Щебечущая машина

Глава вторая
Все мы наркоманы

Беда современных теорий бихевиоризма не в том, что они ошибаются, а в том, что могут сбыться, что они на самом деле – лучшее из возможных представлений очевидных тенденций в современном обществе.

Ханна Арендт

Помните: дом не бьет игрока. Он просто дает ему возможность побить себя самого.

Ник Дандолос. Грек

О, от этого будет не оторваться.

Первый твит Дома Саголла, разработчика ПО и соучредителя Twitter

1

В 2017 году Джастин Розенштейн, один из разработчиков кнопки «Нравится» в Facebook, удалил у себя приложение этой социальной сети. Ему не нравилось его творение. У этих «ярких звоночков псевдоудовольствия», которые создает кнопка, – поделился он с Guardian, – появился «непредусмотренный побочный эффект». Это должна была быть кнопка счастья – своеобразный способ выразить свою симпатию по отношению к друзьям. Вместо этого она породила зависимых, обезумевших, несчастных пользователей. Кибернаркотик.

Леа Перлман была пользователем. Она тоже участвовала в создании «лайка», и кнопка манила ее к себе. Но ожидания от красного уведомления так и не оправдались. «Я проверяю и расстраиваюсь, – объяснила она. – Есть уведомление или нет, лучше все равно не становится. Что бы мы ни надеялись увидеть, планки все равно не достичь». Ради собственного психического здоровья она поручила вести свою страничку в Facebook одному из сотрудников.

Многие менеджеры социальных сетей и руководители ИТ-компаний отказываются использовать свои технологии. Аккаунтом Марка Цукерберга в Facebook занимаются его подчиненные. Стив Джобс из Apple не позволил бы своим детям даже близко подойти к iPad, а сменивший его Тим Кук не разрешает племяннику заходить на сайты социальных сетей. Джони Айв, главный дизайнер Apple, предупреждает, что «постоянное использование» технологий – это злоупотребление. Технологии, как всегда, умело предлагают выгодные решения проблем, которые сами же и создают. Сегодняшние пользователи смартфонов могут обменять свои вызывающие зависимость устройства на ряд минималистских аналогов с ограниченными возможностями СМС-сообщений и функциональностью очень старого мобильного телефона, позволяющего лишь совершать звонки. На самом деле некоторые из них изначально стоили значительно дороже смартфонов, которые они должны были заменить.

Как же эта машина, вызывающая зависимость, появилась на свет? Платформы социальной индустрии, похоже, как и многие другие явления, натолкнулись на эти методы почти так же, как их основатели, венчурные капиталисты, натолкнулись на модель прибыли. Но склонность к зависимости существовала и до них. Создатель Facebook Марк Цукерберг всегда подходил к социальным технологиям с точки зрения удовольствия, получаемого от удовлетворения любопытства, и социальной конкуренции. На одном из его первых сайтов, Facemash, он воспользовался онлайн-альбомами Гарварда, где размещались фотографии и информация об учащихся. Взяв изображения с этих сайтов, Цукерберг пригласил студентов сравнить и оценить «сексуальность» фото. Подобно сайту Hot or Not, Facemash показывал две фотографии и предлагал проголосовать за более «сексуальную». Колледж заставил Цукерберга закрыть сайт за использование фотографий без разрешения. Но к тому времени он успел набрать двадцать две тысячи голосов.

В 2004 году Цукерберг вернулся, разработав сайт thefacebook.com, который был заявлен как «онлайн-каталог». Ресурс объединил в себе возможности Friendster.com в формате гарвардских фотоальбомов. Его минималистический интерфейс и дизайн предполагали, что это будет сообщество, а не инструмент для получения удовольствия. Однако, если верить истории платформы, написанной Дэвидом Киркпатриком, «Социальная сеть: как основатель Facebook заработал 4 миллиарда и приобрел 500 миллионов друзей», первые пользователи говорили о чарующей силе сайта. «Да я не могу от нее [службы] оторваться». «Я вообще не учусь. Я просто заболел этим»^[6]. Для студентов сайт был не просто каталогом, а увлекательной возможностью подглядывать за чужой жизнью и источником социального сравнения. Одна из первых пользовательниц Facebook, Джулия Кэрри Вонг, поведала Guardian, что сеть коварным образом объединила «полезную информацию и пошлые развлечения», при этом изменив социальные взаимодействия таким образом, что «популярность стала измеряться в цифрах».

