Шотландия в Новое время. В поисках идентичностей

И в этом Шотландия раннего Нового времени являет собой типичный пример традиционного общества, где высокий уровень смертности компенсировался высокой рождаемостью, и первый год жизни младенца был периодом наиболее подверженным рискам.

Средняя продолжительность жизни была меньше, чем в Англии – 30 лет на протяжении XVI и XVII вв., и несколько меньше чем 35 лет – в XVIII столетии^[15]. Изменение продолжительности жизни, как и во Франции, было связано с преодолением высокого порога смертности – как только со второй половины XVIII в. изменяется ее структура, увеличивается и средняя продолжительность жизни. Высокая смертность была побеждена посредством прививания от оспы, что автоматически повлекло за собой снижение вирулентности заболевания. Кроме того, усовершенствование агрикультуры способствовало преодолению смертности от голода. Традиционный демографический порядок постепенно заменялся новыми процессами.

Средний брачный возраст женщин был аналогичным английскому – 23–26 лет, хотя в целом женское безбрачие было несколько выше. Уровень внебрачных связей также превосходил тот, что существовал во Франции и в Англии (до середины XVIII в.), и этот уровень повышается к концу XVIII в., корреспондируясь с общеевропейской тенденцией. Количество внебрачных рождений имеет устойчивую тенденцию роста в Новое время – с 1 % в 1650 г. до 5 % – в 1800 г. В сфере внебрачных связей более строгая мораль равнинных территорий соседствует с большей вседозволенностью Хайленда – если между 1660 и 1760 гг. количество внебрачных рождений в Лоуленде выросло на 2–3 %, то в горной Шотландии – на 3–6 %^[16]. Добрачные вольности, приводившие к рождениям, были более свойственны лесным европейским регионам, и церковь, хотя и боровшаяся с этим грехом, зачастую была бессильна.

Регион горной Шотландии, очевидно, имеет больше сходства с Ирландией с сфере демографических процессов, учитывая то, что Хайленд в большей степени пострадал от голода 1690-х гг. Растущий дисбаланс между динамикой населения и недостаточностью ресурсов приводил к расширению уровня миграции из региона в соседние области и за океан – проблема, с которой столкнулся целый ряд европейских стран в этот период.

Внутренняя миграция приводила к перенаселению одних регионов, в частности, Лоуленда, и к запустению других. Число жителей Эдинбурга, который был королевским городом, выросло с 12 тысяч в 1560 г. до 20–25 тысяч в 1635 г., 30–50 тысяч в 1700 г., и до 82 тысяч ко времени первой переписи 1801 г. Рост численности городского населения в Шотландии был наиболее динамичным во всей Европе в XVIII в., будучи в значительной мере связанным с эмиграцией из сельской местности. Этот рост характерен для всего периода шотландской Новой истории, но в наибольшей степени свойственен для конца XVI-начала XVII вв. и для времени, следующего сразу за подавлением якобитского движения^[17]. Особенностью городской ситуации в Шотландии является то, что, хотя Эдинбург был самым ее крупным городом до начала XVIII века, соотношение численности населения, проживающего в столице и в других городах, было ниже, чем в других европейских странах. Такие городские центры как Глазго, Данди, Абердин, Перт, или меньшие по размеру и численности населения города вроде Инвернесса и Дамфриза, играли несомненно большую роль в экономическом развитии страны в целом, чем даже более крупные города в других европейских центрах. Кроме того, городской рост в Шотландии имел еще ряд особенностей. Во-первых, он был крайне регионализирован, поскольку практически все города располагались в Лоуленде, по крайне мере, это утверждение является бесспорным для периода до XVIII в. Во-вторых, шотландское городское население между 1500 и 1600 гг. росло в тех же пропорциях, что и английское. Еще более эти темпы ускорились в XVIII в., что было уникальным европейским процессом. Кроме того, цифры городского роста говорят и об экономической динамике в целом после 1750 г., когда темпы экономического развития Шотландии намного опережали тенденции развития других регионов.

