Актуальные проблемы новой и новейшей истории зарубежных стран. Выпуск II

Мы видим, что уже в «Невском проспекте» Гоголь поставил точку на увлечении немецкой философией (невероятной популярной в России того времени, да и в дальнейшем) и немецким образом жизни. Здесь для него не было откровения, не было пути к гармонии. Он еще просил в том же 1835 г. своего московского друга М.П. Погодина, вернувшегося из путешествия по Германии, при встрече в Петербурге рассказать ему, «…что и как было в пути и что Немещина и немцы. … Я жадно читал твое письмо в “Журнале просвещения”, но еще хотел бы слушать изустных прибавлений. Уведомь, какие книги привез и что есть такого, о чем нам неизвестно»⁴⁴. Но в 1836 г. Гоголь уехал за границу, проехал по многим городам Германии и утвердился в неприятии германофильства. Напротив, он теперь категорически отрицал стремление русских увлекаться «сумрачным немецким гением». В письме своей бывшей ученице М.П. Балабиной (в замужестве – Вагнер) из Рима от 7 ноября (н.ст.) 1838 г. Гоголь критиковал ее привязанность к Германии. «Конечно, не спорю, иногда находит минута, когда хотелось бы из среды табачного дыма и немецкой кухни улететь на луну, сидя на фантастическом плаще немецкого студента… Но я сомневаюсь, та ли теперь эта Германия, какою ее мы представляем себе. Не кажется ли она нам такою только в сказках Гофмана? Я, по крайней мере, в ней ничего не видел, кроме скучных табльдотов и вечных, на одно и то же лицо состряпанных кельнеров и бесконечных толков о том, из каких блюд был обед и в котором городе лучше едят; и та мысль, которую я носил в уме об этой чудной и фантастической Германии, исчезла, когда я увидел Германию в самом деле, так, как исчезает прелестный голубой колорит дали, когда мы приблизимся к ней близко»⁴⁵.

В дальнейшем мы встречаем в переписке Гоголя крайне уничижительные характеристики всего немецкого. В письме Балабиной от 30 мая (н.ст.) 1839 г. он высказывается так: «Опять я увижу эту подлую Германию, гадкую, запачканную и закопченную табачищем… По мне, Германия есть не что другое, как самая неблаговонная отрыжка гадчайшего табаку и мерзейшего пива. Извините маленькую неопрятность этого выражения. Что ж делать, если предмет сам неопрятен, несмотря на то, что немцы издавна славятся опрятностью?» Но в этом же письме мы находим отголосок давнего увлечения Гоголя. Пытаясь объяснить сам себе причины германофильства ученицы, он спрашивает ее: «Или, может быть, для этого нужно жить в Петербурге, чтобы почувствовать, что Германия хороша?»⁴⁶ Узнав от своего друга поэта Н.М. Языкова о переводе первого тома «Мертвых душ» на немецкий язык⁴⁷, Гоголь писал (в 1846 г.), что такое известие было для него неприятно. Ему не хотелось, чтобы иностранцы, как ранее и соотечественники, приняли поэму за негативный портрет России. Тем не менее, он просил Языкова: «Если тебе попадется в руки этот перевод, напиши, каков он и что такое выходит по-немецки. Я думаю, просто ни то ни се. Если случится также читать какую-нибудь рецензию в немецких журналах или просто отзыв обо мне, напиши мне также. Я уже читал кое-что на французском о повестях в “Revue de Deux mondes” и в “Des Débats”. Это еще ничего. Оно канет в Лету вместе с объявлениями газетными о пилюлях и о новоизобретенной помаде красить волоса, и больше не будет о том и речи. Но в Германии распространяемые литературные толки долговечней, и потом я бы хотел следовать (т.е. следить – А.О.) за всем, что обо мне там ни говорится»⁴⁸.

