***
Как только Мария ушла, пламя снесло крышку, поднялось под самый потолок, подкоптило его и рухнуло вниз. Прямо на шаль. Шерсть вспыхнула и едва не сгорела.
– Ах ты! – закричала Аполлинария, обливая себя водой. – Как ты смеешь?! Как не стыдно! – причитала она, стряхивая с плеч мокрый пепел. – Ты с ума сошёл, что ли? – уже спокойнее спросила она, когда огонь еле теплился на одной единственной свече – на её собственной, маленькой и оплывшей. Аполлинария осторожно взяла огарок в руки и села с ним за облитый стол.
Она внимательно смотрела на слабый огонёк, но не видела ничего, кроме собственной комнатки и кусочка воска. Сколько она ни всматривалась, пламя с ней не говорило.
– Ну что такое? А? – вздохнула она. – Обиделся, что ли? Та-ак, – протянула Аполлинария спустя пару минут. – Я сделаю вид, что ничего не было, а ты больше не будешь дурить. Согласен?
Огонь промолчал. Аполлинария вздохнула и стала прибираться. Не успела она закончить, как в дверь постучали.
– Можно к вам? – тоненьким голосом спросила женская голова из дверного проёма.
Аполлинария вгляделась в лицо и решила, что женщине должно быть лет тридцать. На всякий случай уточнила и узнала, что пришедшей и вправду ровно тридцать.
– Дитя, я не могу тебя принять. Ты в том возрасте, когда пламя не способно узреть будущее и долготу твоей жизни, ибо ты на распутье, когда надо сделать важный выбор, о котором знаешь только ты, дитя моё. Ты на экваторе, – говорила окудница, чувствуя, как слова льются уже безудержным потоком, – на развилке, ты должна сама определить свою жизнь, а после, лет через пять или лучше десять, придёшь ко мне, и пламя с радостью тебе поможет, дитя моё. А пока ступай, ступай по пути, что тебе предстоит выбрать, ступай осторожно, но ничего не бойся, – сказала она и быстро захлопнула дверь, едва не оторвав женщине нос.
– Ну и денёк, – пробормотала Аполлинария, садясь в кресло-качалку, которое стояло в углу. – Ты как? – бросила она огоньку. Тот затрещал в ответ. – Вот и хорошо, – выдохнула она. – Уйдёт и отопрём. И будет всё как раньше.
Огонь затрещал сильнее.
– Да ты не злись, я же для нас стараюсь. Ей вон тридцать, зачем рисковать? Кто?! – воскликнула она, вскочив с кресла, но тут же согнулась, потирая поясницу. – Сам ты трус, – обиженно сказала она. – Я оберегаю тебя, ну и себя, конечно, а ты вон как…
Аполлинария прошаркала к двери, осторожно выглянула – никого – и оставила её приоткрытой. Зажгла облитые водой свечи, накрылась платком и уселась за стол. «Как бы Маша-то… – со страхом подумала она. – Да нет, нет, не должна. Хотя… Чёрт их разберёт. Маски, ботоксы, подтяжки… Тьфу! Не поймёшь, кому сколько. Вот когда я была…»
И Аполлинария, которую когда-то давным-давно звали просто Полей, погрузилась в далёкие воспоминания.
Как сейчас перед глазами: стоит седая матушка и молвит что-то про огонь, всё объяснить чего-то хочет про дар, а Поля смотрит на неё и трясётся вся от слёз: знает она, куда матушка собирается. Закончила та говорить, зажгла свечку в руках Полиных, поцеловала в лоб и вспыхнула.
– Да-а-а, да, – вздохнула Аполлинария и поглядела на огонь. Тот спокойно потрескивал и, кажется, больше не дулся. – Дикий ты, огонёк. Эх и дикий.
В дверь осторожно постучали.
– Входи, дитя моё.
Вошла девочка лет шестнадцати. Робкая, но любопытная.
– Я к вам за советом. Вы, может, знаете, как быть?
– Входи, дитя, помогу, коль смогу.
Девчушка расстегнулась, села за стол, оглядела комнату и начала:
– Я насчёт мамы. Она у меня художница. Настоящая, – громким голосом сказала девчушка, словно ей кто-то перечил, – но она заболела. У неё дар ушёл, понимаете? Взял и ушёл! Улетучился! Вот так, – она взмахнула руками. – И мы не знаем теперь, что делать нам. Вообще не знаем. Мама говорит, что всё хорошо, что он сам вернётся, папе вообще всё равно, а я волнуюсь. Мне всё кажется, что это он обиделся, – тараторила она. – Обиделся и ушёл. Мама у меня ведь никогда его не ценила. Она им и не пользовалась толком. Так только: разок порисует и бросит на месяц. Вот дар и обиделся. Вы как думаете, может такое быть?
– Отчего же не может? Всё может быть, дитя.
– Вот. Я и хотела у вас спросить – вы же сами с даром – можно его вернуть как-то? Взять бы его и того – обратно. Всадить внутрь. Мы его любить будем, ценить будем, честно, – тараторила девчушка, и у Аполлинарии от этого кружилась голова.