Еще одним общепринятым утверждением является то, что экономическое развитие Шотландии в Новое время было тесно связано с эволюцией т. н. «примитивных социальных структур», какими были, в частности, хайлендерские кланы. Удивительно, но утверждение Рона Хастона, сделанное им почти четверть века назад, об отсутствии полноценных исследований о шотландской социальной структуре Нового времени, до сих пор нечем опровергнуть^[18]. Британская и церковная, и светская историография предпочитали обходить этот вопрос стороной. Светские историки всегда ограничивались лишь констатацией различий социальных структур Англии и Шотландии; в работах же, принадлежащих перу церковных историков, чаще речь идет о взаимоотношениях между человеком и богом, чем между человеком и человеком.

XVI в. чрезвычайно интересен для историка с точки зрения и экономических, и социальных процессов, происходивших в Шотландии. Он является принципиальным для понимания шотландского прошлого Нового времени потому, что именно в тот период были заложены основы социальных процессов, определявших развитие региона в следующие два столетия. Наиболее фундаментальным из этих процессов было окончательное инстиуциональное разделение тех, кто работает на земле, и тех, кто ею владеет. Именно XVI столетие было последним веком шотландской истории, когда возможности социальной мобильности были относительно велики. Одновременно, XVI в. еще не провел резкого социального разграничения между джентри и представителями других социальных слоев.

Между тем, очевидно, что такой системы социальных рангов, которая существовала во Франции XVII в. или в Пруссии столетия XVIII, в Шотландии не было. Однако на уровне церковного прихода, например, существовало разделение на хозяев, свободных владельцев, фьюеров, державших землю на условии фиксированной платы, собственников и тех, кто обрабатывал землю. Такое разделение закреплено в большинстве письменных документов. На уровне городской классификации, как правило, выделяли тех, кто обладает городскими привилегиями, и всех остальных.

Сегодня, на основании анализа записей о поступлениях налогов, а также поместных документов, историк имеет возможность составить хотя бы самую общую классификацию социальных групп Шотландии Нового времени в зависимости от уровня их имущественного положения. В частности записи о налогах свидетельствуют об имущественной дифференциации конца XVII в. в Лоуленде. Изучение этого периода особенно важно, учитывая экономический кризис 1690-х гг., выступивший катализатором исподволь развивающихся процессов.

Подавляющее количество земли принадлежало крупным владельцам, обладающим политическим и судебным авторитетом и использующим патронажные практики для защиты собственных интересов. При этом земельный рынок был развит крайне слабо, а оживление операций на земельном рынке в конце XVIII века было связано с развитием городских слоев торговцев и профессиональных служащих. Корона, города и отдельные мелкие владельцы владели лишь незначительной частью земли в Шотландии, и только лишь в западных, центральных и юго-западных частях Лоуленда было несколько более развито крестьянское землевладение. Западные же острова были вообще объединены в единое владение, Лордство островов, где наследовались все земли целиком. Незначительное исключение составляет Восточный Лотиан и Файф, территории вокруг Эдинбурга, где земельная собственность была меньших размеров и рынок земли был более динамичным.

В Шотландии не было эквивалента английских йоменов, за незначительным исключением тех, кто проживал в поместьях мелких землевладельцев или порционеров, наследовавших лишь часть земельного держания. Однако таких к концу XVII в. насчитывалось не более 8 тысяч человек^[19]. Те, кого в Англии называли копигольдерами, в Шотландии уже в конце XVI и начале XVII столетия стали арендаторами земли, мелкое же землевладение получает все большее распространение, начиная с середины XVI столетия, когда реформация разрушила крупное церковное землевладение. Однако, во-первых, экономическое значение таких хозяйств было невелико в XVI в., а, во-вторых, в XVII столетии большая их часть вошла в состав более крупных владений лендлордов.