Сегодня самые успешные приложения и платформы зависят от нашего с вами воодушевленного желания делиться своей жизнью. Поначалу Цукерберг открыто признавал, что его удивляет, сколько информации и какие подробности многие выкладывают совершенно добровольно. В беседе со своим другом по Гарварду он сказал: «Люди просто отправляют данные. Я не знаю почему. Они “доверяют мне”. Тупые болваны». Он неосознанно открыл сложную систему удовольствий, получаемых от выставления себя напоказ. Наиболее очевидным аспектом, к тому же вызывающим больше всего споров, считается нарциссическое наслаждение от самолюбования и сравнения себя с другими. Но один из первых основателей Twitter, Ноа Гласс, двинулся в другом направлении: социальные сети избавят от одиночества. Что бы ни случилось в жизни, будь то землетрясение, увольнение, развод, страшные вести или просто скука, всегда найдется тот, с кем можно поговорить. Если рядом нет общества, его заменит социальная сеть.

Эти удовольствия удваиваются за счет «сетевого эффекта». Чем больше людей пользуются сетью, тем ценнее она становится для каждого ее участника. Цукерберг сразу понял, что именно на этом и будет строиться его сервис. «Главная особенность сайта заключается в том, что каждый его пользователь заинтересован в том, чтобы больше его друзей присоединилось к сети»^[7], – заявил он в интервью университетской газете The Harvard Crimson. В скором времени зарегистрировались и другие колледжи. Всего через год благодаря небывалым масштабам и объективности данных сайт уже привлек внимание работодателей. В 2005 году звукозаписывающая компания Interscope Records, выпустив сингл Гвен Стефани Hollaback Girl, обратилась в Facebook. В отличие от других рекламных площадок, использующих файлы cookie, Facebook могла гарантировать, что рекламу Interscope увидит конкретная социальная группа, а именно чирлидеры колледжей. В результате той осенью на всех футбольных стадионах звучала песня Hollaback Girl. Компания Facebook приняла два решения. В конце 2006 года сервис стал доступен для всех, собрав вместе 12 миллионов пользователей. В то же самое время инженеры компании приступили к разработке алгоритмов для анализа схем, собранных в этой огромной золотой информационной жиле. Facebook клянется и божится, что не продает пользовательские данные, но идея сервиса в том, чтобы использовать их для количественного выражения, манипулирования и продажи пользовательского внимания.

Сеть Facebook как магнит притягивала рекламодателей и одновременно была крупной лабораторией по изучению общества. В 2007 году, когда на сайте было уже 58 миллионов активных пользователей, ученые Гарвардского и Калифорнийского университетов приступили к анализу профилей с целью собрать информацию о связи интересов и предпочтений людей, а также их взаимодействии в сети. Профессор социологии из Гарварда Николас Христакис, возвестивший о возрождении университетской традиции поведенческих наук, рассказал New York Times о том, что такие объемы данных обещали «новый подход к общественным наукам… Наши предшественники могли только мечтать о тех данных, которыми мы сегодня располагаем».

Однако Уильям Дейвис напоминает, что поведенческий анализ можно считать достоверным лишь в том случае, если «участники эксперимента действуют искренне»^[8]. Чем больше они знают о происходящем, тем менее надежны результаты. Самым бесславным подтверждением этих слов стала публикация в 2014 году результатов эксперимента, проведенного на пользователях Facebook. Семьсот тысяч участников сети стали невольными подопытными, их новостные ленты тщательно изучались исследователями, которые выясняли «эмоциональную распространенность». Репутация Facebook практически не пострадала, и компании социальной индустрии продолжают, за некоторую плату, снабжать ученых громадными объемами данных.

Огромный шаг вперед усилил и радикальное начало «ящика Скиннера»: кнопку «Нравится». Ее изобретение принадлежит не Facebook. У reddit уже была кнопка «upvote», и Twitter с 2006 года позволял своим пользователям добавлять твиты в избранное. Впервые кнопку «Нравится» в 2007 году использовал агрегатор информации из разных социальных сетей Friend Feed. Но в 2009 году, запустив собственную кнопку, Facebook выкупил Friend Feed. Вот вам пример того, как «убивают на корню» и «крадут кислород» – первой в этом деле стала Microsoft еще в конце 1990-х годов. Facebook присвоил работу мелкого соперника, некоторые функции которого заранее встроил в свой дизайн, а потом выкупил его, чтобы смести с рынка опасного конкурента.

