Чудище Хоклайнов

Заклепки Экклезиаста

Я шел к себе в будку. По пути слушал, как где-то внизу бьет по камням океан. Я прошел мимо огорода. Чтобы его не клевали птицы, огород накрыли рыболовной сетью.

И, как обычно, я налетел на мотоцикл, разложенный вокруг моей постели. Мотоцикл был любимым животным Ли Меллона. Он лежал на полу в количестве сорока пяти частей.

Не реже двух раз в неделю Ли Меллон говорил:

– Надо собрать мотоцикл. Он стоит четыреста долларов. – Он никогда не забывал добавить, что мотоцикл стоит четыреста долларов, но за этими разговорами ничего не следовало.

Я зажег лампу и спрятался за стеклянными стенами будки. Мое жилище было меблировано так же, как и все остальные будки. У меня не было стола, стульев и кровати.

Я спал на полу в спальном мешке, а два камня служили мне подпорками для книг. Лампа стояла на мотоциклетном двигателе, и это было удобно, потому что я мог направлять свет так, как мне нужно.

В будке имелась грубо сколоченная дровяная печка – произведение Ли Меллона; холодными ночами она давала кое-какое тепло, но стоило прозевать момент, когда ей требовалась новая порция дров, и будка вновь погружалась в холод.

И, конечно, именно здесь я читал ночами Экклезиаста – по очень старой Библии с тяжелыми страницами. Сначала я каждую ночь перечитывал его по нескольку раз, потом каждую ночь по разу, затем по одному стиху за ночь, теперь же меня интересовали знаки препинания.

Фактически я их считал – каждую ночь по одной главе. Я завел специальный блокнот и заносил их туда аккуратными колонками. Блокнот назывался «Пунктуация в Экклезиасте». Мне нравился этот титул. Напоминало конспект по инженерному делу.

И вправду, перед тем, как строить корабль, всегда считают, сколько понадобится заклепок и каких размеров. Мне было интересно, какие заклепки скрепляют Экклезиаст – прекрасный сумрачный корабль, плывущий по нашим водам.

В конце концов, мои колонки расположились следующим образом: первая глава Экклезиаста содержит 57 знаков препинания – из них 22 запятые, 8 точек с запятыми, 8 двоеточий, 2 вопросительных знака и 17 тире.

Вторая глава Экклезиаста содержит 103 знака препинания – из них 45 запятых, 12 точек с запятыми, 15 двоеточий, 6 вопросительных знаков и 25 тире.

Третья глава Экклезиаста содержит 77 знаков препинания – из них 33 запятых, 21 точка с запятой, 8 двоеточий, 3 вопросительных знака и 12 тире.

Четвертая глава Экклезиаста содержит 58 знаков препинания – из них 25 запятых, 9 точек с запятыми, 2 вопросительных знака и 17 тире.

Пятая глава Экклезиаста содержит 67 знаков препинания – из них 25 запятых, 7 точек с запятыми, 15 двоеточий, 3 вопросительных знака и 17 тире.

* * *

Вот что я делал в Биг-Суре при свете керосиновой лампы, и это занятие доставляло мне радость и удовлетворение. Я давно подозревал, что Библию нужно читать только при свете керосиновой лампы. Я считаю, электричество не подходит Библии.

При свете лампы Библия отдаст вам лучшее, что в ней есть. Я очень внимательно, чтобы ни в коем случае не ошибиться, пересчитал знаки препинания в Экклезиасте и задул лампу.

Мольбы о пощаде

Примерно в двенадцать или в час ночи – можно было только догадываться, поскольку часов в Биг-Суре не существовало, – я услышал сквозь сон какой-то шум. Он доносился от старого грузовика, оставленного неподалеку от дороги. Шум не утихал, и вскоре я понял, что слышу человеческие голоса, но очень неразборчивые и странные – наконец раздался крик:

– Пожалуйста, ради бога, не убивайте!