Таким образом, и в XVI, и в XVII столетиях доступ для большинства крестьян к земле мог быть возможен только благодаря аренде. Если на протяжении XVI и большей части XVII вв. преобладает краткосрочная аренда, то в конце XVII столетия очевидно проступает тенденция к увеличению арендных сроков. Если на Атолле земли поместья Туллибардин в период с 1688 по 1783 гг. в среднем сдавались на срок 9 лет, в 1725 – 11 лет, то в 1760 – 19 лет^[20]. Увеличение сроков аренды свидетельствует о том, что земли все чаще используются с коммерческими целями, как землевладельцами, так и арендаторами. Хотя для Шотландии это не было совсем новым явлением – такие же длительные сроки временных держаний были характерны для XV и начала XVI вв.

Сельское сообщество возглавлялось лендлордами. За ними шли фермеры, лично обрабатывающие землю, за ними их семьи и нанятые коттеры и слуги. Владения таких фермеров были чрезвычайно разнообразны и с точки зрения размера и структуры, и с позиции тех, кто трудился на этой ферме. В некоторых районах Шотландии таких фермеров насчитывалось до 50 % от всего мужского населения, в других – эта цифра колеблется в районе 20 %, а некоторых случаях фермами могли владеть сразу несколько хозяев^[21].

Отличительной особенностью Шотландии по сравнению в Англией является то, что, даже несмотря на чрезвычайно маленькие земельные участки, в ней практически не было полностью безземельных крестьян.

Семьи коттеров составляли массу сельского населения в большинстве шотландских приходов, и большая часть сельских слуг, очевидно, происходила из этой категории. Они, как правило, получали небольшой участок земли в фермерских владениях в обмен на работу в хозяйстве землевладельца-фермера. По сути они являлись сельскохозяйственными рабочими, и различные региональные особенности этой группы на территории Шотландии не стоит переоценивать. Историки спорят и о процентном соотношении коттеров и крестьян-субдержателей относительно общей численности населения^[22]. В целом, из-за высокой плотности населения и скудости земельных ресурсов, субдержания были больше распространены в Шотландии и Ирландии, чем в Англии, и уже на протяжении XV в. целый ряд монастырей обзавелся многочисленными коттерскими коммунами, для того чтобы удовлетворять монастырские нужды.

В Хайленде массовое распространение коттерства приходится на XVIII в., когда тысячи горцев, владея крошечными земельными участками, устраивали на них свое хозяйство, выживая с помощью рыбной ловли и дистиляции виски. Западно-хайлендерских и гебридских коттеров называли гэльским словом «скаллагс». В Лоуленде, начиная с экономического кризиса 1690-х гг., многие коттеры нанимались на мануфактуры, постепенно втягиваясь в формирующийся индустриальный рынок и составляя основу рабочих слоев населения.

Если сельская бедность в Шотландии была представлена, главным образом, коттерами, то социальная группа городской бедноты была более разнообразна и включала слуг, временных рабочих, странствующих актеров, попрошаек, бродяг и сирот, вдов и стариков. Три четверти тех, кто находился на попечении в Абердине в 1695–1705 гг. составляли женщины, из которых две трети были вдовами. Система социального попечительства была более развита в городах, особенно в Эдинбурге, в который стекался поток людей из сельской местности, резко возраставший в такие кризисные периоды как конец XVI или конец XVII веков. Церковные записи Перта, датируемые 1584 г., свидетельствуют, что четверть городского населения, составлявшего четыре с половиной тысячи, были бедняки, с трудом добывавшие себе пропитание. А на протяжении кризиса 1690-х гг. пятая часть всего миллионного населения Шотландии была ввергнута в бедность^[23]. Несмотря на распространенные эгалитаристские представления и существующую систему взаимопомощи, шотландская бедность была серьезным вызовом еще и в XIX в., тогда как в Англии в целом эту проблему удалось уже решить.

Имущественная и социальная дифференциация, конечно же, являлась фактором, детерминирующим процесс формирования национального государства в Шотландии. Происходило это в той же мере, что в других регионах Европы. Вместе с тем, специфика этого процесса определялась связями, далеко выходящими за пределы экономических процессов. Шотландская клановая система являлась тем элементом социальных отношений, который словно бы проходил над всеми другими компонентами, и в итоге именно долгое существование родственных отношений, лежащих в основе кланового родства, определило и особенности развития национального государства. Клановое родство, в основе которого лежал не кровнородственный принцип, а особые социокультурные практики, являлось важным фактором общественной динамики еще и на протяжении XIX в., будучи при этом основой социальной системы Шотландии на протяжении всего средневекового периода и раннего Нового времени.

