Музейная крыса

Глава третья. Мой отец

1

Рассказ Агаты о том, как и при каких обстоятельствах познакомились мои родители, я выслушал сидя в мягком, обитом усыпанной цветочками плотной тканью кресле; такие кресла, обитые тканью с флоральными узорами, я особенно люблю. Мне всегда нравилось слушать рассказы Агаты: был у нее и литературный дар, и вполне определенные литературные вкусы, и, возможно оттого, что она много работала для театра, Агата привыкла к совершенно специфической манере повествования, достаточно ясной и четкой, такой, словно бы все, о чем она рассказывала, увидено ею из темноты театрального зала, в то время как описываемые события происходили на освещенной сцене.

Обычно я усаживался в глубокое кресло под работой ван де Вельде; в нем, заглядывая к Агате, любила сидеть моя мать. Агата же, сервировав чай с печеньем на старом, с гнутыми бронзовыми ножками столике, устраивалась в кресле напротив. Пила она по обыкновению чай с бергамотом, добавив в него молоко. Появлялись на столике и темно-желтый, нарезанный на дольки кекс с изюмом, и присыпанное сладкой пудрой печенье с орехами. Чай с бергамотом я никогда не любил. Мне всегда нравился черный индийский байховый чай, его я люблю пить из белой с тонкими стенками фарфоровой чашки на белом же фарфоровом блюдце, добавив сахар и тонкий ломтик лимона.

В одну из наших бесед за чаем я уяснил для себя, отчего Агата никогда не любила первую жену моего отца. «Это был мезальянс. Ему нужна была совсем другая женщина, – сказала она как-то раз и добавила: – Что самое удивительное, Саше повезло…»

Ему было тридцать с небольшим в ту пору, он был майор медицинской службы и проходил ее в окружном военном госпитале, где начал работать после возвращения в Ленинград с войны в Корее, стране в ту пору желтой и ужасно пыльной. «Корейцы с удовольствием ели собак и нередко нападали на госпитали. Они старались перерезать горло. Каждому. Больным, раненым, медсестрам, врачам – точь-в-точь как своим собакам. Человеческая жизнь в Корее просто ничего не стоит, это была большая резня, множество людей просто сошло с ума», – рассказывал отец Агате.

Майор медицинской службы Стэн участвовал в войне с Японией в 1945 году, а затем воевал в Корее с июня 1950 по июль 1953 года, причем реальность войны в Корее, согласно его рассказам, обладала вполне явственным психиатрическим измерением. Агата запомнила его рассказ о Желтом море и осьминогах, утаскивавших под воду лодки с корейцами. Военнослужащие, случалось, стреляли в своих товарищей или занимались самострелом, и разбираться во всем этом хаосе следовало армейским психиатрам. Задача, которую приходилось решать Александру Стэну, состояла в том, чтобы отличить военнослужащих, переживших нервный срыв или действительно сошедших с ума, от попросту «косивших», а уже после этого принимать решение об отдыхе, лечении, разжаловании, суде или демобилизации.

Вернулся он с войны не один, а с женой, или «фронтовой подругой», как называла ее Агата. Отец и его жена прослужили в одном военном госпитале несколько лет. «Жена его была членом партии, это типичный мезальянс. В ней было что-то деревенское, – сокрушалась Агата, – она всегда возвращалась со своих партсобраний навеселе, с ярко накрашенными губами. Короче говоря, попросту вульгарная особа. Вернувшись домой, в Ленинград, твой отец осознал, что она просто не в его вкусе».

Как-то Агата сказала: «Поразительно, до какой степени непоследовательны мужчины, а впрочем, все мы… – И после некоторого раздумья добавила: – Кто бы мог подумать, что Саша женится на такой женщине. Вот еще один результат войны – институт “фронтовых подруг”, мужчины и женщины сближаются или попросту сходятся перед лицом смерти, а затем кончаются война, страх, несвобода – и все уходит». Мне пришло в голову, что, возможно, она примеряет свое суждение к событиям собственной биографии.