По словам Перлман, кнопка «Нравится» была призвана изменить поведение пользователей. Именно такую цель преследует большинство нововведений на сайтах социальных сетей. К примеру, благодаря функции «Архив» для старых или ненужных фотографий пользователи Instagram перестали удалять снимки, а значит, и лишать платформу контента. В планах Facebook была кнопки «Бомба», или «Превосходно», которая легко заменила бы чрезмерные проявления чувств в комментариях и стали бы количественным измерением эмоций. Вместо десяти сообщений со словом «Поздравляю» под свадебным фото появилась бы сотня лайков. Это бы стимулировало пользователей чаще обновлять статус. Данная концепция основывалась на уже существовавшем в Facebook алгоритме количественного выражения популярности, а также быстрого и объективного социального сравнения.

Сказать, что схема сработала – значит не сказать ничего. С появлением лайков Facebook полностью изменился. Активность пользователей взлетела до небес. К маю 2012 года аудитория сети насчитывала уже миллиард пользователей, потенциальная прибыльность настолько обогатила Facebook, что компания провела первое открытое размещение акций. Другие платформы социальной индустрии не смогли устоять перед преимуществами волшебной кнопки. Одна за другой сети последовали примеру своих коллег: в 2010 году – YouTube и Instagram, в 2011 году – Google+, в 2015 году – Twitter. С появлением социальных сетей мир увидел новую индустриальную модель, и решающую роль в этой консолидации сыграл лайк.

Лайк стал важнейшим элементом «ящика Скиннера» – системы поощрений и наказаний – в борьбе за экономику внимания. Это экономическая организация зависимости.

2

Есть у нас зависимость или нет, машина все равно считает нас зависимыми. Именно на зависимости, причем вполне намеренно, строятся наши отношения с Щебечущей машиной. Проблема в том, что никто не знает, что такое зависимость.

Что такого есть в лайке, что вызывает привыкание? До относительно недавнего времени в медицинских и психиатрических кругах парадигмой всех зависимостей считалось злоупотребление тем или иным веществом. Правительства разных стран во главе с Соединенными Штатами ведут «войну с наркотиками», ссылаясь на то, что человек становятся химическим рабом, теряя контроль над своей жизнью. Такие представления стали результатом движений трезвенников конца XIX – начала XX века, когда алкоголь воспринимался как демон, завладевавший душой пьяницы. Впоследствии подобное отношение перенеслось на все легкие наркотики, независимо от того, вызывают они привыкание или нет.

Однако употребление наркотиков – это всего лишь пятая часть всех форм зависимостей. За последние несколько лет люди научились бороться со множеством разного рода одержимостей – появились сообщества анонимных блогеров, должников, игроков в азартные игры и так далее. А в 1990-х годах мир узнал о так называемой «интернет-зависимости», за которой последовала и «зависимость от социальных сетей». Моделью для исследования зависимости от социальных медиа стала зависимость от азартных игр. Пионером в этом вопросе была Кимберли Янг, психолог и основатель Центра поддержки интернет-зависимых. Будучи экспертом по игровой зависимости, она обратила внимание на сходство между теми, кто расстается с домом из-за партии в покер, и теми, кто готов отдать жизнь ради мерцающего экрана. Ни те, ни другие физически не употребляют наркотики, но в обоих случаях наблюдается модель зависимости.

Янг искала набор симптомов, указывающих на «чрезмерное» пристрастие к интернету. Если пользователь с головой уходит в социальные сети, если они отнимают у него все больше и больше времени, если, не имея возможности выйти в интернет, он начинает испытывать беспокойство, смену настроения или раздражение, если он обращается к социальным медиа, чтобы спрятаться от личных проблем или чувства дисфории, значит, это зависимость. Пользователи отвечали на вопросы, все ответы оценивались в баллах, и по результатам опроса определялась степень зависимости. Последующие исследования пристрастия к социальным сетям также основывались на «излишнем» использовании платформ с тем, чтобы спрятаться от проблем или совладать с настроением, негативными последствиями или потерей контроля.