Вообще, чем больше Гоголь узнавал какую-либо западноевропейскую страну, тем больше он в ней разочаровывался. Это касается даже обожаемой им Италии, хотя и в меньшей степени, чем Германии, Швейцарии или Франции. Гармоничного соединения общества и государства, человека и общества нигде не отыскивалось⁴⁹. «Европа поразит с первого разу, когда въедешь в ворота, в первый город. Живописные домики, которые то под ногами, то над головою, синие горы, развесистые липы, плющ, устилающий вместе с виноградом стены и ограды, все это хорошо, и нравится, и ново, потому что все пространство Руси нашей не имеет этого, но после, как увидишь далее то же да то же, привыкнешь и позабудешь, что это хорошо», -писал Гоголь товарищу по Нежинской гимназии Н.Я. Прокоповичу в 1836 г.⁵⁰ Из заграничного далека милым спокойным местом казался и Нежин, и Петербург. В том же письме есть такие строки: «В Петербурге все можно сделать, все под рукою: не нравится служба – перемени и бери другую. Притом, как бы ни было, ближе к людям, ближе к миру литературному и крещеному. В провинции этого нельзя сделать. Захочешь писатоночки⁵¹, есть типография и книгопродавцы, все перед глазами. Я уж и не говорю о многих других удобствах и о том, что жаль оставить Петербург. И для меня теперь Петербург остается чем-то таким приятным»⁵².

Франция поразила Гоголя бестолковой суетой и политическими дрязгами. От этого житейского мусора скрыться было решительно невозможно. «Жизнь политическая, жизнь, вовсе противоположная смиренной художнической, не может понравиться таким счастливцам праздным, как мы с тобою, – писал он Прокоповичу. – Здесь все политика, в каждом переулке и переулочке библиотека с журналами. Остановишься на улице чистить сапоги, тебе суют в руки журнал; в нужнике дают журнал. Об делах Испании больше всякий хлопочет, нежели о своих собственных»⁵³. По словам Анненкова, Гоголь «…не любил… французской литературы, да не имел большой симпатии и к самому народу за “моду, которую они ввели по Европе”, как он говорил, “быстро создавать и тотчас же, по-детски, разрушать авторитеты”»⁵⁴. Впрочем, он решительно ничего не читал из французской изящной литературы и принялся за Мольера только после строгого выговора, данного Пушкиным «за небрежение к этому писателю»⁵⁵. Говоря о совместной жизни с Гоголем в Риме летом 1841 г., Анненков пишет: «…Францию, которую считал родоначальницей легкомысленного презрения к поэзии прошлого, начинал он ненавидеть от всей души. … Он много говорил дельного и умного о всесветных преобразователях, не умеющих отличать жизненных особенностей, никогда не уступаемых народом, от тех, с которыми он может расстаться, не уничтожая себя как народ, но упускал из виду заслуги сей истории Франции перед общим европейским образованием. Впрочем, твердого, невозвратного приговора как в этом случае, так и во всех других, еще не было у Гоголя: он пришел к нему позднее»⁵⁶. И приговор этот оказался суров. «Намек на то, что европейская цивилизация может еще ожидать от Франции важных услуг, не раз имел силу приводить невозмутимого Гоголя в некоторое раздражение. Отрицание Франции было у него так невозвратно и решительно, что при спорах по этому предмету он терял свою обычную осторожность и осмотрительность и ясно обнаруживал не совсем точное знание фактов и идей, которые затрогивал (так в тексте – А.О.)»⁵⁷. С Францией как с возможным идеалом гармонии писатель тоже распрощался, поскольку, в отличие от многих современников, успел «…освободиться от суетных волнений своей эпохи и поставить себе опережающие ее задачи»⁵⁸. Освободиться от «французского байронизма» Гоголю было необходимо еще и потому, что увлечение это всегда сталкивало мыслящих русских людей с властью не к пользе первых⁵⁹. Революционный вихрь «…с берегов Сены… опустошал преимущественно у нас зачатки благих предначертаний», – отмечал Анненков⁶⁰.

Англию Гоголь не посетил (возможно, сознательно?), хотя такое намерение у него было⁶¹. О стране он судил, прежде всего, по ее искусству и наукам, по интенсивности и насыщенности религиозной жизни, по людям, увиденным на дорогах и в городах Европы, по тем благам жизни («комфортам», по его выражению), которые Англия за высокую плату (высокая плата – высокое качество!) обеспечивала себе и миру, и, наконец, по стереотипам, сформировавшимся в сознании русского человека. Но в чем-то Гоголь, как внимательный и мудрый наблюдатель, отошел от этих стереотипов, сумев предугадать главные направления будущего развития Англии, а, значит, и всей Европы. Политика – это «…не абсолютное существо, являющееся мимо художеств, мимо наук, мимо людей, мимо жизни, мимо нравов, мимо отличий веков…», – пишет он Погодину, критикуя его увлечение произведениями немецкого ученого А. Герена⁶². Здесь Гоголь предвосхитил идею знаменитого английского философа Джона Рескина, полагавшего: нравственное состояние нации отражается в искусстве и это есть «политэкономия искусства»⁶³. Вообще, надо сказать, что гоголевское видение «туманного Альбиона», в отличие от его оценки Германии и Франции, оказалось удивительно разнообразным и многомерным.

