Чудище Хоклайнов

В Геттисберг! В Геттисберг!^[25]

Через некоторое прекрасное время я поднялся и сел на край кровати. В комнате горела неяркая лампа, и свет от нее рисовал на потолке абстрактную картину. У Элайн была лампа с абстрактным узором на абажуре. Ну и ладно…

Был в комнате и старый знакомый, преданный слуга стен – плакат с фотографией борющегося с быком Маноле ^[26], которого вновь и вновь встречаешь на стенах у юных леди. Как же они любят этот плакат, и как он любит их. Они нежно заботятся друг о друге.

Была еще гитара со словом ЛЮБОВЬ на тыльной стороне деки, она висела, повернувшись струнами к стене, – так, словно стена могла вдруг наиграть какую-нибудь простенькую мелодию, например, отрывок из «Зеленых рукавов» или «Полночного курьерского» ^[27].

– Что ты делаешь? – спросила Элайн, мягко глядя на меня. Радость секса сделала ее лицо недоуменным. Она была похожа на ребенка, который только что проснулся после короткого дневного сна, хотя, конечно же, она не спала.

Я радовался, что это продолжалось так долго, или казалось таким долгим, радовался, что опять стал сам собой, и опять радовался, что радуюсь.

– Нужно вытащить Ли Меллона из-под стойки, – сказал я. – Иначе его найдет полиция. Этого нельзя допустить. Он ненавидит тюрьмы. Всегда ненавидел. Он уже в раннем детстве испытал все ужасы тюрьмы.

– Что? – спросила она.

– Да-да, – сказал я. – Он получил десять лет за убийство родителей.

Она натянула на себя одеяло и лежала теперь улыбаясь, и я тоже улыбался ей в ответ. Потом она стала медленно двигать одеяло вниз – туда, где начиналась грудь, потом ниже, «необычайно мягкий» материал двигался… вниз.

– Ли Меллон попадет в полицию, – сказал я. Это прозвучало как лозунг социалистического государства. ЭКОНОМЬТЕ ЭЛЕКТРОЭНЕРГИЮ. УХОДЯ, ГАСИТЕ СВЕТ. ЛИ МЕЛЛОН ПОПАДЕТ В ПОЛИЦИЮ. Никакой разницы. – Ли Меллон попадет в полицию, – повторил я.

Элайн улыбнулась и сказала: хорошо. Это было хорошо. Странная штука жизнь. Вчера ночью двое мальчишек ползали на коленях перед незаряженным ружьем Ли Меллона и воображали, что умоляют сохранить им жизнь, хотя на самом деле финансировали все, что происходит сейчас: меня в кровати с девушкой и укрытого картонной коробкой Ли Меллона под стойкой бара.

Элайн спрыгнула с кровати.

– Я пойду с тобой. Мы приведем его сюда, а потом в чувство.

Она натянула свитер, потом влезла в брюки. Я превратился в благодарную аудиторию Олимпийских игр, наблюдающую, как все исчезает в одежде и появляется вновь, укрытое одеждой. Ноги она сунула в кеды.

– Кто ты? – спросил я – Горацио Элджер для любого Казановы ^[28].

– Мои родители живут в Кармеле, – сказала она.

Потом подошла ко мне, обвила руками и поцеловала в губы. Как это было хорошо.

Мы нашли Ли Меллона на точно том же месте, где я его оставил; картон тоже был в сохранности. Ли Меллон походил на коробку с запакованным в ней чем-то – явно не мылом. Огромная коробка, полная Ли Меллона, внезапно и безо всякой рекламы прибыла в Америку.

– Вставай, Ли Меллон, – сказал я и запел:

 
Хэй, хоп, солнце встало. Хэй, хоп, солнце встало.
Хэй, хоп, солнце встало рано поутру!
 
 
Что мы будем делать с пьяным генералом?
Что мы будем делать с пьяным генералом?
Что мы будем делать с пьяным генералом
рано поутру?
 
 
Мы его отправим. Мы его отправим.
Мы его отправим прямо в Геттисберг!
В Геттисберг! В Геттисберг
рано поутру!
 