Брак отца вскоре распался, и его бывшая жена уехала в Москву.

2

После ее отъезда Александр Стэн, брат Агаты и сын профессора А.А. Стэна, продолжал жить в небольшой квартирке на четвертом этаже дома в Митавском переулке, неподалеку от Московского вокзала. Лифта в доме не было. Хозяин квартиры, коллега-невропатолог, командирован был на несколько лет в Китай для изучения теории и техники иглоукалывания.

Прошел год, жизнь Александра Стэна вошла, казалось, в нормальное русло, он привыкал жить один и однажды, в пятницу вечером, навестил родителей и сестру Агату. Андрею в ту пору было лет десять.

– Агата, ты должна мне помочь, – неожиданно попросил он сестру. – Я думаю, она актриса, мне кажется, я где-то видел ее, но не помню, в каком это было театре.

Он рассказал Агате о молодой женщине, встреченной им в больничном коридоре, о светлом, почти матовом ее лице и скользнувшем по нему взгляде.

– Она приходила навестить больного отца, в руках у нее был букет ирисов на длинных стеблях. Отец ее – контр-адмирал Толли-Толле, – добавил он.

Агата засмеялась и сказала, что знает, о ком он говорит, она даже знала, кто вручил этой актрисе букет цветов, который она решила отнести в больницу, где приходил в себя после операции ее отец.

– Сходи на «Коварство и любовь», театр недалеко от Литейного, – посоветовала она, – представься, и она догадается, что ты мой брат. Правда, на брата ты не слишком похож… Разве что взгляд, но никак не глаза…

Агата, как я понимаю, имела в виду то, что во внешности отца превалировало северное, унаследованное от Стэнов начало.

3

На следующий день была суббота. После окончания рабочего дня приятели отца, супружеская пара, с которыми он дружил со студенческих лет и с кем часто проводил свои выходные после развода, уехали в этот день на дачу копать картошку, а он решил пойти в театр, где, как оказалось, вечером шел спекталь, о котором говорила Агата. К тому же он просто не знал, как еще скоротать предстоящий вечер. Правда, название пьесы и какие-то смутные воспоминания о временах, когда он рылся в отцовской библиотеке, подсказывали ему, что увидеть придется что-то напыщенное и никак не соответствовавшее времени, в котором он жил. К тому же несколько критичное отношение к собственным эмоциям и переживаниям предостерегало его от осуществления нелепой, как ему теперь представлялось, идеи познакомиться с актрисой, которая к тому же оказалась еще и дочерью контр-адмирала Толли-Толле. Но спектакль по пьесе Фридриха Шиллера назначен был именно на этот вечер, и он решил испытать судьбу.

После непродолжительных переговоров с кассиршей в узеньком окошечке театральной кассы он приобрел билет на спектакль и, миновав билетеров, направился в буфет, где заказал бокал шампанского и бутерброд, поданный на блюдце с голубой каемкой, что заставило его улыбнуться. Бутерброд состоял из полусухого ломтика батона с маленькой розеткой масла и полупрозрачного кусочка бледно-желтого голландского сыра.

У соседнего столика разговаривала пара; похоже, работали они на одном заводе, в конструкторском бюро, ибо сначала разговор шел о чертежах и синьках. Мужчина средних лет, довольно высокого роста, светловолосый с пролысинами, в очках, внешне несколько напоминал композитора Сергея Прокофьева. На лацкане его пиджака красовался институтский значок. Женщина выглядела моложе его лет на десять, темные волосы ее были завиты и аккуратно уложены, глаза за стеклами очков блестели, одета она была в скромное темное платье. Перед ними на столике стояли два бокала шампанского и тарелка с двумя бутербродами.

