или они вас не звали? Простите…

– Звали. Поздно уже гадать, что и как. Ничего не изменишь. Да я их и не виню – у молодых своя жизнь.

– Нельзя так, – отрезал Миша. – Это хорошо ещё, что вам помогают с поезда сходить, а вот получится раз, что и помочь некому – все заняты. Что, до конечной поедете?

– Нет, Миш, тут ты тоже промахнулся. Никто не помогает.

– Что-то я не понял. – Миша нахмурился, отставляя чай. Он заметил, как глаза Алевтины увлажнились, но старушка тут же отвернулась.

– Все, кто, как ты, садится рядом, тоже расспрашивают, ругают дочь, предлагают поговорить с проводницей. Но после уходят. А другие и не замечают.

– И как же вы справляетесь?

– Никак. Потому и мучаюсь.

От злости перехватило дыхание. Больше ссор Миша не любил только показное сочувствие. Лучше совсем промолчать, чем дать ложную надежду, которая разъедает изнутри, но никогда не сбывается.

– Вот же гады, а! Не переживайте, Алевтина Игоревна, я вас сам спущу! Обещаю. И никуда не уйду.

– Спустишь?

– Ага.

– Ты меня? Спустишь?

«Ну, опять заклинило, – с горечью подметил Миша. – Она уже никому не верит, ни от кого не ждёт помощи. И я её понимаю».

– Да, – твёрдо ответил он. – И отвезу, куда скажете. А то как вы сами-то поедете? Ни в такси сесть, ни в автобус забраться.

– Ты же до Тобольска должен…

– Ну и что. На попутках доберусь, нестрашно. Или по ветру долечу. Я же одуванчик, сами сказали!

Алевтина Игоревна заплакала, уже не скрывая лицо от случайного попутчика. За простынёй раздалось похрапывание: соседи, наконец, улеглись на полках, но Миша не собирался занимать место, указанное в билете. Ему нравилось то, которое досталось.

* * *

Когда подъехали к Невьянску, Миша закинул рюкзак на плечи и помог Алевтине встать. Они медленно шли вдоль спящих пассажиров, стараясь никого не потревожить.

Проводница замахала руками:

– Вы куда, молодой человек, ещё не доехали до вашей остановки! Или покурить хотите? Так через две минуты трогаемся!

Миша оставил Алевтину Игоревну в тамбуре, оглядел платформу, едва заметную в тусклом свете фонарей, и присвистнул:

– Так и шею свернуть недолго. – Он с укором взглянул на проводницу. – Для кого такие платформы строите, для акробатов? Тут же полтора метра до земли!

Женщина огрызнулась:

– Я лично ничего не строю. Жалобу можете в РЖД направить.

– Будто кто эти жалобы рассматривать будет! Легче самому пойти отучиться на железнодорожника.

– Так идите! В Екатеринбурге колледж есть. Напомнить вам, когда на станцию прибудем?

– Не надо, мы дальше не поедем.

– Кто «мы»?

Миша не ответил. Затянув лямки рюкзака, подхватил Алевтину Игоревну на руки. Та ахнула, крепко вцепляясь в рукава, словно боялась, что упадёт. Осторожно переступая со ступеньки на ступеньку, Миша спустился на платформу.

Проводница осуждающе покачала головой и захлопнула дверь. Поезд зашумел, зафыркал и покатился по рельсам, медленно набирая скорость.

В воздухе мелькали мотыльки. По асфальту клубился тополиный пух, застревая в выбоинах. Пахло машинным маслом, сиренью и зноем летней ночи.

Миша весело посмотрел на прижимающуюся к нему Алевтину Игоревну:

– Вот и прибыли! А говорите «никогда». Всё «никогда» когда-нибудь заканчивается.

На секунду показалось, что старушка побледнела. Миша присмотрелся и едва не вскрикнул: её тело постепенно становилось прозрачным, и сквозь него просвечивались уходящие вдаль рельсы.

Алевтина Игоревна невесомо дотронулась до щеки Миши.

– Спасибо. Я уже и забыла, каково это – смотреть на небо не через стекло. Я ведь не соврала, когда сказала, что у самой не получилось. Пыталась, но ноги совсем не слушались. Упала со ступеней, разбилась. А глаза открыла – опять оказалась в поезде. Никто не мог помочь. Или не хотел. С тех пор каталась туда-сюда, навечно привязанная к месту – только беседы вести с попутчиками и оставалось. С теми, кто сам желал сесть, а не по билету место досталось, – лишь они меня могли увидеть. Не зря. Нашёлся ведь один, кто захотел, – ты. И теперь я свободна.

Когда она договорила, Миша уже не плакал. Слёзы высыхали на лице, неприятно холодя кожу, но на душе было спокойно.

– Простите, что я… Что мы все… Что вы так долго ждали.

– Ничего. Каждый человек в нашей жизни появляется не просто так. Он приходит в нужный момент и оставляет след. Просто нужно решить – стоит ли идти по этому следу или нет.

Она улыбнулась – искренне, тепло, – и тело её рассыпалось на мириады маленьких белых звёздочек. Миша поймал одну раскрытой ладонью и поднёс к глазам. Звёздочка оказалась пушинкой одуванчика. Семянкой, направляющейся к новому дому. Мгновение – и все они взмыли в тёмное небо, подхваченные ветром.

Миша знал, что тоже найдёт своё место, но сначала стоило принять первое взвешенное решение. И этим решением стало желание отучиться в железнодорожном колледже, чтобы в будущем никто, оставшись в одиночестве в поезде, не побоялся сделать шаг.