Элайн сунула мне сзади руку в штаны, оттянула пальцами резинку трусов, и стала двигаться вниз к щели задницы – пальцы при этом беспокойно шевелились, словно птичьи лапки на тонкой ветке.

Ли Меллон медленно поднялся. Коробка упала на пол. Он был распакован. Он предстал перед миром. Конечный продукт американского духа, его гордость и производственная тайна.

– Что случилось? – спросил он.

– Spiritus frumenti ^[29], – сказала Элайн.

Отличный день

На следующее утро мы ехали в Биг-Сур на машине Элайн. На заднем сиденье громоздились мешки с продуктами из монтерейского супермаркета. В багажнике лежали два аллигатора. Идея принадлежала Элайн.

Когда Ли Меллон пьяным заплетающимся языком пожаловался на то, как нас замучили лягушки, Элайн быстро и четко сказала:

– Я принесу аллигатора, – и принесла.

Она отправилась в зоологический магазин и вернулась с двумя аллигаторами. Мы спросили, зачем ей сразу два аллигатора, и она ответила, что в магазине сегодня распродажа. Покупаешь первого аллигатора за обычную цену и платишь пенни за второго. Целый аллигатор за один цент. Это имело смысл.

Ли Меллон вел машину, из его воспаленных глаз струилось счастье, а мы с Элайн сидели рядом с ним на переднем сиденье. Я обнимал ее за плечи. Мы проезжали мимо почтового ящика Генри Миллера ^[30]. Сам ждал, когда привезут почту, сидя в старом «Кадиллаке», который еще водил в те времена.

– Это Генри Миллер, – сказал я.

– Ой, – сказала Элайн.

С каждой минутой она нравилась мне все сильнее. Я ничего не имел против Генри Миллера, но, словно цветочная буря, о которой всегда вспоминают во время революций, мне все больше и больше нравилась Элайн.

Ли Меллону она тоже пришлась по душе. Она купила продуктов на пятьдесят долларов и двух аллигаторов. Свернув в трубочку язык, Ли Меллон с отсутствующим видом пересчитывал во рту зубы. Получилось шесть штук; он разделил число мешков с продуктами на эти шесть зубов, и результат его, кажется, удовлетворил, судя по тому, что на лице у него появилась улыбка, похожая на руины Парфенона.

– Отличный день! – сказал Ли Меллон. Впервые я слышал, чтобы он говорил «отличный день». Он мог сказать все что угодно, но только не «отличный день». Наверное, он сделал это специально, чтобы сбить меня с толку. У него получилось.

– Я ни разу не была в Биг-Суре, – сказала Элайн, глядя через окно на проносившиеся мимо пейзажи. – Родители переехали в Кармель, когда я жила на востоке в кампусе.

– Студентка? – воскликнул Ли Меллон, резко поворачиваясь назад, словно она вдруг объявила, что вся сложенная на заднем сиденье еда – на самом деле не еда, а искусные муляжи из воска.

– А вот и нет! – победно провозгласила Элайн. – Я провалила экзамены, и предки сказали, что это не я такая дура, а во всем виноват колледж. И что ноги моей там больше не будет.

– Это хорошо, – сказал Ли Меллон, восстанавливая контроль над машиной.

В небе парила большая птица. Она подлетела к океану и осталась над ним.

– Как красиво, – сказала Элайн.

– Отличный день! – к моему ужасу вновь повторил Ли Меллон.

Мотоцикл

Мы добрались до места только к вечеру. За полмили до Биг-Сура мы проехали по деревянному мостику, под которым плескался ручей. Я держал Элайн за руку. Cолнце, похожее в небесной дымке на бутылку пива, совершало древнеегипетскую торговлю, меняя край неба на край Тихого океана. Ли Меллон держался за руль. Все были довольны.

Ли Меллон свернул с трассы, подъехал к старому грузовику и остановился.

– Что это? – спросила Элайн.

– Грузовик, – сказал я.

– Откуда он взялся? – спросила она.