Пока эта зависимость не входит ни в одну стабильную клиническую категорию. «Диагностическое и статистическое руководство по психическим расстройствам» (DSM – от англ. Diagnostic and Statistical Manual of Mental Disorders), библия американских психиатров, все еще склонно рассматривать зависимость сквозь призму употребления наркотиков. Оно никогда не признавало интернет-зависимости. Даже сейчас, несмотря на уже доказанное существование «патологического влечения к азартным играм», в DSM нет ни слова об игровой зависимости. Даже если DSM и изменит подход, проблема никуда не исчезнет, и это та же самая проблема, которая затрагивает большинство клинических категорий. Одно лишь описание особенностей поведения не объясняет, как эти самые поведения взаимосвязаны или что способствует их появлению. Мы можем обозвать что-то зависимостью, потому что это что-то напоминает другой феномен, известный как зависимость. Но это все равно не значит, что мы знаем, что такое зависимость. Чтобы разобраться во всей этой концептуальной путанице, нам нужен новый язык.

3

Зависимость строится на внимании. Это аксиома для всех боссов социальной индустрии. Мы концентрируемся на том, что доставляет удовольствие, на «наградах». В экономике внимания платформы социальной индустрии ведут нескончаемую войну за право манипулировать нашим вниманием в реальном времени.

Президент-основатель Facebook Шон Паркер привел в пример массу исследований, утверждая, что соцсетям удалось достичь таких результатов только благодаря желанию людей получить «дозу дофамина». Их механизм регулярно производит эти самые дозы в виде лайков, а мигающие красным уведомления вызывают такое же нервное возбуждение, как три колокольчика в ряд на экране игрального автомата. По словам антрополога Наташи Дау Шулль, которая основывается на собственных исследованиях азартных игр, как только такая неестественно большая доза дофамина попадает в мозг, «мы теряем волю». Наш мозг, не приспособленный эволюцией к такому приливу, «перегружается и не знает, что делать». Нора Волкова, доктор Национального института США по изучению злоупотребления наркотиками, настаивает: «Зависимости без дофамина не бывает».

И, верна эта дофаминовая теория или нет, но методы, на ней основанные, кажется, работают. Адам Альтер, психолог, изучающий онлайн-зависимость, проанализировал все данные, собранные приложением Moment, которое отслеживает использование смартфонов. Около 88 % пользователей проводят «в среднем четверть времени своего бодрствования за телефоном»^[9]. К удивлению Альтера, сам он, как оказалось, проводил за смартфоном по три часа в день и брал его в руки в среднем по 40 раз в сутки. При этом его поведение относительно умеренное: согласно исследованию, проведенному в 2013 году, средний пользователь проверяет телефон 150 раз в день, по другим данным, человек касается экрана своего смартфона не меньше 2617 раз в сутки. Один из недавних опросов показал, что каждый десятый пользователь не расстается с телефоном даже во время секса. Но для Альтера, как и для большинства из нас, наживка настолько неприметна и соблазнительна, что жертва даже не замечает, как попадается на крючок.

Тем не менее не все согласны с дофаминовой теорией. Марк Льюис, нейробиолог и бывший героиновый наркоман, весьма трогательно описал, как ему удалось избавиться от пагубного пристрастия, чем несказанно помог развитию изучения зависимости. В своей книге «Биология желания» он утверждает, что быть зависимым – не значит принимать то или иное вещество. Зависимость – это «мотивированное повторение»^[10] мысли или поведения. Изначальной мотивацией может быть перспектива ощущения кайфа или желание избавиться от депрессии. Но по мере частого повторения этого действия такое поведение приобретает свою собственную мотивацию.

Такое возможно, говорит Льюис, в силу принципа работы нашего мозга. Миллиарды миллиардов нервных клеток, которые отвечают за мысли и эмоции, претерпевают постоянные изменения. Одни клетки умирают, появляются новые. С практикой одни синапсы становятся более эффективными, позволяя улучшать связи, другие – нет. Повторяя одну и ту же мысль или модель поведения, мы даем возможность одним синапсам и связанным с ними клеткам развиваться, в то время как неиспользуемые клетки отмирают или теряют эффективность. Мы меняем «нейронные взаимосвязи», «нейронную сеть» желаний. Чем чаще мы повторяем действие, тем сильнее мы приучаем мозг к последующим повторениям. Мы создаем поле внимания. Как говорит Льюис, «что возбуждается вместе, то становится взаимосвязанным».

