Российская империя в сравнительной перспективе

Вслед за определением общих принципов сравнительного анализа остается установить, какие факторы способствовали могуществу империй, чтобы ответить на вопрос об их долголетии. Не отрицая важную роль насилия, чему уделено большое внимание в литературе, остановимся на других средствах сохранения имперской власти. Имперская идея, имперская бюрократия и защита границ могут быть выделены в качестве трех факторов, способствовавших сплочению, приспособляемости и обновлению евразийских империй.

Имперскую идею олицетворял образ правителя. Это легко понять, если принять во внимание три обстоятельства: концепции власти становились частью нравственных и (или) религиозных представлений, они были связаны с традициями и мифами, язык политики превращал их в видимые символы и написанные тексты. Во всех пяти евразийских империях концепция власти не была постоянной, а подвергалась изменениям, либо в зависимости от личных предпочтений правителей, либо под влиянием внутренних кризисов или внешней угрозы. Поддерживался искусный баланс между светскими и религиозными атрибутами правителя и между властью и церемониальными ритуалами. Кроме всего прочего, наблюдалась эволюция в направлении усиления светского начала, но были случаи возвращения к ранним религиозным мифам, особенно в конце существования Российской и Османской империй. Правители принимали и изменяли свои титулы, украшали и усложняли ритуалы и церемонии, которые устанавливали реальные и символические связи с правящей верхушкой и народными массами. Существовала большая разница в том, каким образом правители демонстрировали подданным свою власть. Наиболее театральной формой было появление лидера на публике в роли главнокомандующего вооруженными силами, но хорошо организованные поездки или визиты за пределами столицы также служили сокращению дистанции между троном и местными жителями.

История имперской идеологии в евразийских империях может служить иллюстрацией к процессу, который я бы назвал кумулятивным синкретизмом: периодическое изобретение новых мифов о происхождении и миссии власти. Кроме Китая, который представляет собой исключение, культура евразийских империй имела общий источник – две великие традиции древнего мира: римско-византийскую и ахеменидо-сасанидскую. Ко времени Ренессанса Габсбурги, чтобы укрепить отношения между светской и духовной властями, использовали тщательно разработанную идеологию, сочетавшую в себе языческие и христианские мотивы. Они объединили мифическую родословную, содержавшую языческие и древнееврейские элементы, с протестантско-эсхатологическими традициями и литературно-историческим дискурсом, который обеспечивали писатели и художники под контролем императорского двора. Австрийские Габсбурги унаследовали от короля Испании Филиппа II мифическую связь с византийскими императорами, с их квазисвященнической властью. Это было узаконено в церемониях евхаристических мираклей, введенных Рудольфом II, и в Ордене Золотого Руна⁶. Австрийские Габсбурги отказались от идеи всеобщей монархии, которая, после того как империя Карла V была разделена на Испанскую и Австрийскую части, выглядела весьма спорной. Но за Габсбургами сохранилась репутация защитников христиан от мусульманских турок, известная как «Австрийская восточная миссия». Австрийская модель строительства империи предусматривает одно отклонение от темы кумулятивного синкретизма. В отличие от других империй, она не была в большей своей части «завоеванным государством». Ее составные части были приобретены, в основном, в результате браков, а отношения между ними складывались чрезвычайно сложно и основывались на средневековых договорах и соглашениях. Эта проблема сформулирована Робертом Канном: «…на протяжении большей части времени между объединением Венгрии, Хорватии и Богемии с наследственными землями Габсбургов в 1526–1527 гг. и падением монархии в 1918 г. само представление о Габсбургской империи как о едином государственном организме серьезно оспаривалось»⁷. Если взглянуть с разных точек зрения на эволюцию образа имперского идеала в Габсбургской монархии, то она свидетельствует об исключительной гибкости правителей и их советников, следивших за изменениями культурной и интеллектуальной моды, которые увлекали социальную и политическую элиту Европы в XVIII и XIX веках. Десакрализация монархии повсюду в Европе, в связи с появлением образа рационально мыслящего, беспристрастного правителя – просвещенного деспота, создала совершенно новую, практичную систему правил поведения для абсолютной власти. Основная идея, заимствованная из германского естественного права, состояла в том, что благополучное и преуспевающее население служит самой прочной основой для процветающего и сильного государства. За послушание и лояльность государство готово на основе закона защищать материальные интересы граждан и обеспечивать их религиозные права, проводя политику веротерпимости. В мире до наступления эпохи национализма монархия могла поддерживать две связанные между собой идеи, которые впоследствии должны были способствовать ее разложению. Первая идея – внимание правительства к использованию родного языка (в Германии общего языка для всей империи) и разных местных наречий для образовательных целей, с предположением, что национальный язык – это ключ к культуре. Вторая идея – двойное понимание гражданства, что дало толчок широкому распространению по всей империи местного патриотизма (Landespatriotismus) и создало условия, при которых он опирался на понятие «нация» в смысле этнолингвистических групп и религии⁸. Однако под влиянием, в конечном счете, Французской революции единство этих двух идей рухнуло.