– Я собрал его собственными руками, – сказал Ли Меллон.

– Тогда понятно, – сказала Элайн. За поразительно короткое время она научилась разбираться, что происходит под оболочкой Ли Меллона. Это меня радовало.

– Вот мы и дома, – сказал Ли Меллон. – Земля. Мой дедушка застолбил здесь когда-то участок. Войны с индейцами, засухи, наводнения, скотогоны, койоты, Западное побережье, Фрэнк Норрис ^[31] и крепкое бухло. Но знаешь, что было ужаснее всего – с чем приходилось и приходится до сих пор бороться Меллонам, и что их в конце концов доконает?

– Нет, – сказала Элайн.

– Бич Меллонов. Каждые десять лет он воплощается в громадную собаку. Ну, ты знаешь: «То были следы не зверя и не человека, но великого и ужасного Бича Меллонов».

– Серьезная причина, – сказала она.

Мы забрали мешки с продуктами и сквозь дыру в кухонной стене втащили их в будку. Коты провалились в кусты, как книги в приемные окошки библиотеки. Пройдет несколько минут, и голод вернет их нам, как прилежных классиков: «Деревушка», «Уайнзбург, Огайо» ^[32].

– Что делать с аллигаторами? – спросила Элайн.

– Оставим до вечера. Пусть побудут в машине, – сказал Ли Меллон так, словно багажник был самым подходящим для аллигаторов местом. – Я столько месяцев мечтал об этой минуте. Лягушки увидят, что человек – вершина творения на этой куче дерьма, и они смирятся.

Элайн оглядывалась по сторонам; свет Биг-Сура играл в ее волосах, и они превращались в красивую калифорнийскую мелодию.

– Очень интересно, – сказала она и тут же стукнулась головой о потолок. Я бросился ее утешать, но в этом не было необходимости. Она ударилась несильно. По сравнению с череподробильными катастрофами, которые происходили под этими перекрытиями, ее столкновение было лишь любовной лаской.

– Кто это строил? – спросила она. – Фрэнк Ллойд Райт ^[33]?

– Нет, – сказал я, – Фрэнк Ллойд Меллон.

– Он что, тоже архитектор?

Ли Меллон подвинулся ближе и, нелепо ссутулившись, стал осматривать потолок. Он напоминал врача, который проверяет пульс у мертвого пациента. Я обратил внимание, что стою так же ссутулившись, как и Элайн. Нас согнуло знаменитой Потолочной Дугой Ли Меллона, на которую во времена инквизиции следовало бы получить патент.

– Немного низковато, – сказал он Элайн.

– Да, пожалуй, – сказал я.

– Ты скоро привыкнешь, – сказал Ли Меллон Элайн.

– Я в этом уверен, – сказал я.

– Я тоже, – сказала она.

Ли Меллон достал из мешка бутылку вина, мы вышли на веранду и выпили за закат солнца. Солнце переломилось, как бутылка пива в воде. Мы отражались в мелководье, словно в обломке египетского стекла. Каждый из двух кусков бога Ра утаскивало привязанным к нему лодочным мотором в 60 лошадиных сил.

Вино оказалось темным ризлингом под названием «Братья Вент», и оно быстро кончилось.

– Где мы будем спать? – спросила Элайн. Я повел ее к машине, забрал оттуда сумку, и мы пошли к стеклянному дому мимо огорода, укрытого рыболовной сетью.

– Что это? – спросила она.

– Огород, укрытый рыболовной сетью.

Мы вошли в стеклянный дом, и она посмотрела на пол.

– Мотоцикл? – спросила она.

– Некоторым образом, – сказал я.

– Ли Меллона? – спросила она.

– Да.

– Ах-хха. – Она кивнула головой.

– А здесь уютно, – сказала она, опуская руки. Потом она увидела Библию. – Священник!

– Именно. Я посещаю Нудный Институт Библии и учусь на церковного привратника. Сейчас я на преддипломной практике в напской городской больнице. Скоро у меня будет своя церковь. Я в отпуске. Каждое лето езжу сюда на воды.