Я вылез из спальника и быстро натянул штаны. Не разбираясь, что там, черт подери, происходит, я взял с собой на всякий случай топор. Шума было много, а приятного мало. Стараясь держаться в тени, я вышел из будки и осторожно двинулся на шум – что бы там ни происходило, мне меньше всего хотелось получить пиздюлей. Я шел красиво и тихо, как в настоящем вестерне.

Внимательно прислушиваясь, я приближался к голосам. Самый спокойный принадлежал Ли Меллону. Вскоре я увидел стоявшую на земле керосиновую лампу и разглядел, что происходит. Я остановился в тени.

Перед Ли Меллоном стояли на коленях два пацана. Это были совсем еще дети – наверное, школьники. Ли Меллон наводил на них винчестер. Вид у него при этом был чрезвычайно деловой.

– Пожалуйста, ради всего святого… пожалуйста, пожалуйста, мы не знали, пожалуйста, – повторял один из пацанов. Оба были хорошо одеты. Ли Меллон стоял над ними в лохмотьях.

Ли Меллон говорил тихо и бесстрастно; наверное, Джон Донн ^[22] в елизаветинские времена читал таким голосом свои проповеди.

– Я пристрелю вас, парни, как собак, скину тела акулам, а машину отгоню в Камбрию. Сотру пальчики. Брошу машину – и никто никогда не узнает, что с вами стряслось. Шериф пару дней поездит по дороге. Будет задавать глупые вопросы. Я буду отвечать: «Нет, шериф, не было их здесь никогда». Потом дело закроют, и вы так и останетесь среди пропавших в Салинасе. Надеюсь, парни, у вас нет мамаш, подружек и любимых собачек, потому что теперь они очень-очень долго вас не увидят.

Первый ревел в три ручья. Он уже потерял дар речи. Второй тоже ревел, но еще владел голосом.

– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, – повторял он, словно детский стишок.

В эту самую минуту из тени появился я с топором в руке. Они были готовы превратиться в дерьмо и протечь в Китай.

– О-па, Джесси, – сказал Ли Меллон. – Смотри, кого я поймал. Два недоебка чуть не высосали весь наш бензин. Представляешь, Джесси?

– И что теперь, Ли? – спросил я.

Видите, какие отличные оказались у нас имена, как они подходили к таким делам? Имена сотворили для нас в прошлом веке ^[23].

– Наверное, я их пристрелю, Джесси, – бесстрастно сказал Ли Меллон. – С кого-то надо начать. Третий раз за последний месяц у нас воруют бензин. С кого-то надо начать. Так больше продолжаться не может, Джесси. Этих долбоебов придется пристрелить, чтоб неповадно было.

Ли Меллон приставил дуло пустого винчестера ко лбу того, кто еще мог говорить, после чего он говорить уже не мог. Дар речи больше не обременял его рта. Он двигал ртом, словно хотел что-то сказать, но оттуда не вылетало ни звука.

– Подожди минуту, Ли, – сказал я. – Конечно, их нужно пристрелить. Забрать у человека в пустыне последний бензин, оставить его посреди этого дерьма даже без пары роликовых коньков. Они заслужили пулю, но посмотри: они же совсем дети. Наверное, еще ходят в школу. Взгляни на этот персиковый пух.

Ли Меллон наклонился и стал с интересом разглядывать их подбородки.

– Да, Джесси, – сказал он. – Я понимаю. Но ведь с нами беременная женщина. Моя жена, она моя жена, и я ее люблю. Она может родить в любой момент. Она переносила уже две недели. Мы бы пришли сюда к машине, чтобы отвезти ее в Монтерей, чтобы она рожала в чистой больнице и под присмотром докторов, и тут бы выяснилось, что в грузовике нет бензина, и мой ребенок бы умер.

– Нет, Джесси, нет, нет и нет, – сказал Ли Меллон. – За убийство своего новорожденного сына я просто обязан пристрелить их на месте. Черт, можно соединить их головы, и тогда хватит одной пули. У меня есть одна, очень медленная. Будет идти сквозь черепа минут пять. Настоящий ад.