С другой точки зрения, с точки зрения смысла, можно сказать, что зависимость – это искаженная форма любви. Это безрассудное пристрастие к чему бы то ни было, что постепенно все больше и больше завладевает нашим разумом. Оно накладывает вето на другие увлечения, желания и мечты. Оно завладевает вниманием, когда внимание обусловливается экономическим дефицитом. Оно узурпирует нашу оригинальность, когда целью в жизни становится иметь доступ к объекту, оставаться к нему как можно ближе. Для Щебечущей машины это хорошо: мы продолжаем писать. В экономике внимания зависимость – это не столько кнут, сколько режим производства.

Все, что настолько захватывает наше внимание, должно быть объектом безудержных фантазий. Например, в художественной литературе о наркоманах наркотики представлены как магические, сказочные объекты, создающие все из ничего, игнорирующие законы физики. Или так кажется на первый взгляд. Знаменитая «Исповедь англичанина, употреблявшего опиум»^[11] Томаса Де Квинси, к примеру, отличается от других книг своей утопической атмосферой. После первой дозы он открыл для себя «секрет счастья», «взлет души из самых глубин», «бездну божественного наслаждения», «апокалипсис внутреннего мира», восторг, который «можно было закупорить в бутылке и носить с собой». Он открыл для себя волшебные бобы, гуся, несущего золотые яйца, лен, вплетенный в золото – изобилие эмоций. Подарок, сравнимый разве что с неизмеримым блаженством, в погоне за которым мистики всех конфессий прошли через невероятные физические и душевные страдания.

Но как только действие наркотика ослабевает, фантазии мрачнеют. Когда католический мистик и поэт Фрэнсис Томпсон воспевал «Мак», источник своих «увядших фантазий», он будто бы превратился в бесталанную шелуху для магического вещества:

Сонный цветок клонит голову в рожь,

Голова его полна фантазий, как колосья ржи хлебом.

[. .]

Я склоняю меж них свою никчемную голову,

Я даю лишь фантазии, а они дают хлеб.

[. .]

Любовь! Я падаю в лапы Времени:

Но живет в этой лиственной рифме

Все, что ценит мой мир —

Мои увядшие фантазии, мои увядшие мечты.

Голова, истинный источник его фантазий, словно цветок, стала «никчемным», повядшим коконом для опиума. Он доверил оставшуюся творческую силу наркотику. Наркоманы склонны фетишизировать объекты своего пристрастия. Они приписывают им могущество и огромную власть, которой те не обладают. В то же самое время они нищают как личности: наркоман настолько же беден, насколько богат объект его вожделения.

Судя по всему, Щебечущая машина обладает похожими магическими свойствами. Технология никогда не была просто технологией. Это всегда мир глубоких эмоциональных привязанностей. Щебечущая машина обещает нам безлимитный доступ ко всему, позволяет возвыситься над простыми смертными. Именно так телекоммуникационная компания MCI продавала двадцать лет назад интернет. Люди могли обмениваться мыслями. Больше нет ни расовых, ни гендерных, ни возрастных, ни физических различий. «Есть только мысли, – с придыханием повторял рекламный ролик. – Утопия? Нет… Интернет. Там, где раскрываются мысли, двери и жизни». Это был цифровой клинтонизм, нечто вроде тонкого либерального утопизма. Находясь в слабой тени величия опиатов, он обещал изобилие бытия, вечное бессмертие, многогранную пластичность, выходящую за пределы смертного тела. И называлось это изобилие сетевым взаимодействием – поистине волшебная субстанция.

Социальные платформы – концентрированное выражение этой идеи, они превратили ее в бизнес-модель и смысл жизни. Первая видеореклама Facebook напоминала нам, что вселенная «огромна и таинственна и заставляет задуматься, а одни ли мы в этом мире». Устанавливая связи, говорила реклама, «мы напоминаем себе, что не одиноки». Взаимосвязь – основа «великой нации», «нужна людям, чтобы иметь свое место в мире». Косвенно возможности интернета могли бы позволить платформам стать строителями нации. С появлением Twitter-революций та же самая волшебная субстанция должна была подавить старые режимы и привести к демократическому перевороту.