– Ах-хха, – она кивнула головой.

Элайн села туда, где я сплю, посмотрела на меня снизу вверх, потом медленно опустилась спиной на спальный мешок.

– Это твоя кровать, – сказала она, не спрашивая.

На моей постели не было родео. Ни лошадей, ни ковбоев, ни повозок. Ничего, кроме спального мешка. Это казалось диковатым, точно на всех постелях мира обязательно должны были быть родео.

Я выглянул в окно и увидел, как по тропинке к дому идет Ли Меллон. Я махнул ему, чтобы уходил. Он остановился, бросил на меня взгляд, дернул подбородком, как полагается генералу Конфедерации, и ушел обратно сквозь дыру в кухонной стене.

– Что это под лампой? – спросила Элайн.

– Мотоцикл, – сказал я.

Прощание лягушки

Ужин этим вечером готовила Элайн. Какое счастье, когда у плиты стоит женщина. Она жарила свиные отбивные и превращалась в нашу прекрасную королеву жратвы. Только теперь я стал понимать, какую глубокую рану нанесла моей душе стряпня Ли Меллона.

Я так и не смог полностью восстановить душевное здоровье, подорванное его кулинарией. Чтобы отгородиться от трагических воспоминаний, я выработал в себе защитный механизм, но боль затаилась внутри. Если я хоть на минуту ослаблю защиту, раздвоенное копыто его стряпни тут же материализуется во всей своей сомнительной красе и безжалостно лягнет меня в нёбо.

Ли Меллон развел грандиозный огонь, и мы сидели у этого огня, держа в руках чашки крепкого черного кофе. Элайн купила еды даже для котов. Они собрались вокруг нас и вытягивались у огня, точно мохнатый папоротник. Все были добры и благодушны. Пока коты вымурлыкивали из глубины своей доисторической памяти проржавевшее или полупроросшее урчание – у них не было времени привыкнуть к радостям жизни, – мы вели диалог.

– Что делают твои родители? – покровительственно спросил Ли Меллон. Я подавился кофе.

– Я их дочь, – ответила Элайн.

Несколько секунд Ли Меллон смотрел на нее, не моргая.

– Что-то это мне напоминает. Кажется, Конан Дойля ^[34]. «Дело хитрожопой дочери», – сказал Ли Меллон.

Он встал и принес из кухни одно из только что купленных яблок. И всеми своими шестью зубами принялся за работу. Я знал, что яблоко было хрустящим, но из его рта не доносилось ни звука, который указывал бы на присутствие в яблоке этого качества.

– Мой отец – адвокат, – сказала Элайн.

Ли Меллон кивнул. Вокруг его рта были теперь разбросаны минные осколки яблока.

Элайн пододвинулась ближе и положила руку мне на колено. Я обнял ее за талию и прислонился спиной к деревянной стене. Ли Меллон восседал на своей задрипанной оленьей шкуре.

Наступала ночь, растрачивая дневной свет. Все началось с того, что она потратила несколько центов света, но сейчас счет шел уже на тысячи долларов, и они таяли с каждой секундой. Скоро свет кончится, банк закроется, кассиров уволят, а президент пустит себе пулю в лоб.

Сперва мы молча смотрели, как Ли Меллон геройски сражается с самым долгим в мире яблоком, потом придвинулись ближе друг к другу, потом вернулись к тишине Ли Меллона и яблока, потом опять занялись друг другом, и, наконец, совсем перестали обращать внимание на яблочный маскарад, слишком увлеченные своими сближениями.

Покончив, наконец, с яблоком, Ли Меллон чмокнул губами, словно литаврами, и тут зазвучала первая лягушка.

– Вот оно, – сказал Ли Меллон, готовый вести храбрую кавалерию в атаку по пыльной долине: наступало время знамен, время барабанов.

Прозвучала вторая лягушка, потом снова первая. К ним присоединилась еще одна, втроем они взяли длинную ноту, следом вступила четвертая, три первых застрекотали, как щелкунчики, и Ли Меллон сказал:

– Я пошел за аллигаторами. – Он зажег лампу, вылез сквозь дыру в кухонной стене и зашагал к машине.