Представления Гоголя об Англии и англичанах складывались постепенно из разных кусочков этого трудного пазла (А.С. Хомяков недаром однажды заметил: «Основное жизненное начало народа, откуда все исходит, весьма часто не только не понимается другими народами, да нередко и им самим. Примером тому может служить Англия, и доселе не понимаемая… ни чужеземными, ни своими [курсив в тексте – А.О.] писателями. При одном формально-научном образовании и при одном логическом способе добывания идей… нет и возможности уловить душу народа, уразуметь начала, которыми он живет»⁶⁴.) В сознании Гоголя одно вело за собой другое. Выше уже говорилось о том, что он отметил в «Невском проспекте» и «Петербургских записках 1836 года» деловитость, индивидуализм и практические знания англичан. Собирая английские кипсеки (от англ. keepsake – роскошные издания гравюр и рисунков [чаще всего женских головок], иногда с текстом) «…с видами Греции, Индии, Персии и проч., той известной тонкой работы на стали, где главный эффект составляют необычайная обделка гравюры и резкие противоположности света с тенью», и «…дорогие альманахи, из которых… почерпал свои поэтические воззрения на архитектуру различных нравов (так в тексте, надо: народов – А.О.) и на их художественные требования»⁶⁵, он убедился в том, что англичане обладают тонким художественным вкусом и техническими навыками, позволяющими создавать превосходные произведения⁶⁶. Что это, как не гармония духа и тела, возвышенного и материального?

В петербургский период жизни Гоголь ежедневно получал доказательства такой идеи. Да и где, как не в Петербурге (главном центре масштабной русско-английской морской торговли⁶⁷) было убеждаться в этом. В письме матери от 30 апреля 1829 г. он извиняется: «…не забыл моего обещания касательно [покупки для подруги семьи Александры Федоровны] филейных иголок, но в британском магазине они все вышли, а русских я не хочу покупать; чуть только доставят их в здешнюю биржу, тот же час повергну их к рукам ее»⁶⁸. В письме к А.С. Данилевскому от 2 ноября 1831 г. читаем: «В здешних (т.е. петербургских – А.О.) магазинах получено из-за моря столько дамских вещей и прочего, и все совершенное объядение (так в тексте – А.О.)»⁶⁹. В «Воспоминаниях» А.О. Смирновой-Россет есть следующий отрывок: она хотела подарить Гоголю портфель (точнее говоря, небольшой чемодан) – шедевр английского магазина, купленный во Франкфурте. В портфель можно было уложить пачку бумаги в 48 листов (две дéсти), чернильницу, перья, маленький туалетный прибор и деньги. Гоголь отказался от подарка, посоветовав Смирновой подарить «товар английского искусства» В.А. Жуковскому, который «…унес его с благодарностью»⁷⁰. Мне уже приходилось писать о том, как в пьесе «Женитьба» (первая публ. – 1842 г.) бывший моряк Жевакин с восторгом описывает свой мундир из превосходного английского сукна⁷¹. «Важное аглицкое сукно2, из которого сшит фрак Хлестакова и которое тот не ценит («…рублев полтораста ему один фрак станет, а на рынке спустит рублей за двадцать…») упоминает слуга Осип в «Ревизоре»⁷².