Александр Стэн прислушался. Женщина рассказывала своему спутнику о том, какой самостоятельный мальчик ее сын, она уже успела ему позвонить и он, как оказалось, сделал уроки и уже поужинал. На ней были легкие, не соответствовавшие погоде туфли – скорее всего, она оставила боты в раздевалке. Судя по всему, этот поход в театр был давно задуман и вот теперь осуществлен.

До начала спектакля оставалось еще какое-то время, и публика постепенно заполняла фойе театра.

Затем Александр Стэн подошел к огромному стенду в холле театра с фотографиями актеров, актрис, директора театра, завлита, главного художника и всех остальных сотрудников. Вначале он увидел фотографию запомнившейся ему женщины среди фотографий актеров и сотрудников театра в только что приобретенном буклете с репертуаром театров Ленинграда на сезон 1954–1955 года. Правда, фотография была невелика, и он не был уверен, что это именно та молодая женщина, которую он видел в коридоре клиники с букетом ирисов в руках. Затем он открыл приобретенный в кассе буклет с фотографиями актеров и перечнем спектаклей. Через мгновение он понял, что не ошибся, – на обеих фотографиях было именно то лицо, которое он запомнил. Фамилия под фотографией окончательно рассеяла его сомнения. Контр-адмирал Толли-Толле был видной фигурой в области морской радиосвязи, и имя его иногда упоминалось в печати и по радио, неустанно вещавшем об освоении Арктики, льдах, торосах и айсбергах.

Тогда он направился к администратору и представился. Его интересовало, сможет ли он отнести цветы за кулисы по окончании спектакля. К сожалению, это было против правил. Но передать цветы с запиской брался сам администратор.

– В нашем театре ее все очень любят, – сказал, поглядев на него, лысый и чем-то похожий на известного в ту пору гроссмейстера Бронштейна администратор. – А передать цветы, конечно же, можно, я сам передам ваши цветы. А вы напишите записочку, – тут он улыбнулся и кивнул, давая понять, что аудиенция закончена.

До начала спектакля оставалось еще около получаса, и после того, как администратор одним росчерком пера своей авторучки оставил на его билете знак Z, Александр Стэн вышел из театра на улицу. Букет ему удалось купить тут же, неподалеку. Был сентябрь, и у ближайшей остановки трамвая он увидел моложавую женщину в стоптанных туфлях и с папироской в зубах. Левой рукой она прижимала охапку астр к серому просторному плащу с темными от воды пятнами на груди. Стэн подошел к женщине и посмотрел на цветы. Она, по-видимому, только что вытащила их из ведра, капли воды падали со стеблей на теплый асфальт. Ясно было, что она живет где-то неподалеку.

– Цветочки хотите? – спросила женщина, вынимая папироску изо рта.

– Да, конечно, – ответил он.

– Так вот они, выбирайте сами, – сказала женщина.

– Давайте пройдем, где посветлее, – предложил Стэн.

Они подошли к витрине магазина, из дверей которого выходили женщины в пальто, шляпках и туфлях на толстых каблуках и мужчины в шляпах и кепках, двубортных костюмах и габардиновых плащах. Люди несли кошелки и авоськи с продуктами, консервами, шампанским, водкой и дешевым портвейном.

Он принялся разглядывать цветы, выбрал те, что ему приглянулись, расплатился, женщина быстро отряхнула воду со стеблей, перевязала их ниткой и обернула бумагой.

Вернувшись в театр, Александр Стэн вытащил из нагрудного кармана пиджака авторучку, набросал несколько слов на листочке бумаги из блокнота и, свернув его, сунул в букет. Затем он отнес цветы администратору. Тот вновь заверил его, что все будет сделано как полагается, то есть согласно правилам, столь же незыблемым, как правила шахматной игры, и на всякий случай попросил у доктора Стэна номер телефона, после чего тот облегченно вздохнул и направился в зал.