Элайн, кажется, задремала. Она лежала на полу, устроив голову у меня на коленях. Она немножко испугалась.

– Где Ли Меллон? – спросила она. Я ее почти не слышал.

– Он пошел за аллигаторами, – громко сказал я.

– Это все лягушки? – громко спросила она и показала рукой в сторону шума, от которого уже закипал весь пруд.

– Да, – громко сказал я.

– Понятно, – громко сказала она.

Вернулся Ли Меллон с аллигаторами. На лице у него сияла довольная шестизубая улыбка. Он опустил ящик на пол и достал оттуда первого. Аллигатор изумился: никак не мог сообразить, что он не в магазине. Он оглядывался по сторонам в поисках проволочной клетки со щенками, которая всегда стояла рядом с его аквариумом. Щенков не было. Аллигатор не понимал, куда они подевались. Ли Меллон держал аллигатора на руках.

– Привет, аллигатор! – прокричал Ли Меллон. Аллигатор продолжал высматривать щенков. Ну, где же они?

– Ты любишь лягушачьи лапки? – прокричал Ли Меллон и аккуратно выпустил аллигатора в пруд. Аллигатор улегся стационарно, как детский пароходик. Ли Меллон дал ему легкого пинка, и аллигатор поплыл.

В пруду неожиданно стало тихо, словно его перенесли в центр кладбища. Ли Меллон достал из ящика второго аллигатора.

Теперь второй аллигатор принялся искать щенков. И тоже не смог их найти. Куда же они подевались?

Ли Меллон шлепнул аллигатора по спине, опустил в пруд, толкнул в воду, и тишина удвоилась. Молчание висело ночным туманом.

– Что ж, теперь есть кому позаботиться о лягушках, – прошептала, наконец, Элайн. Тишина гипнотизировала.

Ли Меллон стоял у пруда, ошеломленно таращась на темное водяное молчание.

– Их больше нет, – сказал он.

– Ага, – сказал я. – Там теперь никого нет, кроме аллигаторов.

Табачный обряд

Ночь, и как хорошо лежать в постели с Элайн, обвившей меня, словно виноградная лоза, мою тень. Она зашла в тыл этой саранче памяти – безжалостной чуме, насылаемой на меня не менее безжалостной Цинтией.

Теперь я желал Цинтии единственного: чтобы в Кетчикане на нее свалился огромный лосось. Я почти видел заголовки кетчиканских газет: ЛОСОСЬ ПАДАЕТ НА ДЕВУШКУ, и подзаголовок курсивом: «Расплющило, как блин».

Я дотянулся рукой до лица Элайн и коснулся губ. Они были приоткрыты, я осторожно провел пальцами по зубам, тронул спящий кончик языка. Словно музыкант, касающийся клавиш темного пианино.

Но перед тем как я уснул, в голове стройными рядами с барабанами и знаменами прошли мысли о Ли Меллоне. Я думал о том доисторическом периоде, который назывался ТРИ ДНЯ НАЗАД. Я думал о табачном обряде Ли Меллона.

Когда у него кончался табак, а желание курить становилось нестерпимым, неизбежно наступала пора похода на Горду. Табачный солнечный вояж. За все время, что я был здесь, он совершал его пять или шесть раз.

Табачный обряд Ли Меллона выглядел так: когда у него не оставалось больше ни табака, ни надежды добраться до него через любой из доступных каналов табачной реальности, Ли Меллон отправлялся пешком в Горду. Естественно, денег, чтобы купить табак в магазине, у него не было, и он шел по обочине шоссе. Предположим, сначала он двигался со стороны гор Санта-Лючия, выискивая по краю дороги окурки и складывая их в бумажный мешок.

Иногда он находил целую россыпь бычков, похожую на грибную поляну в заповедном лесу, иногда от одного чинарика до другого приходилось идти целую милю. В этом случае, когда он находил, наконец, окурок, на его лице вспыхивало радостное шестизубое изумление. В других краях это называлось бы улыбкой.