Относительно природы шотландской клановости необходимо сделать ряд предварительных замечаний. Во-первых, наиболее долго клановая система продолжала существовать в горной Шотландии, где она являлась первоочередным фактором, определяющим все процессы – политические, социокультурные, экономические. Вместе с тем, хотя и больше подверженный внешнему влиянию, Лоуленд также был родовым сообществом, где принадлежность к клану определялась не только фамилией, но и особыми социальными практиками и ритуалами. При этом сама природа клановости имела ярко выраженные региональные особенности, отвечая вызовам, существовавшим в той или иной части Шотландии. Оказывая влияние на развитие локальных сообществ и будучи фактором национального развития, кланы и сами не являлись застывшими во времени образованиями, но подвергались изменениям в зависимости от конъюнктур разного рода.

Во-вторых, клановое родство и родовые практики, существовавшие в Шотландии, не являются пережитками патриархального или феодального общества. Скорее, они представляют собой особую систему взаимоотношений, основанную на традиционных социальных практиках. При этом социальная традиция – это не нечто вымирающее или клонящееся к упадку, а целая система взаимоотношений, которая рождается, живет и гибнет в определенном социальном контексте. Историографический канон, согласно которому кланы было принято рассматривать как статический пережиток былого, анахронизм, чудом сохранившийся в XVII и XVIII вв. у границ модернизирующейся Англии, сам ушел в прошлое и является академическим анахронизмом. Бесспорно, что большее эвристическое значение имеет такое понимание шотландских кланов, согласно которому они представляют собой чрезвычайно гибкий и вместе с тем устойчивый социальный организм, залогом жизненности которого является способность отвечать на вызовы времени.

Наконец, важно и то, что шотландские кланы могут быть изучены как с точки зрения генетического подхода, так и с функциональных позиций. Каждый из двух методов способен принести интересные исследовательские результаты. В первом случае историк должен будет обратить внимание на формирование и эволюцию клановой системы, которая, вопреки распространенному мнению, является детищем позднего средневековья. Второй подход, думается, более целесообразен для данного исследования. Исходя из предложенного понимания клановой системы, как комплексного эволюционирующего родового организма, необходимо проследить то, как институты родства приспосабливались к меняющемуся социокультурному и политическому контексту.

Традиционно принято считать, что формирующееся национальное государство должно уничтожать все другие идентичности, препятствующие процессу нацие-строительства. История формирования шотландской национальной государственности опровергает это представление. Кланы не только не помешали политической консолидации и были вовлечены в сам процесс формирования нации, но и стали одним из наиболее значимых символов этого процесса. Более того, клановое родство использовалось в качестве одного из механизмов политической и национальной интеграции.

Сам термин «клан» происходит от гэльского «Chlann», что дословно обозначает «дети» и отражает политическое, социальное и культурное единение, являвшееся странным сочетанием эгалитарных представлений о родстве, феодальных принципов господства-подчинения, а также региональных и локальных особенностей^[24]. И в горной, и в равнинной Шотландии взаимные кровные обязательства, существующие на протяжении столетий, в XV в., в условиях расширявшейся клановой экспансии, потребовали письменной фиксации, а в XVI столетии дополнительным фактором необходимости письменного скрепления союзов стало то, что Реформация освободила обширные земельные владения церкви, которые перешли во владения лендлордов и потребовали заселения новыми крестьянами. Исходя из основной функции клана, которая заключалась в защите своих членов, в XV в. усиление родовых связей в шотландском обществе было одновременно и причиной межклановой вражды, и ответом родового общества на происходящие изменения в регионе. В основе этого процесса трансформации лежали изменения во взаимоотношениях между землевладельцами и теми, кто проживал на этой земле, связанные с кризисом феодального принципа господства и подчинения, сочетавшим иммунитетные и экономические права. Формирование клановости было, таким образом, ответом на разрушение прежней общественной системы, взамен которой клан предлагал иную систему – не экономическую и политическую, а принцип родства, как основу взаимоотношений. Таким образом, традиция клановости, изобретенная в XIX в., о которой писал Хью Тревор-Ропер, была отнюдь не первым прецедентом в этой области.