То, о чем рассказывал спектакль, не имело ничего общего с тем, что волновало в ту пору майора медицинской службы Александра Стэна. События на сцене происходили почти за два столетия до его возвращения из Кореи. Майор Фердинанд фон Вальтер, влюбленный в Луизу, дочь честного музыканта Миллера, фаворитка герцога леди Мильфорд, влюбленная в майора, коварство отца майора, президент фон Вальтер и его бесцветный секретарь Вурм, домогающийся руки Луизы, хитросплетение интриг и под конец смерть влюбленных от растворенного в лимонаде яда. Пьеса эта скорее соответствовала типу здания, в котором размещался театр, его интерьеру, креслам с красной, траченой временем бархатной обивкой, ну а любовь давно уже казалась ему невозможной; однако по мере развития событий Александр начал догадываться: именно то чувство, что Шиллер называл любовью, существует несмотря ни на что и вопреки всему. Она существует хотя бы как возможность и не может перестать существовать в этой модальности. И это одна из тех его догадок, которые он не собирался обсуждать с кем бы то ни было. Он также отдавал себе отчет в том, что эта идея возникла в его сознании уже после того, как он посмотрел спектакль, где все его внимание было отдано исполнительнице роли леди Мильфорд.

По окончании спектакля он направился к служебному выходу.

– А вот о чем они говорили, я не знаю, – сказала Агата, заканчивая рассказ.

– Ах, о многом, – вздохнула мать через несколько лет, рассказывая о том, как познакомилась с отцом.

Выслушав ее, я понял, что пускаться в дальнейшие расспросы не следует, да, в сущности, и бессмысленно. Достаточно было и того, что в записке говорилось: отец чувствовал себя не вправе подойти к ней в коридоре больницы, когда увидел ее в халате с чужого плеча и с букетом ирисов в руках.

– Я сразу поняла, что он человек военный, по астрам, – добавила моя мать. – В нем чувствовалась сила.

К тому времени я уже понимал, что интонация, голос и облик человека порою бывают важнее того, что он говорит.

Глава четвертая. На Петроградской

1

Жили мы на Петроградской, в квартире, доставшейся будущему контр-адмиралу Толли-Толле вскоре после выхода из заключения. При этом флотоводцем мой дед со стороны матери никогда не был, а был специалистом по радиосвязи, шифрам, радиолокации, самоуправляющимся сложным системам и еще неведомо чему. Родом он был из Риги и по отцовской линии состоял в отдаленном родстве с Барклаем де Толли. После 1918 года отец его стал одним из командиров латышских стрелков, позднее перешел на работу в ЧК и вскоре после убийства Кирова и последовавших перемещений в руководстве ГПУ застрелился в своем кабинете. В те годы его сын, будущий контр-адмирал Толли-Толле, постоянно задерживался допоздна в своей радиотехнической лаборатории. О смерти отца ему сообщили по телефону, и, появившись дома, он, по свидетельству моей бабки Аустры Яновны, сказал что-то вроде: «Он слишком много знал. Добром это не кончается».

Собственно говоря, это могло означать что угодно, в том числе и устранение, как выражался дед много позднее в беседах с моей матерью. Пожалуй, он любил мудреные термины. Позднее, уже на моей памяти, дед охотно пользовался понятиями негэнтропия, информация и логарифм. Все три термина соединялись в одно неясное для меня высказывание, которое дед любил использовать в качестве комментария к тем чужим высказываниям, которые он явно не одобрял. Характерными чертами его были какая-то непроясненность и даже скрытность, да еще, пожалуй, нордическое методичное упорство, проявившееся поначалу в разработке разнообразных, в том числе и умещавшихся в фибровые чемоданы, передатчиков. Используя эти передатчики, он участвовал в спасении летчиков и затертых льдами ледоколов и когда-то провел несколько месяцев на дрейфовавшей у Северного полюса льдине. Именно тогда его имя впервые попало на страницы газет. Через год после смерти Кирова будущий контр-адмирал побывал в Италии. Ездил он туда вместе с другими специалистами принимать субмарину, построенную на верфях компании «Фиат» в Генуе.