Казалось бы, все это мелочи, но мелочи характерные. Постоянное сравнение (у них есть, а у нас нет, их товар хорош, а наш дурен, они могут, а мы нет) приводило Гоголя, упорно занимавшегося изучением религиозных, правовых систем и «естественных законов» разных народов и государств, а также политэкономии⁷³, к осознанию того, почему это происходит⁷⁴. Россия не дошла еще в своем развитии до той степени индустриальной цивилизации, которая существует в Англии. Виной всему (так ему тогда казалось) крепостное право. Именно оно заставляет русских помещиков хозяйствовать по старинке, ничего не делать для интенсификации производства. Отдыхая в родной Васильевке летом 1832 г., он написал письмо поэту и бывшему министру юстиции И.И. Дмитриеву, в котором, говоря о богатстве малороссийской природы, сетует на бедность народа, разорение помещичьих имений и огромные недоимки. «Всему виною недостаток сообщения. Он усыпил и обленивил жителей. Помещики видят теперь сами, что с одним хлебом и винокурением нельзя значительно возвысить свои доходы. Начинают понимать, что пора приниматься за мануфактуры и фабрики; но капиталов нет, счастливая мысль дремлет, наконец, умирает, а они рыскают с горя за зайцами»⁷⁵.

Русские помещики и чиновники, такие, как они появляются в «Ревизоре» и в первом томе «Мертвых душ», сами не способны ни к каким переменам и не в состоянии изменить жизнь своих крестьян. Им в этом, к сожалению, не поможет даже английский опыт. Те элементы английского опыта, которые были все же внедрены в сознание русских в период правления Александра I (а действие в поэме происходит, видимо, в начале 1820-х гг.), или остались мертвым грузом или осмыслены по-своему. В «Ревизоре», например, упоминается книга английского богослова-нонконформиста Джона Мейсона (Иоанна Масона) «Познание самого себя»⁷⁶. Книга была дважды (в 1783 и 1786 гг.) издана в типографии Н.И. Новикова и получила очень высокую оценку в среде русских масонов⁷⁷. Когда Земляника предлагает другим чиновникам «ехать парадом в гостиницу» для встречи со столичным ревизором, Ляпкин-Тяпкин⁷⁸ говорит: «Нет, нет! Вперед пустить голову, духовенство, купечество; вот и в книге “Деяния Иоанна Масона”…»⁷⁹. Духовное произведение о восприятии религиозного мистического опыта понято русским провинциальным судьей буквально – в торжественных процессиях духовенство должно идти впереди. В черновых отрывках к отдельным главам "Мертвых душ" описано, как чиновники города обсуждают приезд Чичикова, тоже воспринимая его как значительную особу. «”Господа”, сказал почтмейстер, выпивши рюмку мадеры и засунувши в рот ломоть голландского сыру с балыком и маслом, "я того мненья, что это дело хорошенько нужно исследовать, разобрать хорошенько, и разобрать камерально [понимаете] сообща, собравшись всем, как в английском парламенте, понимаете, чтобы [это, так сказать,] досконально раскрылось до всех изгибов, понимаете»⁸⁰. Тройное употребление слова «понимаете» и сочетание парламента с плотной русской закуской (почтмейстер, как известно, был «большой остряк», говоривший «без надлежащей точности») должны показать читателям – вот что по-настоящему важно для этих людей. Западный опыт воспринимается ими очень легковесно, в основном, в виде модного увлечения, быстро сменяющегося новым увлечением. В вариантах глав поэмы упоминается о том, что «дама приятная во всех отношениях» любила балы, поэтому с интересом читала сообщения в газетах о «танцующем» Венском конгрессе⁸¹. Гоголь показывает, что сам по себе западный опыт, да еще и воспринятый подобным образом, не приведет к перестройке русской жизни⁸².

Гоголь в одинаковой степени не приемлет слепую англоманию и трафаретную англофобию, хотя не может не понимать: возникновение в русском обществе англофобии было обусловлено многими политическими событиями эпохи наполеоновских войн. Всем памятны строки из «Мертвых душ», где упоминается карикатура – англичанин держит Наполеона как собаку на поводке и угрожает русскому⁸³. В «Записках сумасшедшего» (1835 г.) показана англофобия в классическом виде⁸⁴. Но Гоголь вкладывает слова о коварных англичанах в уста городских чиновников из «Мертвых душ» или даже прямо помещает подобные высказывания в бредовые речи сумасшедшего. Как мне представляется, в художественном плане Гоголь показал значение Англии для России в образах капитана Копейкина и встреченной им в Петербурге прекрасной англичанки. Офицер, потерявший руку и ногу во время громадной борьбы почти всей Европы против Наполеона и не получивший помощи на родине, видит англичанку («стройную… как лебедь»), пытается следовать за ней, но убеждается в том, что сделать этого пока не может. Англичанка – пример гармонии и, чтобы добиться ее, русский должен также стать гармоничным человеком⁸⁵.