Не менее важны были и геополитические процессы. Эскалация напряженности достигает своей высшей точки в регионе Западного Хайленда с падением государства Лордов островов в 1493 г. Это объединение, иначе еще называемое Лордство Островов, возникло после того, как правнуки Олафа Красного, последнего короля Мэна, разделили земли, некогда принадлежавшие их предкам, и один из них, Доналд, в 1164 г. наследовал не только титул Лорда островов, но и территории клана Доналдов – Гленко, Гленгарри, а также земли боковых ветвей клана – Раналдов и Макянов. Возникновение Лордства островов было результатом борьбы корон Мэна, Норвегии и Каледонии за контроль над островами, прилегающими к западному побережью Шотландии, а также следствием брачного союза, заключенного между одной из дочерей Олафа и Сомерледом, потомком одного из островных вождей Джодфри Макфергюса. Хотя феномен Лордства островов практически не изучен в историографии, ни отечественной, ни британской, думается, что по своему характеру это было протогосударственное образование, обладавшее влиянием в Хайленде и посредством постоянной экспансии сглаживавшее основные противоречия в регионе. На протяжении нескольких столетий геополитическая ситуация в регионе характеризовалась тем, что главы родов, проживающих на территории Хайленда, обязаны были приносить присягу главе Лордства и становились танами, то есть наместниками, неся ответственность за порядок на своих землях.

1493 г. стал особым годом шотландской истории. Тогда Лордство островов, на протяжении многих лет угрожавшее западным пределам Шотландии, было окончательно разрушено, а вместе с ним ушли в прошлое и опасения, что на западе Шотландии будет существовать независимое государственное образование. Теперь его земли должны были перейти шотландской короне, что, правда, в краткосрочной перспективе сулило лишь новые испытания.

История Лордства тесно связана и с прошлым самой Шотландии, поскольку еще шотландские монархи XIII в., пытавшиеся вовлечь западные острова в орбиту своего влияния, всячески способствовали матримониальным союзам, а также бондам между лордами островов и соседними с ними гэллоговорящими регионами Шотландии, принадлежащими Коминам и Стюартам. Укрепление Лордства часто оборачивалось потерями для Шотландии и наоборот.

Нестабильная ситуация на западе Шотландии сопровождалась и сложными внутриполитическими процессами. Если XIV в. шотландской истории может быть охарактеризован как столетие, когда в королевстве господствовали крупные династии, ставшие самостоятельными политическими силами и использовавшие свои военные ресурсы для отстаивания независимости, то XV в. стал столетием укрепления королевской власти. Однако речь шла не только о том, что установить баланс между властью магнатов и короны. Шотландские монархи претендовали на то, чтобы значительно расширить свою власть, территориально и институционально, что отражало общие тенденции экономической, социальной и политической жизни королевства. В конце XV в. Эдинбург становится столицей Шотландии, и это означало, что в него переместилась политическая власть и экономический центр страны. И хотя аристократия теперь прибывала ко двору в поисках должностей и королевских милостей, такое расширение могущества Стюартов создавало новые противоречия. В правление Джеймса III (1460–1488 гг.) и Джеймса IV (1488–1513 гг.) шотландская корона была вовлечена в целый ряд конфликтов, в том числе и в перманентное противостояние с Лордством островов. После того как Макдоналды, управлявшие землями на западных островах, лишились своих владений в Россе и Кинтайре в 1475–1476 гг., аннексия Лордства была уже вопросом времени, и поэтому события 1493 г. не вызвали удивления современников.