По завершении ходовых испытаний был устроен прием, на который прибыл Муссолини. Посол Потемкин встретил дуче на ступенях у входа в палаццо. Затем Муссолини и его сопровождающие проследовали внутрь здания и поднялись по устланной красным ковром мраморной лестнице на второй этаж. Проходя мимо невысокого мраморного постамента с бюстом вождя революции, Муссолини внезапно остановился. Вслед за ним остановился и посол, остановились и шедшие за ними люди. Некоторое время дуче созерцал скульптуру, а затем спросил:

– Кто скульптор?

– Фамилия скульптора Кац, – сообщил посол, присмотревшийся к табличке на постаменте.

– Ну что ж, – усмехнулся дуче, – для скульптора с такой фамилией это совсем неплохая работа.

На лицах итальянцев появились улыбки, и Муссолини, весьма довольный собой, проследовал в зал. Улыбки же объяснялись тем, что для итальянского уха звукосочетание «кац» означает то же, что и слово из трех букв, украшающее русские заборы.

Рассказывая эту историю, дед посмеивался. Ему она нравилась, подозреваю, как образец искусного манипулирования информацией. Бабка (а она была много моложе его) обращалась к нему по имени-отчеству, что никого никогда не удивляло.

Аустра Яновна, как и дед, происходила из оказавшейся в Питере и обрусевшей латышской семьи. Мать ее преподавала в школе немецкий, отец занимался гидромелиорацией малых водоемов и славно потрудился на ниве благоустройства городских каналов и водозаборных систем. И в облике Аустры Яновны, и в ее поведении преобладала прибалтийская сдержанность, составлявшая ее главное отличие от окружавших ее уроженцев Питера. Правда, сдержанность ее была не просто чертой уроженки Прибалтики, а качеством, присущим обычно людям, живущим не в своей стране, сдержанностью, так сказать, второго порядка, чертой, которую мать моя никак от нее не унаследовала. Впрочем, сдержанность эта граничила еще и с некоторой надменностью, тень которой изредка пробегала по ее бледному лицу, выдавая себя прохладным неморгающим взглядом серо-голубых глаз и чуть опущенными кончиками ясно очерченных губ. Нельзя не отметить и то, что именно бабка привила моей матери любовь к театру и позднее поддержала ее намерение стать актрисой.

– Красота и достоинство не должны исчезнуть, хотя бы и только на сцене, – сказала она мужу, объясняя свое решение поддержать дочь.

Контр-адмирал же полагал, что театр есть не что иное как вертеп.

– Или Голгофа, – возразила Аустра Яновна.

Ее тетка работала когда-то в латышском драматическом театре в Москве и была расстреляна вместе со всеми остальными актерами и актрисами в 1937 году.

Самого деда арестовали через два года после возвращения из Италии, когда приобретенная у итальянцев подводная лодка попала в ледовый плен во время перехода из Белого моря в Баренцево. Поход в Баренцево море связан был с модной в то время идеей освоения Северного морского пути. Выполняя спущенный сверху приказ, лодки, двигаясь подо льдами, должны были закладывать огромные заряды взрывчатки в местах критического скопления льдов. Первоначальную разведку и оценку положения льдов должна была предоставить полярная авиация.

– По сути своей, – рассуждал контр-адмирал в поздние годы, – это была попытка повторить успехи Метростроя и создать надежную трассу для движения во льдах. Идея несколько опережала время и его возможности, в частности, в вопросе поддержания радиосвязи с подводными лодками, идущими подо льдом. Кого-то должны были посадить, и выбор пал на меня, – сказал он однажды, незадолго до смерти.