Французские революционные войны, распад Священной Римской империи и коронация первого «австрийского императора» в 1801 году обозначили окончательный, наметившийся с середины XVIII века, переход от культурных традиций, возникших под влиянием Франции, Испании и Италии, к торжеству германской придворной культуры. После 1848 года монархи, напуганные революцией, занялись безнадежными поисками законов о своей власти и своей миссии. Конституционные эксперименты готовились один за другим с поразительной поспешностью.

В отличие от Габсбургов, российские правители до начала XX века решительно выступали против конституционных экспериментов. В то же время российский «сценарий власти» в царствования Александра III и Николая II подвергся существенным изменениям, связанным с отказом от светского и космополитического образа империи в пользу более ограниченного национально-религиозного⁹.

Это означает, что, когда во время революции 1905 года удалось вынудить монархию создать представительное учреждение – Государственную думу, увеличилась идеологическая пропасть между властью и подвластными. Неудивительно, что Николай II настаивал на том, чтобы «Основные законы», согласно которым были созданы новые представительные учреждения, не ограничивали его самодержавную власть, в то время как некоторые из его советников и многие представители населения думали иначе. Неудивительно также, что имперская чета – Николай и Александра – все глубже погружались в религиозный мистицизм, что в дальнейшем привело их к отчуждению как от официальной церкви, так и от западной элиты¹⁰.

Несмотря на совершенно иное происхождение, Османы, как и русские правители, тоже обращались к ранним традициям, создавая свой образ и укрепляя свою власть. Они сталкивались с теми же проблемами, устанавливая определенные и устойчивые соотношения между земным и духовным началами в своем образе и своей миссии. После завоевания Константинополя османские правители, выходцы из вождей кочевых исламских племен, приняли синкретическую концепцию правления, которая включала в себя некоторые элементы из традиций персидских падишахов и ритуалы византийского императорского двора¹¹. Они назначали мусульманских богословов (улемов) отправлять правосудие, сводя до минимума вероятность конфликтов между представителями светской и духовной властей. Правители Османской империи приняли светский титул султана, впервые принесенный в Анатолию кочевниками турками-сельджуками в XI веке. Захватив власть, правители Османской империи объявили себя властителями на основании божественного права и наместниками Бога. Но официально они не переместили халифат – местонахождение высших духовных представителей ислама – из Каира в Константинополь. Это способствовало сохранению двусмысленных отношений между светскими и религиозными началами в исламском мире. Решение османских султанов использовать титул халифа без официального его принятия свидетельствует о том, что они, подобно российским императорам после Петра I, чувствовали выгоду в сохранении двойственного отношения к своим религиозным обязательствам. Ни царь, ни султан не собирались ставить свои династические и политические интересы в зависимость от взрывов религиозных страстей, и в то же время они сохраняли свое право защищать единоверцев в тех случаях и в то время, когда считали это необходимым.