Упадок государственного образования, существовавшего на северо-западе Шотландии с конца XII в., привел к резкому снижению влияния Макдоналдов, которые на протяжении всей истории Лордства островов олицетворяли его силу и могущество. Некогда могущественное и независимое государственное объединение распадается на многочисленные кланы и ветви кланов, оспаривающие лидерство, что явилось основой межклановой борьбы и кровопролитий, развернувшихся в Шотландии в XVI столетии. Эти процессы способствовали лишь усилению клановой солидарности и закреплению такого типа социальной организации, в котором социальное положение определялось, в первую очередь, не уровнем богатства, а принадлежностью к клану. И институты, и отношения в рамках такого родового общества были крайне персонализированы – XVI и XVII столетия представляют тому множество доказательств. Вместе с тем, по мнению ряда исследователей, именно это родство способствовало достижению социального консенсуса и такому развитию общественной системы, в которой равные предоставляемые всем возможности приводили к сглаживанию социальных противоречий и гармонии, неведанной большинству европейских стран^[25].

Хотя история средневековой Шотландии ассоциируется с сильными родовыми связями, слабой королевской властью и непрекращающейся кровавой враждой, фактически мы знаем очень немного о шотландской вражде периода до XV в. – среди источников нет ни юридических записей об этом, ни литературных памятников. Свидетельством массового распространения кровной вражды становятся лишь более восьмисот т. н. «договоров людей», заключенных в конце XV в. между простолюдинами и их лордами, а также «контрактов дружбы» между людьми одинакового статуса. Эти документы являются свидетельством той ответственности, которую несли представители клановой аристократии по отношению к рядовым клансменам в сфере частного права^[26]. В конце XVI – начале XVII вв. шотландские юристы стали издавать и комментировать эти договоры, благодаря чему многие из них дошли до нас, и мы можем проследить как частное право работало в традиционном обществе и чего люди от него ожидали.

Сам термин «договор людей», в шотландском варианте XV века – «band of manrent», в определенной степени уникален, хотя бы потому, что в других североевропейских странах в период позднего Средневековья и раннего Нового времени не произошло смены названия для отношений между землевладельцем и людьми, проживавшими на его территории. В Англии в XV и XVI вв. по-прежнему был распространен indenture, во Франции – alliance, в Германии – Dienerbrief. И хотя содержательно эти категории могли меняться, но лингвистически использовались традиционные термины^[27]. Термин «band», происходящий из средне-шотландского диалекта, тоже не представляет сложности – в XV–XVI вв. он встречается повсюду в письменных документах и обозначает денежные или земельные обязательства одного по отношению к другому. Вторая же составляющая этого понятия – гораздо более сложная проблема, связанная с социальной динамикой и меняющимися практиками общественных связей на заре Нового времени.

«Manrent» очень редкий и достаточно архаичный термин, который был вновь извлечен в социальную коммуникацию в середине XV в. и стал означать отношения между человеком и его землевладельцем. Вплоть до начала XVII в., когда исчезает практика бондов, а вместе с ней и само слово, этот термин был крайне распространен. Проделав долгую эволюцию в XI и XII вв., затем практически исчезнув из употребления, в 40-х гг. XV века категория «manrent» вновь появляется и обозначает не что иное, как «быть человеком». Анализ этих документов показывает, что это были не просто договоры покровительства и защиты, что содержалось в перечне обязательств. Скорее это были политические контракты взаимной поддержки, используемые в массовом порядке в XVI в. в определенной политической ситуации, когда «эпоха набегов» и вражды обуславливала необходимость консолидации в целях защиты интересов. Нестабильность XVI столетия, таким образом, стала еще одним фактором формирования клановости.

Что касается вражды в более ранние периоды шотландской истории, то в распоряжении исследователей есть лишь т. н. «Древнее право» (Auld Lawes) – коллекция многочисленных записей королевского, городского, обычного права с XII по XIV вв. с незначительными отступлениями в XI и даже в X столетие. Сколь-либо детального анализа этого источника так и не проведено, хотя в нескольких работах по соответствующим периодам встречаются на эти законы отсылки. В самом общем виде «Древнее право» свидетельствует о двух вещах. Во-первых, о географическом распространении кровной вражды, а, во-вторых, о постоянных попытках короны взять под контроль эту сферу общественных отношений. При этом важно, что кровная вражда была распространена повсюду в Шотландии, а не только в гэльской ее части, которую традиционно принято считать наиболее дикой. При этом в механизме реализации кровной вражды, а, значит, и в том, как эти проблемы решались на уровне институциональном, сходства между Лоулендом и Хайлендом гораздо больше, чем различия. Исключение составляет разве что лингвистической аспект.