Потерявший дар речи – в тот самый момент, когда Ли Меллон появился перед ними с керосиновой лампой в одной руке, ружьем в другой, и сказал, что застрелит, если они сдвинутся хоть на дюйм, впрочем, если хотят, могут двигаться, потому что он все равно их застрелит, ему даже нравится стрелять по движущимся мишеням, это хорошая тренировка для глаз, – наконец заговорил:

– Мне девятнадцать лет. Мы не нашли бензобак. У меня сестра в Санта-Барбаре. – Больше он ничего не сказал – язык отнялся снова. Оба ревели. Слезы текли по щекам, носы хлюпали.

– Да, – сказал Ли Меллон. – Они еще молоды, Джесси. Пожалуй, им нужно дать шанс исправиться, прежде чем их ебаные мозги полетят во все стороны – в наказание за кражу бензина у неродившегоя ребенка. – После этих слов они заревели еще сильнее, хотя, казалось бы, это невозможно.

– Что ж, Ли, – сказал я. – Ничего ужасного пока не произошло. Всего лишь попытка украсть у нас последние пять галлонов бензина.

– Ладно, Джесси, – философски сказал Ли Меллон, переступая с ноги на ногу. – Если они заплатят мне за весь бензин, который у нас украли за месяц, я, так и быть, возможно, сохраню им жизнь. Возможно. Я как-то обещал матушке, Господи, спаси на небесах ее душу, что если мне выпадет шанс протянуть руку помощи сбившимся с пути, я это сделаю. Сколько у вас с собой денег, ребята?

Оба мгновенно, не говоря ни слова, словно пара глухонемых сиамских близнецов, вытащили из карманов кошельки и отдали Ли Меллону все, что там было. Получилось $6.72.

Ли Меллон взял деньги и спрятал в карман.

– Вы доказали свою преданность, ребята, – сказал он. – Живите. – Один из них прополз вперед и поцеловал Ли Меллону ботинок.

– Ну-ну, – сказал Ли Меллон. – Не распускать нюни. Покажите, на что вы способны. – И он строем повел их к машине. Теперь это были самые счастливые пацаны в мире. У них был «Форд» 1941 года со всеми этими штучками, которыми мальчишки разукрашивают машины.

Скорее всего, ребята попали не на ту дорогу и сожгли весь бензин. Им нужно было на 101-ю. Здесь на много миль нет ни одной автозаправки, и они решили, что мы не обеднеем из-за нескольких галлонов бензина. Если бы у нас горел свет, они, наверное, просто попросили бы.

Ли Меллон помахал на прощание винчестером, и они очень медленно поехали в сторону Сан-Луис-Обиспо и Санта-Барбары, где их ждала сестра. Да, скорее всего, это была ошибка навигации. Им следовало оставаться на 101-й.

Ли Меллон помахал на прощание винчестером и нажал на курок. Конечно, они были слишком далеко и ничего не услышали. Они были примерно в пятидесяти ярдах от нас, машина набирала скорость, и они не могли услышать характерный звук, с которым боек щелкает в пустом стволе.

Грузовик

На завтрак мы ели пшеничные хлопья. Этих хлопьев у нас был пятидесятифунтовый мешок, купленный в Сан-Франциско на старом рынке у Хрустального дворца. За пару дней до того, как это прекрасное здание снесли и на его место водрузили мотель.

Пшеничные хлопья становились нашим тоскливым завтраком всякий раз, когда заканчивалась другая еда. Еще у нас было сухое молоко, чтобы заливать им хлопья, немного сахара и сухари от Ли Меллона. Кофе не было, только зеленый чай.

– Мы теперь богатые, – сказал Ли Меллон, доставая из кармана $6.72. Он положил деньги перед собой на пол и стал похож на нумизмата, разглядывающего редкую монету.

– Можно купить еды, – наивно предложил я. – Или патроны.

– Вряд ли эти парни смогут отстирать свои штаны, – засмеялся Ли Меллон. – В химчистку они их точно не понесут.

– Ха-ха, – засмеялся я.