Деда обвинили в неоправданных расходах на исследования, разработку и создание новой техники для осуществления связи с подводными лодками. Вскоре после его ареста арестовали и бабку, Аустру Яновну, а мою мать забрала к себе тетка, проживавшая в Пушкине. Однако будущий контр-адмирал выдержал и побои, и запугивание, и ничего не подписал, и поскольку другого такого специалиста по радиосвязи в стране не было, ему создали условия для продолжения работы за колючей проволокой: возглавляемое им специальное конструкторское бюро направляло работу института, которым он руководил до посадки. Прошло несколько лет, и после успешных испытаний разработанного им оборудования дед был освобожден, а позднее еще и восстановлен в прежней должности.

После освобождения дед, его жена и дочь, которая все это время прожила у тетки, оказались во временно предоставленной им комнате в коммунальной квартире на Садовой.

Первые несколько недель к ним почти каждый вечер приходил участковый и проверял документы об освобождении. Соседи глядели на них со смесью страха, уважения, зависти и презрения. Когда мой дед, не мудрствуя лукаво, избил соседа, выходившего подымить на кухню и каждый раз не упускавшего случая сказать какую-нибудь гадость в адрес моей бабки, презрение навсегда исчезло из этого небогатого набора эмоций.

Вскоре, в одно прекрасное утро, за бабкой приехали молчаливые товарищи со шпалами в петлицах. Приехали они еще до того, как она должна была как обычно направиться на работу в пединститут. Ее усадили в автомобиль и после недолгой поездки показали огромную пустую квартиру на Петроградской стороне, напротив зоопарка, объяснив, что завтра ее муж получит ордер на проживание в этой квартире. Затем ее отвезли в огромный ангар в аэропорту Пулково, где предложили выбрать подходящую для указанной квартиры мебель. Ангар был огромен, заполнен самой разной изъятой при арестах и выселениях мебелью, но все попытки отыскать мебель, конфискованную после ареста контр-адмирала и его жены, оказались тщетными, и после пары часов поисков Аустра Яновна подписала список понравившихся ей предметов обстановки из хранившейся в ангаре мебели, доставленной на следующий день в обширную с высокими потолками квартиру.

2

Прямые солнечные лучи редко попадали в контр-адмиральскую квартиру. По утрам солнечный свет касался стен и темных деревянных панелей в гостиной, а самым светлым помещением в квартире была просторная комната с эркером, примыкавшая к столовой и выходившая окнами в сад.

Мебель, отобранная Аустрой Яновной в ангаре, была разностильная, темная и громоздкая; кровати и платяные шкафы, обширные диваны, секретер, письменный стол и книжные шкафы соседствовали с уютными креслами, столиками и старыми лампами начала века с желтыми сплетенными проводами, пожелтевшими абажурами и тронутыми патиной медными трубками и рычажками переключателей.

Именно в этой квартире я и вырос, вернее даже не во всей квартире, а преимущественно в комнате с эркером и полукруглым диваном, обитым серебристым бархатом, с журнальным столиком и несколькими креслами и темными, с золотым тиснением корешками переплетов в книжных шкафах у дальней стены.

3

Через несколько лет после выхода из тюрьмы, уже после окончания войны, деду присвоено было звание контр-адмирала. Однако доносчики из числа его лучших учеников продолжали свою деятельность, о чем дед, естественно, догадывался. Смотрел он на эту сторону жизни философски:

– Радиоприемник по существу своему и устройству весьма похож на передатчик, а передатчик, в свою очередь, очень близок по устройству к приемнику… В одном случае вы получаете радиосигналы из эфира, – он очень любил это слово, – и сигнал этот несет информацию о звуке, который в вашем приемнике восстанавливается по наложенным на электромагнитные волны очертаниям звуковых колебаний. С другой стороны, передающая станция при посредстве электромагнитных волн передает все характеристики, ну, скажем, вашего голоса в эфир, так что процессы приема и передачи внутренне взаимосвязаны. И если вы что-то сообщаете окружающим вас людям, то, естественно, должны ожидать, что они будут передавать эту информацию дальше… Поскольку человек не слишком уж сильно отличается от приемно-передающего устройства, – говорил он, с удовольствием замечая ужас в глазах Аустры Яновны, – всяческие обещания, клятвы и прочие попытки провести в жизнь идею сохранения тайны почти всегда бессмысленны и могут задержать естественные процессы передачи информации лишь на какое-то время. Чем, впрочем, и занимаются всевозможные службы, определяя сроки засекречивания той или иной информации и пытаясь спланировать обеспечивающие эти сроки засекречивания меры.