В конце XV века появляется целый ряд специальных терминов, записанных и изданных в 1597 г. Джоном Скене, который прокомментировал их, порой отчасти модернизировав, чем сохранил свидетельства распространения этих слов в языке судопроизводства. Часть этих слов имеет кельтское или ирландское происхождение, другая – валлийские корни. Как бы то ни было, все они отражают широкое распространение обычаев компенсации или мести за причиненный ущерб. Эти первые по времени дошедшие до нас записи показывают контакты с Ирландией, Уэльсом и Нортумбрией, также кельтское и североанглийское влияние. В целом, очевидно, что существовала преемственность между ранне- и позднесредневековой враждой, а также между гэльским и англо-саксонским прошлым.

Эта преемственность важна и с точки зрения влияния короны на институты кровной вражды. Мы не знаем о том, какой была ситуации до XII в., хотя и возникает порой искушение считать, что она мало чем отличалась от века XVII. Очевидно лишь, что ранние шотландские монархи добились определенных успехов в деле регулирования этих процессов, и только нормандское завоевание обострило вопрос о роли короны^[28]. На протяжении XII и XIII веков прерогативы короны постоянно расширялись, в то время как сфера действия родового права была незначительной. Причина этого была объяснена еще в 1960-е гг. шотландским историком Джефри Барроу^[29], который в своей более поздней работе писал, что шотландское родство, как особый тип социальной организации, свой наиболее отличительный характер приобрело в конце XIII века^[30]. Норманны, по мнению историка, пришедшие не как завоеватели, а как поселенцы не знали родового права, и не родовые институты, а монархи были ответственны за людей «вне рода». Сами родственные отношения в этот период начинают дрейфовать в сторону отношений феодальных, считает целый ряд исследователей. И хотя норманны не были завоевателями и никогда не стали по-настоящему правящей элитой, как это было в Англии, они заложили основу собственным родам, от которых происходят многие знаменитые шотландские кланы и адаптировались к традиционным шотландским нормам.

В этих условиях действительно существовала возможность конфликта между короной и родовым сообществом, что столь часто встречается в европейской истории. Однако в Шотландии именно корона частично адаптировав нормы традиционного права, признала право налагать штраф даже на монарха, если он был повинен в смерти человека. Еще большее значение для сглаживания потенциальных конфликтов имело признание права рода, к которому принадлежал убитый «железом или водой» человек, на компенсацию со стороны виновных в этом.

Очевидно, что в отличие от англо-саксонского права, шотландская корона признавала право на возмещение. Признание этого права сопровождалось разработкой специальной процедуры, и государство, таким образом, не устранялось от функционирования институтов кровной мести, а, наоборот, становилось его частью. Предлагая паллиативные способы решения проблемы, суд становился то на сторону потерпевшей стороны, то принимал сторону обидчика, но неизменно принимая во внимание законы кровной мести. Мало кто представлял, насколько были стары те законы, которыми руководствовалось судопроизводство, важно было лишь то, что они способны были решить конфликт между сторонами, а также сгладить противоречия между интересами короны и институтами кровной мести.

В марте 1587 г., через месяц после казни Марии Стюарт, состоялась встреча представителей Англии и Шотландии, на которой было заявлено, что Елизавета очень сожалеет, что ей пришлось лишить жизни Марию, и предлагает Джеймсу возмещение. На это шотландские представители заявили, что они готовы были требовать такой компенсации, поскольку, согласно родовому обычаю, родственники и близкие казненного имеют на нее право. Этот пример иллюстрирует устойчивость родовых связей на всех уровнях, институциализацию родства, а также его влияние на международные отношения.