Российские и османские имперские идеи расширения владений за пределы защиты своих единоверцев – ойкумена и халифат – сошлись на короткое время в Кючук-Кайнарджийском мирном договоре 1774 года. Султан использовал непонимание западными дипломатами сущности халифата, чтобы укрепить свой статус в Европе. В соглашении он был назван «имамом верующих и халифом тех, кто исповедует божественное единство», во французской версии это выглядело как «ie Souverain calife de la religion mahometane». Подобным же образом соглашение подтверждало право российского царя защищать православное население Османской империи и делать представления султану относительно их благополучия. Эти положения были сформулированы достаточно неопределенно, что позволяло толковать их по-разному. Русские довольно скоро отвергли политические претензии на признание турецких интересов в Российской империи. Турки также выступили против широкого толкования российской стороной ее права выступать в защиту православного населения Османской империи. Претензии Российской и Османской империй на распространение экстерриториального религиозного влияния способствовали дальнейшему обострению продолжительного соперничества между ними за пределами их границ.

Еще одно возможное сравнение, связанное с эволюцией власти в России, – это заметное возрождение духовных элементов в культуре Османской империи в поздний ее период. Как и Николай II, султан Абдул-Хамид II стремился возродить и поставить под свой контроль духовные элементы, возвратившись к традициям своих династических предков раннего Османского периода, т. е. до Махмуда II. Это обращение к прошлому российского и турецкого властителей было реакцией на идеи конституционных реформ с целью уравнения в правах всех граждан империи.

По мере того, как евразийские империи приближались к «периоду революций», они столкнулись с требованиями народовластия, участием масс в политике и секуляризацией системы управления. Одним из ответов на эти вызовы была попытка с помощью бюрократических реформ «сверху» реагировать на симптомы, но не на глубинные причины недовольства и несогласия. Другой, еще менее удачный ответ чиновников и лояльных интеллектуалов, – это изобретение ультранационалистической идеологии, которая должна была способствовать подъему националистической мобилизации в многонациональных империях Габсбургов, Османов и Романовых. Пангерманизм, панславизм и панисламизм (или пантюркизм) не были официально одобрены ни одним из правителей трех империй, но они пользовались большей или меньшей степенью влияния в правящих кругах и порою становились решающим фактором в определении политики. Были попытки представить одно или несколько этих движений как протонационалистические¹². Хотя здесь и есть известный резон, важно определить принципиальные различия между ними с учетом их расовых и религиозных составляющих. Пангерманизм, как утверждает Георг Риттер фон Шонерер, носил преимущественно расовый и антисемитский характер. Он был малопривлекателен даже для населения Габсбургской монархии, говорившего на немецком языке, и его влияние возросло лишь после ее распада, а расцвет наступил в период национал-социализма¹³. Панславизм (или, по крайней мере, его русский вариант) объединял в себе религиозное (православие) и расовое (превосходство великороссов) начала. Никогда официально не одобряемые императорским правительством, его сторонники в разное время имели сильное влияние на внешнюю политику правительства, в частности в 1877 году и после 1910 года. Из трех названных течений панисламизм имел самое сильное религиозное содержание и был более других признаваем правителями, особенно султаном Абдул-Хамидом II, который возродил идеи халифата в конституции 1876 года (конституция была отменена и восстановлена только в 1908 году)¹⁴. Пантюркизм и панисламизм были соперниками в Османской империи в основном из-за того, что в первом подчеркивались светское и расовое начала. Но в Российской империи эти начала были умело синтезированы Исмаилом Гаспринским¹⁵. Однако, ни одна из этих ультранациональных идей не захватила массы простых жителей. Причины достаточно понятны: эти идеи не могли соперничать с эмоциональными и психологическими особенностями национализма; для имперской элиты они представляли потенциально скорее разрушающую, нежели объединяющую, идеологию в условиях поликультурных обществ и таили в себе опасность вовлечения империй во внешнеполитические конфликты.