В научном плане роль Англии в Европе XIX в. показана в статье «О преподавании всеобщей истории» (1834 г.). В ней Гоголь писал: «…островитяне британские… наконец очутились почти вдруг обладателями торговли всего мира: ворочают миллионами в Индии, собирают дань с Америки, и где только море, там британский флаг. Им преграждает путь исполин XIX в., Наполеон, и уже действует другим орудием: совершенно военным деспотизмом… Напрасно гремит против него в английском парламенте Питт и составляет страшные союзы. Ничто не имеет духа ему противиться, пока он сам не набегает на гибель свою, вторгнувшись в Россию… И Россия, сокрушившая этого исполина о неприступные твердыни свои, останавливается в грозном величии на своем огромном северо-востоке. … Просвещение, не останавливаемое ничем, начинает разливаться даже между низшим классом народа; паровые машины доводят мануфактурность до изумительного совершенства; будто невидимые духи помогают во всем человеку и делают силу его еще ужаснее и благодетельнее…»⁸⁶. Здесь явно слышится перекличка с «английским сюжетом» из «Повести о капитане Копейкине», а Гоголь проявляет себя глубоким мыслителем и тонким наблюдателем современных ему событий.

Мир вокруг русского человека находится в постоянном развитии. Но он сам часто бывает совершенно глух к тому новому, что приходит к нему со стороны⁸⁷. Колесо заимствований вращается вхолостую, ничего не затрагивая в русской душе. «Вообще мы, Русские, сказать правду, совсем не созданы ни для каких представительных заседаний. Во всех наших совещаниях, начиная от крестьянской мирской сходки до всех возможных ученых и других комитетов, пребывает препорядочная путаница, если только нет одного, который бы заправлял всем. Право, и сказать трудно, от чего это, Бог знает, может быть, уж народ такой. Только и удаются те совещания, которые составляются для того, чтобы покутить или пообедать, как-то клубы и всякие воксалы на немецкую ногу. А при все том готовность есть всякую минуту, пожалуй, на все. Мы составим вдруг общества благотворительные, поощрительные и невесть какие, цель будет прекрасная, а чего-то нет. Может быть, это происходит оттого, что мы вдруг удовлетворяемся в самом начале и уже почитаем, что все сделано. Например, затеявши какое-нибудь благотворительное общество для бедных и пожертвовавши значительные суммы, мы тотчас в ознаменование такого похвального поступка делаем обед всем первым сановникам Города, разумеется на половину пожертвованных сумм. На остальные нанимается тут же для комитета великолепная квартира с отоплением и сторожами, а затем и остается всей суммы для бедных пять рублей с полтиною. Да и тут в распределении этой суммы еще не все члены согласны между собою, и всякой сует в получающие кандидаты какую-нибудь свою куму»⁸⁸.

Легковесная мода на иностранное способна лишь сделать русских бездумными подражателями. Какая уж тут гармония. В споре с В.Г. Белинским в 1847 г. Гоголь пытался убедить его в том, что увлечение плохо понятыми западными теориями раскалывает русское общество, направляет его не по тому пути. «Не оттого ли эта сложность и чудовищное накопление прав, не оттого ли, что мы все кто в лес, кто по дрова? Один смотрит в Англию, другой в Пруссию, третий во Францию. Тот выезжает на одних началах, другой на других. … Что ни человек, <то разные проекты и раз>ные мысли…»⁸⁹. Русский так старается стать иностранцем, что даже внешность его при этом меняется. Вот что сказано в черновиках «Мертвых душ» о «читателях высшего общества». «От них первых не услышишь ни одного порядочного Русского слова, а французскими, немецкими и Англицкими они, пожалуй, наделят в таком количестве, что и не захочешь и притом с сохранением всех возможных произношений: по-французски в нос и картавя, по-аглицки произнесет как следует птицей и даже рожу сделает птичью и даже посмеется над тем, кто не сумеет сделать птичьей рожи и пропустить, как нужно, сквозь зубы, а вот только русским ничем не наделят. Разве из Патриотизма выстроят у себя на даче избу в русском вкусе»⁹⁰.