С крыши спрыгнул кот. У нас было полдюжины котов. Они вечно хотели есть. Кот подошел поближе и попытался отгрызть кусочек сухаря Ли Меллона. Поскребясь зубом, он решил, что сухарь не стоит таких усилий.

Кот ушел на веранду и, усевшись на бледном солнышке, стал смотреть, как по дну пруда скользит довольная змея с полупереваренной лягушкой в животе.

– Возьмем деньги и поедем трахаться, – сказал Ли Меллон. – Это важнее, чем еда и патроны. У меня и без патронов все хорошо вышло. Давно надо было поставить грузовик поближе к дороге. Жили бы сейчас куда лучше.

– Ты собираешься трахаться за $6.72? – спросил я.

– Поедем к Элизабет.

– Она же работает только в Лос-Анджелесе, – сказал я.

– Вообще-то да, но иногда дает. Для разнообразия. Нужно застать ее в подходящем настроении. То, что она творит в Лос-Анджелесе – вообще фантастика.

– Коробка патронов 22-го калибра – было бы здорово, – сказал я. – Фунт кофе… на двоих? Стодолларовая девушка из Лос-Анджелеса за $6.72? Может, ты еще спишь, дружище?

– Нет, не сплю, – сказал он. – Все будет нормально. В любом случае, мы ничего не теряем. Может, она пригласит нас на завтрак. Доедай батон и поехали.

Ли Меллон обладал воистину уникальным чувством искажения. Доедай батон. Предмет, который я держал в руке, никогда не имел ничего общего с батоном. Я отложил молоток с зубилом, и мы пошли к грузовику.

Грузовик был похож на машину времен Гражданской войны, если бы тогда были машины. Но он ездил, несмотря на отсутствие бензобака.

К раме грузовика была приделана пятидесятигаллонная бензиновая канистра со специальным цилиндром на крышке, который с помощью насоса соединялся с карбюратором.

Работало это так. Ли Меллон крутил руль, а я стоял в кузове и следил, чтобы с насосом все было в порядке, чтобы он не отлетел на ухабах.

Когда мы выезжали на шоссе, вид у нас был весьма забавный. У меня так и не хватило духу спросить Ли Меллона, что случилось с бензобаком. Я предпочел не знать.

В разгар жизни

Я видел Элизабет всего два раза, но запомнил надолго. Она была прекрасна и три месяца в году работала в Лос-Анджелесе. Каждый год она нанимала какую-нибудь женщину, обычно мексиканку, чтобы та жила в Биг-Суре и смотрела за детьми, пока ее нет. После чего производила над собой фантастические манипуляции, причем делала это очень профессионально.

В Биг-Суре она жила в грубо сколоченном трехкомнатном домике с четырьмя детьми, каждый из которых был похож на нее, как отражение в зеркале. Она носила распущенные волосы до плеч, свободные платья из грубой ткани на теле, сандалии на ногах и жила жизнью физического и духовного созерцания.

Она разводила огород, консервировала овощи, колола дрова, шила одежду – короче, делала все, что делает женщина, когда ей приходится жить без мужчины, одной, вдали от мира, и растить детей, отдавая им лучшее, что у нее есть. Она была очень спокойной и много читала.

Такую жизнь она вынашивала девять месяцев в году – как особого рода беременность, – после чего нанимала мексиканку, чтобы та смотрела за детьми, и уезжала в Лос-Анджелес, где, произведя с собой физическую и духовную трансформацию, превращалась в очень дорогую девушку по вызову, специализирующуюся на экзотических удовольствиях для тех мужчин, которым для исполнения изощренных фантазий нужна красивая женщина.

Она делала все, чего хотели мужчины. Они платили ей сто долларов, а иногда и больше, за то, что она давала им возможность чувствовать себя комфортно и не стыдиться своих желаний, – если же мужчины хотели, наоборот, почувствовать дискомфорт, она и это делала, и иногда ей платили дополнительно именно за то, что она позволяла им почувствовать себя дискомфортно.

Элизабет была высококвалифицированным специалистом, работала три месяца в году и делала на этом деньги. Потом возвращалась в Биг-Сур, распускала по плечам длинные волосы, вела жизнь, наполненную физическим и духовным созерцанием, и не переносила, когда убивают живых существ.