Даже краткий сравнительный обзор культур имперских элит свидетельствует об их относительно высоком уровне динамизма и гибкости. Традиции и мифы часто изобретались или по-новому интерпретировались, чтобы соответствовать новым условиям или нуждам того или иного правителя. Новые версии усваивались правящей элитой и остальной частью общества посредством новых ритуалов, церемоний и исторических повествований. В процессе строительства империи бывали периоды, когда правящие круги демонстрировали готовность проявлять терпимость по отношению к религиям или идеологиям за пределами основной культуры. Все евразийские империи в то или иное время были восприимчивы к внешним культурным влияниям задолго до французской и промышленной революций. Даже встречаясь с потенциально деструктивными влияниями двойной революции, часть правящих элит и отдельные правители предпринимали попытки органично включить новые институты или течения мысли в господствующую культуру. Обсуждение этих реформистских импульсов целесообразно провести в следующем разделе настоящей статьи.

Имперские культуры, нашедшие отражение в ритуалах и церемониях, выполняли важную функцию, символизируя власть и славу правителя. По большей части, однако, немедленный видимый эффект ощущался только самой правящей элитой, представителями иностранных государств, в меньшей степени населением основных городов империи. Общая проблема для всех империй состояла в том, чтобы сделать доступными символы власти для неграмотных крестьян, живущих, по большей части, на значительном удалении от крупных городов. Для превращения символов власти в реальные институты, делающие возможной мобилизацию людских и материальных ресурсов, необходимы были административные структуры, распространявшие свое влияние на города и деревни. Затраты на оборону державы и на содержание двора быстро опережали способность земельной аристократии как выполнять служебные обязанности, так и получать денежные доходы. Имперская бюрократия развивалась, чтобы выполнять двойную функцию: во-первых, зримо представлять империю, нося униформу или отличительную одежду, демонстрируя знаки власти; и, во-вторых, собирать налоги, поставлять рекрутов для армии и осуществлять правосудие. Макс Вебер сформулировал это так: «Решающей причиной для укрепления бюрократической организации всегда было ее чисто техническое превосходство над любой другой формой организации»¹⁶.

Однако, представление о том, что эффективность бюрократии лучше всего обеспечивается эффективной централизацией, было подвергнуто сомнению недавними исследованиями. Опираясь на Чарльза Тилли, согласно которому государственное строительство в Европе было в такой же степени результатом сложных взаимоотношений между центральными властями и местным населением, как и принуждения, историки изучали различные способы, какими административные структуры неевропейских империй развивались по сходным, но не идентичным путям. Тилли подчеркивал диалектическую связь между принуждением и капиталом, т. е. властью централизованного государства и уравновешивающей ее силой коммерческих интересов – двух главных игроков в состязании за извлечение ресурсов на ведение войны¹⁷. Реинтерпретаторы взглядов Тилли подчеркивали важность отношений центральной и местных элит или, что более плодотворно, центральной власти и пограничных районов¹⁸. И в том, и в другом случае основным принципом в их отношениях, следуя опять-таки Тилли, является процесс «торга»¹⁹. Другими словами, центральное правительство, безотносительно к тому, насколько велика сила его принуждения, вынуждено было вырабатывать соглашения с местными элитами или пограничными провинциями, чтобы получать от своего населения налоги и рекрутов, необходимых для защиты территориальной целостности империи или приобретения новых ресурсов за счет расширения ее пределов. Хотя армии служили главным элементом принуждения в евразийских империях, они не могли быть достаточной гарантией стабильности и безопасности. Как утверждает старинная китайская пословица, «сидя в седле, можно завоевать империи, но не управлять ими».