Гоголь упорно боролся со стереотипами, причем особенно упорно с собственными. Как только он понимал, что впечатления реальной жизни не соответствуют устоявшимся представлениям, он напряженно искал причины этого и пытался разрешить противоречие с помощью художественных методов. Его впечатление от людей, от тех англичан, которых Гоголь встречал на дорогах Европы, изменилось по сравнению с петербургским периодом жизни. Деловые английские конторщики и практичные педагоги уступили место праздным английским туристам. Приехав в Гамбург в 1836 г. (немецкий город для него пока еще «…прекрасный город, и жить в нем очень весело»), Гоголь попал на бал, где увидел толпу англичан. Вот самое сильное впечатление: «Англичанин есть человек довольно высокого роста, который садится всегда довольно свободно, поворотившись спиною к даме и положивши одну ногу на другую»⁹¹. В Швейцарии, посетив подземелье Шильонского замка и расписавшись, по примеру Байрона и многих других, на стене («в низу последней колонны, которая в тени…»), Гоголь иронично пишет Жуковскому: «…когда-нибудь русский путешественник разберет мое птичье имя, если не сядет на него англичанин»⁹² (Анненков в Ферраре видел дверь в темницу Торквато Тассо в больнице Св. Анны – «…изрезанная, исписанная, исковерканная, чуть-чуть не искусанная путешественниками, особливо англичанами. Байрон собственною своею аристократическою рукой вырезал гвоздем на соседственной стене пять букв своей фамилии»⁹³.) В повести «Рим» упоминается направляющийся туда нелепый английский турист на осле. Его нелепость⁹⁴ особенно подчеркнута в сравнении с прекрасными итальянками. «Ослы… таща вовсе не живописно, с трудом и спотыкаясь, длинного неподвижного англичанина в гороховом непроникаемом макинтоше, скорчившего в острый угол свои ноги, чтобы не зацепить ими земли…»⁹⁵. Далее рассказывается о воспитании молодого итальянского князя под руководством аббата «строгого классика», любившего хорошо покушать. «О других землях и государствах аббат намекнул в каких-то неясных и нетвердых чертах: что есть земля Франция, богатая земля, что англичане – хорошие купцы и любят ездить, что немцы – пьяницы, и что на севере есть варварская земля Московия, где бывают такие жестокие морозы, от которых может лопнуть мозг человеческий». От этого каталога национальных стереотипов юношу избавил только его отец, решивший дать сыну европейское образование, «что можно было отчасти приписать влиянию какой-то французской дамы…», понравившейся старику⁹⁶.

Гоголю не довелось увидеть англичан в их собственной стране и поэтому обобщенный образ британца у него не складывался. Он честно признался в этом самому себе в письме Балабиной от 12 июля (н.ст.) 1844 г. Сообщая об исполнении поручения разыскать во Франкфурте английского пастора, Гоголь, как мне кажется, намеренно искажает его фамилию – Пирпенфельд или Пильпентафель. Более того, «…оказалось, что господин Пирпенфельд ускользнул из Франкфурта и поручил все дела какому – писал он, добавляя при этом: «…для меня все подобные фамилии несколько трудны, и поэтому извините, если несколько ошибаюсь в правописании»⁹⁷. Видимо, господин Пирпенфельд ускользнул не только из Франкфурта, но и из представлений Гоголя о национальных характерах разных европейских народов⁹⁸. Но это, конечно, только этап процесса познания. Этап 1844 года. Гоголь и дальше бился над загадкой английского национального типа⁹⁹.

Вспомним его представления о тонком художественном вкусе и религиозных чувствах англичан. Но вот строки из воспоминаний Анненкова периода их совместной с Гоголем жизни в Риме в 1841 г. Анненков пишет: «…скульптурные произведения древних тогда еще производили на него (на Гоголя – А.О.) сильное впечатление. Он говорил про них: “То была религия, иначе нельзя бы и проникнуться таким чувством красоты”. … Он часто забегал в мастерскую известного [скульптора] Тенерани любоваться его “Флорой”, приводимой тогда к окончанию, и с восторгом говорил о чудных линиях, которые представляет она со всех сторон и особенно сзади: «Тайна красоты линий, – прибавлял он, – потеряна теперь во Франции, Англии, Германии и сохраняется только в Италии»¹⁰⁰. В письме Балабиной из Рима от апреля 1838 г. Гоголь обещал ей молиться за нее «… здесь, где молитва на своем месте, то есть в храме. Молитва же в Париже, Лондоне и Петербурге все равно что молитва на рынке»¹⁰¹.