Она была вегетарианкой. Яйца – единственная ее слабость. Во двор, где играли ее дети, часто заползали гремучие змеи, но она их не трогала.

Старшему ребенку было одиннадцать лет, младшему шесть, и змеи вокруг водились в изобилии. Они приползали и уползали, словно мыши, но никогда не прикасались к детям.

Ее муж погиб в Корее. Больше о нем ничего не известно. Она переехала в Биг-Сур после его смерти. Она избегала о нем говорить.

Мы ехали к ее дому. До него было двенадцать миль по шоссе и потом еще несколько вдоль темного каньона. Приходилось внимательно следить за дорогой. Здесь очень легко пропустить нужный поворот. Наша максимальная скорость по автотрассе составляла двадцать миль в час. Мы доехали до ее дома, остановили машину, Ли Меллон вылез, а я слез. Мы были слаженной командой.

Между деревьев мы увидели длинную веревку с бельем. Ветра не было, и оно висело неподвижно. Во дворе были разбросаны игрушки и стояли декорации, которые дети соорудили для какой-то игры из песка, оленьих рогов и ракушек, но игры настолько странной, что никто, кроме самих детей, не мог бы объяснить, что это такое. Возможно, это вообще была не игра, а ее могила.

Машины Элизабет не было. Тишину нарушали только куры за загородкой. Там с важным видом и производя много шума, расхаживал петух. Дома никого не было.

Ли Меллон смотрел на петуха. Сначала он решил его украсть, потом решил оставить ей на кухонном столе деньги и записку, в которой сообщалось бы, что он покупает петуха за такую-то сумму, потом он решил, что ну его к черту. Пусть петух остается с ней. Он слишком велик для Ли Меллона. При этом все происшедшее происходило только у него в голове, поскольку Ли Меллон не произнес ни слова.

Наконец он заговорил и вымолвил:

– Никого нет дома. – Это и спасло петуха, которому предстояло теперь жить долго, умереть своей смертью и быть похороненным в могиле детской игры.

Конец $6.72

Когда мы вернулись к себе, и Ли Меллон вылез из грузовика, а я слез, стало заметно, что в глотке Ли Меллона угнездилось желание выпить. Мысли о хорошей выпивке птицами летали у него в глазах.

– Жаль, что ее не было дома, – сказал Ли Меллон, подбирая с земли камень и швыряя его в Тихий океан. Камень не достиг океана. Он приземлился на кучу из семи миллиардов других камней.

– Да-а, – сказал я.

– Кто знает, может, что-то и получилось бы, – сказал Ли Меллон.

Я точно знал, что ничего бы не получилось, но все же сказал:

– Да-а, если бы она была дома…

Птицы по-прежнему летали у него в глазах стаей мелких пьяниц и прятали под крыльями стаканы. Над океаном строился туман. Строился не как жалкая лачуга, а как шикарный отель. «Гранд-отель» Биг-Сура. Скоро начнут отделывать внутренности, отель накроет ущелье, и все исчезнет в стаях дымчатых коридорных.

Ли Меллон явно нервничал.

– Давай поймаем машину и поедем в Монтерей пить, – сказал он.

– Только с одним условием: сначала я набью карманы рисом, а перед тем, как начать пить, суну себе в мошну фунт гамбургеров, – сказал я. Слово «мошна» я употребил в том смысле, в каком обычно говорят «утроба».

– Ладно, – ответил он.

Восемь часов спустя я сидел в маленьком баре Монтерея с девушкой. Перед нею стоял бокал красного вина, передо мной – мартини. Иногда такое случается. Никаких разговоров о будущем и лишь смутное понимание того, что происходило прежде. Ли Меллон лежал в отключке под стойкой. Я смыл с него блевотину и закрыл большой картонной коробкой, чтобы не увидела полиция.

В баре было много народу. Первое время я с трудом сдерживал изумление от того, что меня окружают люди. Я изо всех сил притворялся человеком и таким способом оказался напротив девушки.