Назовем вещи своими именами: похоже было на то, что люди для моего деда были не чем иным, как источниками и передатчиками информации, хотя, следует сказать, не отрицал он и того, что предлагаемые им схемы понимания человеческого поведения ужасно примитивны. Лишь позднее мне пришло в голову, что философия деда выросла из его опыта: огромное количество технической информации, используемой в его разработках, поступало к нему в институт благодаря работе разведчиков-нелегалов в странах Запада.

– Что ж поделаешь, коли мы живем в такое время, – говорил он.

– Но театр, искусство, творчество – ведь это все другое, – возражала ему бабка, не осмеливавшаяся даже упоминать о вере и вечной жизни души.

– Люди должны иметь возможность ошибаться, какие-то области надо оставлять не до конца отрегулированными, тогда из ошибок, из просчетов или срывов может возникнуть нечто новое; нельзя не учитывать и случай. Взять, к примеру, хотя бы те обстоятельства, при которых наша дочь встретила своего будущего мужа, – продолжал дед свои рассуждения, демонстрируя то же необъяснимое стоическое упорство, с которым он переносил допросы и побои.

Из чего ясно, я думаю, и то, отчего отец мой предпочитал по возможности меньше общаться с контр-адмиралом. Тем не менее моим родителям пришлось переехать в эту квартиру вскоре после моего рождения. Причина была проста: моя мать собиралась вернуться на сцену еще до того, как мне исполнится год, и сумела уговорить отца переехать, что было, как я понимаю, совсем непросто, ибо отец хорошо знал тот тип людей, к которому принадлежал контр-адмирал Толли-Толле.

О себе скажу лишь, что с раннего детства мне нравилось бывать у Стэнов, иногда я оставался ночевать у них; любимицей же контр-адмирала и его жены была Нора, и с нею они чувствовали себя гораздо удобней и естественней, чем со мной.

4

В тот год, когда Нора окончила первый класс, адмирал с супругой направился в длительную, на несколько лет командировку в Севастополь, а Тасю, вымуштрованную Аустрой Яновной и давно уже ставшую неотъемлемой частью дома, оставляли в полное распоряжение моей матери. Жила Тася в небольшой комнате, примыкавшей к кухне, водила Нору в детский сад, неплохо готовила и любила при случае приложиться к бутылке. Норе было лет десять, когда у нее обнаружили затемнение в правом легком, и мать с отцом отвезли ее в Севастополь, где контр-адмирал Толли-Толле занимался обновлением радиолокационной службы черноморского флота.

5

На юг мы не ездили – мать не переносила южное солнце, она, как и отец, чувствовала себя вполне комфортно на даче у Стэнов в Сестрорецке, где сохранилось немалое количество старых, изданных еще в двадцатые-тридцатые годы книг. Дом был двухэтажный, деревянный, окруженный соснами. Особенно хорошо запомнились мне темные осенние ночи и опадающий за горизонт Млечный Путь. Отец рассказал мне о звездных скоплениях еще в детстве. Тогда же услышал я имя Камиля Фламмариона – отец читал его книги. Помню, как со свечой в руке я поднимался в комнату на втором этаже, где отчего-то не горела лампочка. Окно наверху было открыто, и свечу задуло, стало темно, но во тьме за серым зыбким контуром оконной рамы светилась уходившая в никуда россыпь бледных огней.

В то лето я заболел. Сидя у моей постели, мать читала мне «Робинзона Крузо»; книга в суперобложке была проиллюстрирована гравюрами Гюстава Доре. Я запомнил описание потаенной лимонной рощи. Расположена она была под горой, в лощине, и герой Дефо бывал там крайне редко, так как боялся пропустить проплывающий мимо острова корабль. Лимонная роща, синее море и белый парус – все это виделось необычайно ярко, смешавшись с ароматом лимона, меда и чая, которым меня поили.