Иногда, пройдя полмили и не найдя ни единого сигаретного бычка, он впадал в депрессию, и тогда ему представлялось, что он никогда больше не найдет ни одного окурка, а так и будет идти и идти до самого Сиэтла, ни один бычок не попадется ему на обочине шоссе, потом он повернет на восток и дойдет до Нью-Йорка, будет искать на дороге окурки, но так ничего и не найдет. Ни одного распроклятого бычка до самого края американской мечты.

До Горды было пять миль. Добравшись до места, Ли Меллон поворачивал обратно и шел по тихоокеанской стороне дороги. Океан сыпал свой пепел на песок и скалы. Бакланы толкали крыльями воздух. Киты и пеликаны творили то же самое с Тихим океаном.

Как неистовый Бальбоа ^[35], искал Ли Меллон сигаретные бычки на самом краю западного мира – пять миль до наших будок, – находя то там, то здесь изгнанников табачного королевства.

Вернувшись домой, он садился у огня, доставал собранные окурки и вытряхивал их на газету пока там не собиралась куча свободного табака. Затем смешивал его, делил, смешивалделилсмешивалделилсмешивалделил и высыпал то, что получилось, в пустую жестянку.

Табачный обряд Ли Меллона выполнялся регулярно, по увлекательности его можно было сравнить с высоким искусством, а курение становилось висящей в легких прекрасной картиной.

Ли Меллон был последней мыслью, с которой я уснул, размазавшись ласковой нежной тенью вокруг Элайн. Ли Меллон рассыпался, как табачная крошка.

Снова Уилдернесс

Утром я проснулся, солнце светило сквозь стекло, но Элайн в спальном мешке не было. Я стал оглядываться… где? И сразу увидел, как она склоняется над кусками мотоцикла. Одежды на ней не было, и вид круглой попы вернул мне веру в прогресс.

– Это мотоцикл, – сказала она себе. Она походила на наседку, уговаривающую цыпленка не разваливаться на части.

– Это мотоцикл, – повторила она. Негодный цыпленок! Куда ты подевал свою голову!

– Привет, – сказал я. – Красивая задница.

Она повернулась ко мне и улыбнулась.

– Я просто решила взглянуть на мотоцикл. Ему чего-то не хватает, – сказала она.

– Ага, похорон, – сказал я. – Мотоциклетного гроба, прощальных слов и траурной процессии на дороге в Марблтон ^[36]. Красивые грудки, – сказал я.

Солнце заглядывало в окно, и комната наполнялась запахом горячего мотоцикла – так, словно мотоцикл был чем-то вроде бифштекса.

Порцию мотоцикла с черным хлебом, пожалуйста.

Что вы будете пить, сэр – бензин?

Нет. Нет. Пожалуй, не стоит.

* * *

Элайн прикрыла грудь руками. Вид у нее стал смущенным.

– Угадай, кто я?

– А кто ты?

Она дернула головой и улыбнулась.

Боковым зрением я заметил, как что-то приближается. По дорожке к будке шел Ли Меллон. Я махнул ему рукой, чтобы он лез обратно в дыру кухонной стены.

Ему не хотелось уходить. Он стал жестикулировать, изображая поедание завтрака и сопровождая движения мимикой, которая была призвана показать, как это вкусно. Завтрак был шикарный: жареная свинина, яйца, картошка и свежие фрукты.

Из-под ног Ли Меллона выбежал кролик. Ли Меллон его не заметил, кролик спрятался в кустах и теперь таращился оттуда, прижав к голове уши. Прекрасному утру в Биг-Суре явно не хватало Алисы.

– Так вот ты кто, – сказал я Элайн. Она опустила голову… да. Завтрак растворялся. Руки больше не закрывали грудь, тело слегка изогнулось и подалось вперед.

Я замахал Ли Меллону руками – «ИДИ К ЧЕРТУ», и он медленно ретировался в дыру кухонной стены – свою неизменную страну чудес, Уилдернесс.