Османская бюрократия зиждилась на прочном союзе султанской административной элиты и улемов-суннитов. Помимо этого, взаимоотношения строились на основе синтеза государственного права (кануна), имевшего отношение к финансовому правосудию, и моральных норм шариата, применяемых провинциальными судами. В ранний период Османской империи бюрократия осознала, что желательно приспособить свою финансовую политику и свой взгляд на определение земельной собственности, на которой базировалась финансовая система, с особенностями отдельных провинций, прежде всего тех, которые находились в районе уязвимых границ. В то же время, они часто предоставляли провинциальным судьям широкие полномочия в интерпретации закона²⁰. Это имело место, по крайней мере, в тех областях на востоке и на юге, где преобладали мусульмане. Таким образом, успех Османского правительства зависел от способности функционировать на центральном и местном уровнях, сочетая как аккумулирующие, так и перераспределяющие функции. Улемы-сунниты, у которых, в отличие от шиитов Ирана, при поддержке султана не было никаких связанных с доктриной проблем, выполняли важную роль: обеспечивали перераспределение административных функций и распространяли их по всей системе. Это отражало не столько разделение власти между центром и периферией, сколько равновесие между моральным миром шариата и финансовыми потребностями государства²¹. Симбиоз властей и улемов разрушился в XIX веке, когда военный и экономический вызов, брошенный западными державами, привел к возрождению чрезвычайно централизованной бюрократической системы. В конце XVIII века дипломаты и судебные должностные лица Османской империи стремились прервать череду военных поражений и территориальных потерь за счет прекращения разделения властных полномочий и восстановления централизованной власти султана. Их попытки осуществить реформы, хотя и находились в рамках традиционных представлений исламского государства (кануна), встретили сопротивление улемов, янычар и провинциальной знати (аянов). Борьба завершилась рядом столкновений в период правления Селима III (1789–1802) и Махмуда II (1808–1839), когда власть янычар и аянов была уничтожена, и статус государственных чиновников изменился: они стали не «рабами» султана, а слугами государства. Многие из новых бюрократов обучались в образовательных центрах, созданных в XVIII веке для дипломатов. Таким образом, сформировался новый бюрократический слой, и быстро появилась уверенная в себе, даже самонадеянная, элита, состоящая из высоких должностных лиц, которая получила от султана политические полномочия для преобразования административной структуры империи по западным образцам. Танзимат, или реформы (1839–1877), в значительной степени характеризовался созданием элиты, рекрутировавшейся из ограниченного числа семейств, имевших наследственные притязания на высокие должности. Многие из них были христианами. Находясь под влиянием западного образа мысли, они стремились создать такую конституционную систему, в которой устранялась бы любая религиозная и этническая дискриминация, а честное и эффективное правительство объединяло бы христиан и мусульман в единое Османское целое (Osmanlilik). Их высшим достижением была конституция 1876 года, которая впервые декларировала право христиан избираться в представительные органы власти. Этот триумф бюрократической реформы с энтузиазмом приветствовали евреи, армяне и греки, но не славяне. Султан незамедлительно выступил против конституции, приостановив ее действие на сорок лет, и устранил главных реформаторов, таких как Мидхат-паша²².

В оппозиции к реформам оказался не только султан. Сопротивление зрело и в среде мелких чиновников, которых не затронули перемещения внутри элиты, и в среде улемов, которые были недовольны потерей своего влияния, и в армии, которая также была ущемлена новыми бюрократами²³. Лидеры оппозиции, «новые османы», попытались соединить исламский принцип bai’a, т. е. обязательство правителя консультироваться с сообществом, с западными конституционными принципами. Они критиковали бюрократов-реформаторов за то, что те отказались от исламских принципов, не сумев в то же время гарантировать гражданские права, за то, что позволили иностранцам проникнуть во все сферы жизни Османской империи и контролировать ее экономику. Для них конституция 1876 года, введенная бюрократами-реформаторами, была недостаточной, хотя, казалось, воплотила много элементов их идей²⁴.