Мы познакомились час назад, когда Ли Меллон повалился прямо на нее. Пока я отдирал его от девушки – а это, между прочим, не проходят в школе по арифметике, – мы с нею перекинулись несколькими словами, за чем последовало сидение друг напротив друга и два бокала.

Я держал во рту глоток холодного мартини до тех пор, пока его температура не становилась равной температуре моего тела. Старые добрые 98.6 по Фаренгейту – единственная связь с реальностью. Если считать полный рот мартини имеющим какое-то отношение к реальности.

Девушку звали Элайн, и чем дольше я на нее смотрел, тем больше она расцветала, что само по себе здорово, только мало у кого получается. Это трудно. У нее получалось. Странная накрутка чувствовалась в ней и ужасно мне нравилась.

– Чем ты занимаешься? – спросила она.

Это нужно было обдумать. Можно было сказать: «Я живу с Ли Меллоном, как последняя собака». Нет, только не это. Лучше «Ты любишь яблоки?», а когда она ответит «да», я скажу: «Пошли в кровать». Нет, еще рано. Наконец я придумал что сказать. Я произнес тихо, но с мягким нажимом:

– Я живу в Биг-Суре.

– Это замечательно, – сказала она. – Я живу в Пасифик-Гроув. А чем ты занимаешься?

Неплохо, подумал я. Попробуем еще.

– Я безработный, – сказал я.

– Я тоже безработная, – сказала она. – А чем ты занимаешься?

Приходилось иметь дело с новой сильной стороной ее натуры, и я уже готов был бежать. Отпустите меня! Я смотрел на нее робко и с какой-то религиозной заторможенностью, опутавшей меня, точно пальмовые ветви.

– Я священник, – сказал я.

Она посмотрела на меня так же робко и сказала так же заторможенно:

– Я монахиня. А чем ты занимаешься?

Это уже упорство. Начиналась борьба. Девушка мне нравилась. Я всегда был неравнодушен к умным женщинам. Это моя слабость, с которой бесполезно бороться.

Через некоторое время мы гуляли по берегу. Моя рука располагалась у нее на талии под свитером, ползла наверх к груди, а пальцы делали что-то свое, сравнявшись по разумности с мелкими растениями, независимыми и безответственными.

У Джесси есть девушка, и их познакомил Ли Меллон.

– Когда ты решила уйти в монастырь? – спросил я.

– Когда мне исполнилось шесть лет, – сказала она.

– Я решил стать священником в пять лет, – сказал я.

– Я решила стать монахиней в четыре года.

– Я решил стать священником в три года.

– Это хорошо. Я решила стать монахиней в два года.

– Я решил стать священником в год.

– Я решила стать монахиней, как только родилась. В первый же день. Очень важно начать жизнь с верного шага, – гордо сказала она.

– Что ж, когда я родился, меня здесь не было, так что я не смог принять решение. Моя мать была в Бомбее. Я в Салинасе. Думаю, ты была неправа, – скромно сказал я.

Это ее расстроило. А я был рад узнать, что такая глупость смогла довести нас до ее дома. Она закрыла дверь, а я бросил взгляд на книги – есть у меня такая дурная привычка. Привет, Дилан Томас ^[24]. Я озирался, точно енот: еще одна моя привычка, хоть и не такая плохая.

Жилища, в которых обитают юные леди, вызывают у меня огромное любопытство. Мне нравится изучать запахи, среди которых живут юные леди, разные безделушки и то, как свет падает на вещи и особенно на запахи.

Она сделала мне сэндвич. Я не стал его есть. Не знаю, зачем она его делала. Мы легли на кровать. Я положил руку ей между ног. На одеяле под нами было нарисовано родео. Ковбои, лошади и повозки. Она крепко прижалась к моей руке.

За миг до того, как мы прильнули друг к другу, словно малые республики, вступающие в Объединенные Нации, у меня в голове промелькнуло кинематографическое видение, на котором дюжина вставленных в рамки Ли Меллонов лежала, укрытая картонными коробками, под стойками баров.