Но, как замечает Брюс Стерлинг, фантаст, пишущий в стиле киберпанк, связь – это не обязательно символ богатства и изобилия. В каком-то смысле бедняки еще больше должны ценить связь. Речь сейчас не о старом классическом стереотипе, будто «бедняки любят свои сотовые телефоны»: даже влиятельные круги не откажутся от тех возможностей, которые предлагают смартфоны и социальные медиа. Просто сильные мира сего по-другому взаимодействуют с машиной. Но любая культура, где настолько высоко ценится связь, должно быть, настолько же бедна в своей общественной жизни, насколько подавлена культура, одержимая счастьем. То, что Брюс Александер называет состоянием постоянного «психосоциального расстройства» в позднем капитализме, где жизнь подчиняется законам рынка и конкуренции и создает условия для роста показателей зависимости. Словно на смену социальным отношениям, разрушенным турбулентностью капитализма, пришли отношения аддиктивные.

Природа такой социальной нищеты просматривается в ситуации, типичной для человека, подсевшего на соцсети. Зачастую мы берем в руки смартфон, чтобы избежать той или иной социальной ситуации, при этом в реальности оставаясь в этой самой ситуации. Будто бы мы одиноки, но в то же самое время боимся близости. Мы придумываем, как имитировать заинтересованность в беседе, не отрываясь от телефона – для этого даже есть специальное слово «фаббинг». Мы испытываем эту странно отстраненную «равномерную бездистанционность», как говорит Кристофер Боллас. Мы, словно «умные» устройства, становимся узлами сети, обычными каналами передачи фрагментов информации. Мы дополняем планшет или смартфон так же, как они дополняют нас. Разочаровавшись в отношениях с людьми, мы выбираем машину.

4

За последние 20 лет в богатых странах, главным образом Европы и Северной Америки, произошло несколько очевидно радикальных социальных изменений. Во-первых, в большинстве этих социумов наблюдается резкий спад всех форм насилия, включая сексуальное. Практически в одно и то же время в этих странах внезапно сократились расходы населения на алкоголь и никотин, хотя их употребление исторически считается социальной нормой. Наконец, молодежь стала намного реже заниматься сексом. Пожалуй, странно, что молодое поколение более либерально в сексуальном плане, чем их предшественники, и в то же время чаще избегает самого секса.

Все эти тенденции объединяет одно: снижение уровня социальности. Об этом говорят и другие данные. Психолог Джин Твенге проанализировала поведение американцев, родившихся в новом тысячелетии, и пришла к выводу, что они горазда реже, чем их предки, гуляют, ходят на свидания или занимаются сексом^[12]. В этом кроется одна из причин резкого падения показателей подростковой беременности. По ее словам, тенденция обусловлена повсеместным распространением смартфонов в 2011–2012 годах. Сигареты и алкоголь, как и пресловутый кофе, выступали в качестве своеобразной «подпорки» для социального взаимодействия. И совсем не случайно, если верить психоаналитику Дариану Лидеру, как только человек бросил сигарету, в его руках появился мобильный телефон – будто для общения лицом к лицу нам нужен некий посредник. Но смартфон – не совсем подходящая «подпорка». Это запасной путь, способ связаться с тем, кого нет рядом или есть, но только в виде письменного следа, призрака из машины.

Воображаемое изобилие, переизбыток в сети всякого мусора помогают нам воспринимать социальную нищету как богатство, а интернет и социальную индустрию – как «постдефицит». Как и у многих других фантазий, у этой есть реальное основание, когда не просто распространяется «бесплатная продукция», но даже любовь и романтические чувства могут воплощаться в количественной форме в виде лайков и «совпадений». Но, как и многие сказки, это всего лишь фантазия, воображаемое исполнение желаний бедняков. Не социальные сети и не наркотики стали причиной такого социального обнищания. Просто соцмедиа – это более изощренное средство по сравнению с алкоголем и сигаретами.

Но Щебечущая машина – это техно-политический режим, который по-своему впитывает любое возникающее желание бросить вызов этим тяжелым условиям. Однажды литературный критик Реймонд Уильямс писал о вполне конкретных технологиях, которые поощряли «мобильную приватизацию». В то время как электрификация и строительство железной дороги были делом общественным, автомобили и персональные стереосистемы символизировали одновременно мобильность и самодостаточность отдельного человека или целой семьи. Кремниевая долина пошла дальше, распространив приватизацию на самые общественные сферы, привлекая нас к участию на индивидуальной основе. Вместе с тем она заменила собой предыдущие формы самолечения. Подобно фармацевтическим гигантам, которые теряют прежнее положение, выпустив на рынок «волшебную» пилюлю, спасающую от депрессии, технари говорят: «Для этого есть приложение». Психоаналитик Коллет Солер писала о «беспрецедентном развитии методик, когда вместо того, чтобы помочь человеку, пребывающему в бедственном положении, его просто слушают». Щебечущая машина готова выслушать каждого по отдельности и делает это в гигантских масштабах. Вы можете спустить собак на политика, разоблачить знаменитость, накричать на начальника – возможности безграничны.