Раскол внутри бюрократии между теми, кто осуществлял Танзимат, и «новыми османами», поддержанными армией и улемами, серьезно ослабил импульс преобразований, а также облегчил султану Абдул-Хамиду II победу над всеми соперничающими группировками внутри политической элиты и реставрацию самодержавного режима. Новый султан не был против модернизации государства. Но его реформы средней школы и высшего светского образования вошли в противоречие с осуществлявшимся им возрождением исламских принципов и халифата.

В России, как в Китае и в Иране, попытки примирить имперскую идеологию, основанную на традиционной морали или религии, и светское образование, предназначенное для формирования нового слоя эффективно действующей бюрократии, вызвали появление радикально настроенного студенчества, которое способствовало осуществлению всех революционных изменений.

Господствующая немецкая бюрократия монархии Габсбургов в наибольшей степени соответствовала веберовскому идеальному типу. Однако она также испытала ряд исторических перемен, которые внесли изменения во взаимоотношения с другими корпоративными организациями в обществе, а также с правителем. Можно выделить четыре главных периода в развитии немецкой бюрократии. Она сформировалась в XVII веке в ответ на угрозу целостности монархии со стороны турок-османов и протестантов. Став третьим столпом империи вместе с католической церковью и армией, бюрократия легко вписалась в причудливую иерархическую модель правительства, в котором особое значение придавалось согласованности действий, служебному положению, соблюдению формальности межличностных отношений, покорности власти и театральности публичных церемоний. Другая традиция, связанная с просвещенными (камералистскими) реформами Марии Терезии и Иосифа II, привела к быстрому и реальному улучшению жизни крепостных, способствовала складыванию мифа вождя (Fuhrermyt-hos), почти религиозной вере крестьянства в верховную власть, представляемую императором. Государственная деятельность стала местом службы и прибежища писателей, поэтов и ученых, служивших делу прогрессивной, рационалистической реформы вплоть до отказа от нее вследствие Великой Французской революции. Однако, бюрократия продолжала выполнять свои административные обязанности надлежащим, надежным и честным образом, помогая созданию верхушки среднего класса, «второго общества», близкого, но не идентичного дворянству, которое сохраняло свое представительство на самом высоком правительственном уровне. Бюрократия все больше становилась профессиональной и способствовала торжеству закона в управлении (Rechtsstaat)²⁵. С другой стороны, сильное неприятие императором Францем I Просвещения и Великой Французской революции вело к тому, что Джон Бойер назвал «почти шизоидным состоянием» бюрократии. Концепция бюрократии Франца, рассматривавшего ее как инструмент социального управления и поддержания стабильности, выхолащивала идеалы Иосифа II, связанные с социальной модернизацией и камерализмом²⁶.

После 1848 года социальная конфигурация бюрократии верхнего уровня существенно изменилась. Антон фон Шмерлинг, глава правительства молодого императора Франца Иосифа, назначил представителей среднего класса на место дискредитированной революционными событиями знати, позиции которой значительно пошатнулись. После 1867 года они раньше, чем где-нибудь в Европе, стали играть решающую роль в создании государства всеобщего благоденствия. Бюрократия вследствие конституционных экспериментов 1850-х и 1860-х годов стала одним из элементов в новой трехчленной административной структуре, включавшей политически влиятельную систему местных и региональных корпоративных организаций, в которой нашла убежище знать, и Немецкую либеральную партию, которая отстаивала политические права личности²⁷. Реформы образования позволили большому количеству лиц ненемецкого происхождения, особенно чехам и другим славянам, занять чиновничьи должности²⁸. В последние десятилетия монархии бюрократия почти постоянно вела переговоры с корпоративными организациями для преодоления тупиковой ситуации в парламенте, вызванной конфликтом. После 1897 года все чаще осуществлялись министерские назначения из представителей самых высоких сфер государственной службы. Бюрократия сохранила, и в некоторых случаях даже усилила, контроль над решением множества внутренних административных вопросов: от регулирования торговли и промышленности, санитарии и начального школьного образования до уголовного судопроизводства. Политические партии вступили во взаимовыгодный контакт с бюрократией в надежде, что смогут использовать мощное административное государство в собственных интересах²⁹. В то же время бюрократия все больше политизировалась и радикализировалась: в 1960-1870-е годы под воздействием Либеральной партии, а затем, в 1880-1890-е годы, – антисемитской Христианско-социальной партии. Это крайнее выражение приспособления бюрократии создало больше новых проблем, нежели разрешило старых³⁰.