По ночам я разглядывал Млечный Путь, и отец пообещал свозить меня в обсерваторию в Пулково, где, как он сказал, наблюдают звезды.

6

Каждое лето, в августе, направлялись мы путешествовать: выезжали на озера Карельского перешейка и в Прибалтику, не раз бывали на Рижском взморье и в самой Риге, где в первый же наш приезд я увидел постамент памятника маршалу Барклаю де Толли. Никакой фигуры на постаменте, однако, не было.

– Это наш дальний предок, – сказала мне мать.

Мы стояли у постамента с именем полководца на краю Александровского сада, скорее даже на бульваре, что завершался у здания Главпочтамта. Рядом в саду, прогуливаясь по дорожкам, беззаботно клевали хлебные крошки голуби.

– Этот постамент? – спросил я.

– Нет-нет, сам Барклай, – пояснила она смеясь.

– А где же он? – спросил я.

– Он пропал, – объяснила мать, – сошел с постамента и удалился…

– Куда?

– Наверное на взморье, подышать свежим воздухом, – ответила мать.

Медный Барклай, гуляющий по взморью, меня поразил.

Через несколько лет по дороге в бывший Кенигсберг заехали мы на мызу в Восточной Пруссии, где в 1818 году Барклай де Толли умер от сердечного приступа в возрасте пятидесяти четырех лет. Я запомнил сверкающую змейку реки, холмы и голубые леса на горизонте.

– Они его затравили, – сказала мать о Барклае, – а все, что написано о нем в «Войне и мире», – это бредни Толстого, его туманная философия.

Роман Толстого я прочитал сразу после окончания учебного года в школе, незадолго до отъезда. Лето для меня всегда было временем запойного чтения.

Возвращаясь из бывшего Кенигсберга, мы заехали в Вильнюс, где когда-то жила Ада.

Я увидел Гедиминову гору, красные, тронутые ржавчиной крыши, убегающие вниз улицы в мягком и рассеянном, влажном солнечном свете, узкие, желтеющие в переулке дома, костел Святой Анны, ворота городской стены с мрачной часовней по имени Острая Брама и старую Ратушную площадь.

В кафе на площади родители заказали карбонад с брусникой, салаты и картофельный цеппелин с мясом для меня.

– Раньше здесь все было иначе, – сказала мать, когда мы сидели за деревянным столом в зале, стилизованном под корчму на литовской границе. – А теперь появились новые районы, совершенно безобразные, но все-таки не такие страшные, как у нас в Ленинграде. Так выпьем же чарочку за шинкарочку! – провозгласила она, подняв бокал с местным фруктовым вином.

Зимой она репетировала роль Марины Мнишек, но спектакль закрыли. «Они сочли его слишком вольнодумным, – пояснила тогда мать. – Бедный Пушкин! А он всего-навсего подражал Шекспиру. На бедного Алексея Николаевича жалко было смотреть, а впрочем, поделом ему!» – сказала она о главном режиссере того театра, где служила искусству.

Отец внимательно ее слушал. Он всегда слушал ее со вниманием, он вообще никогда и никого не перебивал, напоминая этим свою мать. Моя же мать обычно высказывала какое-либо суждение, затем развивала свою мысль, порой уводя в сторону; вот и сейчас она вспомнила об уже пошитом для нее костюме Марины Мнишек, скорее даже «облачении», уточнила она. А потом умолкла и посмотрела в сторону отца, и тогда он сказал что-то легкое, чтобы разрядить обстановку.

Я навел на нее объектив отцовского фотоаппарата «Зоркий» и щелкнул. В эту поездку я получил первые знания о том, что такое выдержка, диафрагма и резкость. Фото это сохранилось.