Вместо того, чтобы сводить зависимость только к употреблению химических веществ, необходимо посмотреть на то, какие проблемы может решить зависимость. Маркус Гилрой-Вэр сравнивает социальные медиа с холодильником, в котором каждый раз, как мы заглядываем в него, появляется что-то новенькое. Это может быть всего лишь томатная паста на дне пустой банки, просроченный йогурт или остатки вчерашнего ужина. И, возможно, мы не так уж и голодны. При этом мы прекрасно понимаем чувство голода, чего не скажешь о смутном ощущении неудовлетворенности, которое изначально привело нас к холодильнику. Мы можем отнестись к этому неясному желанию как к голоду и удовлетворить его с помощью еды. Но что именно мы съедим?

5

Почему зависимость стала такой выгодной экономической моделью для гигантов социальной индустрии – а в действительности не только для них, но и для многих других компаний? Как это связано с информационной политикой машины? И что можно сказать об отношении этой машины к своим пользователям? Частично ответ кроется в бихевиористском протесте против свободы воли, который прошел в середине XX века. Протесте с каким-то странным утопическим ракурсом.

Это парадоксально, поскольку центральной идеей либеральной рыночной системы, в которой мы живем, выступает как раз-таки свобода воли. Мы как бы имеем право решать, что лучше, в рамках установленных правил, конечно – правил, которые английский философ Томас Гоббс сравнил с «законами игры»^[13]. Может, мы и не устанавливаем правила, но сами решаем, какую делать ставку и когда заканчивать игру. И на первый взгляд кажется, что именно это мы и делаем в соцсетях. Никто не заставляет нас там находиться, никто не говорит, что постить, лайкать или читать. Тем не менее наши взаимодействия с машиной обусловлены. Критики социальных медиа, среди них Джарон Ланье, считают, что поведенческие особенности пользователей во многом схожи со знаменитым ящиком Скиннера или камерой оперантного обусловливания, которую изобрел Б. Ф. Скиннер, пионер в области бихевиоризма. В этой камере поведение лабораторных крыс было обусловлено стимулами – светом, шумом и едой. Каждый из этих стимулов укреплял тот или иной условный рефлекс и способствовал определенному поведению. Объекты исследования, находящиеся в ящике Скиннера, учатся поступать так, а не иначе, через обусловливание. И если такая модель нашла применение в мобильных приложениях, играх и социальных сетях, то вполне объяснимо, почему в последние десятилетия бихевиоритские идеи стали так популярны среди бизнесменов и высокопоставленных политиков.

Б.Ф. Скиннер был не только бихевиористом, как его единомышленники, среди которых Павлов, Торндайк и Уотсон, но еще и пылким сторонником социальных реформ. Скиннер воспринимал отказ от мифа свободной воли и превращение общества в лабораторных крыс, поведение которых будет тщательно формироваться с помощью стимулов, как утопию. Это немного отличало его от политиков и ученых того времени, которые считали, что бихевиоризм поможет сохранить социальный порядок и победить Соединенным Штатам в холодной войне против России. Гарвардские бихевиористы были тесно связаны с вооруженными силами США, и во время Второй мировой войны Скиннер сам сотрудничал с военными. Одним из важнейших экспериментов его жизни стал проект «Пеликан», где он использовал свою теорию «оперантного обусловливания» для обучения голубей, которые должны были лететь на самолете и скидывать смертоносные бомбы таким образом, чтобы пилоты оставались вне опасности. На удивление программа оказалась успешной, но на практике так и не применялась. Тем не менее в годы холодной войны Скиннер скептически относился к распространенным антикоммунистическим убеждениям того времени и за критику испытаний ядерного оружия попал под подозрение властей. Его куда больше интересовало реформирование американского общества, нежели советского.