Сотрудничество между массовыми партиями и бюрократией продолжилось после крушения империи, когда государства-преемники объединили сильную централизованную бюрократию с избранным парламентом, который, в отличие от отвергнутой имперской модели, контролировался доминирующей этнической группой страны и не имел посредника в лице императора. Роль российской бюрократии в обеспечении стабильности и долговечности империи в сравнительном аспекте является более сложной. Петр I заложил основы современной российской бюрократии введением Табели о рангах. Однако, эта новация, подобно многим другим, не означала радикального разрыва с прошлым. Среди важных элементов, свидетельствующих о непрерывной связи с предыдущим столетием, можно назвать значение выслуги наряду с происхождением, выплату жалованья вместо наделения землей, сближение лиц низкого и высокого происхождения и значительное присутствие интеллектуальной элиты в правительственных учреждениях³¹. Реформы Петра ввели единообразное ранжирование и четкие условия карьерного роста элиты, которые далеко не сразу (только постепенно) заменили родовые и семейные принципы продвижения по службе. Представители знати продолжали занимать высшие должности даже в XIX веке. В то же время военная карьера, в противоположность гражданской, являлась более престижной и до середины XIX века была лучшей гарантией быстрого продвижения по административной лестнице.

Основные изменения в петровской бюрократической системе произошли в период между 1801 и 1848 годами в результате введения министерского правления и возросшего значения официального образования при подготовке будущих государственных служащих. Это привело, в свою очередь, к увеличению разницы между профессиональными бюрократами, все более отделяемыми от земельной собственности, и поместным дворянством; к росту профессиональной специализации и разделению военной и гражданской службы³². Преобразования в ходе Великих реформ вызвали появление министерских групп интересов, которые преследовали определенные цели, не зависевшие от личности и срока пребывания в должности того или иного министра³³. В пределах собственного поля деятельности эти группы интересов были способны осуществлять важные изменения в социальной и экономической жизни империи; они являлись архитекторами Великих реформ.

Но царь Александр II был слишком привержен идее единоличной власти, чтобы позволить сформировать согласованно действующее правительство (т. е. состоящее из единодушно мыслящих реформаторов) даже находящееся под его собственным руководством. Вместо этого Александр II предпочел роль «лавирующего царя», посредника между конфликтующими группами интересов и министрами. Этой стратегии придерживались и его преемники. В результате управляемый бюрократией процесс реформирования осуществлялся непоследовательно, противоречиво и зачастую неэффективно. Повседневное поддержание порядка в провинции, успех которого всегда зависел больше от переговоров, чем от репрессивных мер, затрудняло снижение патриархальной власти губернаторов, личных представителей царя³⁴.

К концу столетия в среде министерской бюрократии сочетались два противоречивых процесса. С одной стороны, произошло важное изменение в составе бюрократической элиты. Ядро ее состояло преимущественно из русских, которым было вверено распространение русского языка и культуры во всех имперских окраинах, «превращения, насколько это возможно, всех подданных в нечто, напоминающее российскую нацию»³⁵. С другой стороны, появилось новое поколение просвещенных бюрократов-реформаторов, которые не имели прямого отношения к первому поколению, воспитанному в царствование Николая I, но задумывались о завершении дела Великих реформ. Они были причастны к индустриальному развитию 90-х годов XIX века и осуществлению столыпинских реформ³⁶.