Когда-то он восхищался английской способностью создавать комфортные условия жизни и отсутствие комфорта могло испортить его первое впечатление о стране, поскольку это тоже имело отношение к поискам гармонии. Смирнова-Россет записала в дневнике: «Раз говорили о разных комфортах в путешествии, и он сказал мне, что на этот счет всего хуже в Португалии и еще хуже в Испании и советовал мне туда не соваться с моими привычками. “Вы как это знаете, Николай Васильевич?” – спросила я его. “Да я там был, пробрался из Испании, где также очень гадко в трактирах, все едят с прогорклым прованским маслом. Раз слуга подал мне котлету, совсем холодную. Я попросил его подогреть ее. Он преспокойно пощупал рукой и сказал, что она должна быть так. Чтобы не спорить, я спросил шоколаду, который оказался очень хорошим, и ушел”»¹⁰². Получив от Николая I вспомоществование в 1 тыс. руб. сер. (3,5 тыс. руб. асс.), Гоголь в феврале 1848 г. смог совершить давно им задуманное путешествие в Палестину. «Что он чувствовал у гробницы Спасителя, осталось тайной для всех. Знаю, что он мне не советовал ехать в Палестину, потому что [там] комфортов совсем нет», – вспоминала Смирнова¹⁰³. Тем не менее, в черновых набросках ответа Гоголя Белинскому, написанных за полгода до поездки в Святую Землю, сказано: «…а все прочие кутят сломя голову с утра до вечера на всяких зрелищах, заклады<вая> последнее свое имущество, чтобы насладиться всеми комфорта<ми>, которыми наделила нас эта б<естолковая?> европейская цивилизация?»¹⁰⁴. Как говорится, не в коня корм. Если комфорт не приносит настоящей пользы (т.е. не способствует превращению человека материального в человека духовного), то зачем он тогда вообще нужен? В письме 1850 г., отправленном Гоголем Смирновой для передачи министру внутренних дел гр. Л.А. Перовскому или министру народного просвещения кн. П.А. Ширинскому-Шихматову или главе III-го Отделения и шефу жандармов гр. А.Ф. Орлову (письмо осталось непереданным), он просил поддержать его проект издания книги о географии России, «…которая поставила бы русского лицом к России еще в то первоначальное время его жизни, когда он отдается во власть гувернеров-иностранцев…». Среди достоинств книги писатель упоминал и такую: взрослому, читавшему ее в детстве, никогда не придет в голову «…заводить несвойственные ей (России – А.О.) фабрики и мануфактуры, доверяя иностранным промышленникам, заботящимся о временной собственной выгоде»¹⁰⁵. Отмечу, что письмо написано в той же Васильевке, откуда 18 лет назад Гоголь писал Дмитриеву о необходимости мануфактур. Автор сильно изменился за это время, пороки России и достижения Западной Европы ему виделись в другом свете.

Важнейший для Гоголя в конце 1840-х гг. вопрос прозвучал в неотправленном письме Белинскому: в чем значение для России достижений европейской цивилизации и в чем, собственно говоря, заключаются эти достижения? «…Какое это беспредельное и безграничное слово. Хоть бы вы определили, что такое нужно разуметь под именем европейской цивилизации, которое бессмысленно повторяют все. Тут и фаланстерьен, и красный, и всякий, и все друг друга готовы съесть, и все носят такие разрушающие, такие уничтожающие начала, что уже даже трепещет в Европе всякая мыслящая голова и спрашивает невольно, где наша цивилизация? И стала европейская цивилизация призрак, который точно <никто> покуда не видел, и ежели <пытались ее> хватать руками, она рассы<пается>. И прогресс, он тоже был, пока о нем не дум<али, когда же?> стали ловить его, он и рассыпался»¹⁰⁶. Но все же у Гоголя было свое собственное представление о ценности западной цивилизации, лидирующие позиции в которой (он это видел, в отличие от многих русских, видевших таким лидером Париж) занимала Англия. В письме Анненкову из бельгийского Остенде от 7 сентября (н.ст.) 1847 г. Гоголь убеждал своего корреспондента в следующем: «…сколько могу судить по тем результатам, которые отбираю теперь от всех людей, прилежно наблюдающих над действующими ныне силами в Европе, я, однако ж, заметил некоторую неполноту в ваших наблюденьях и упущенья, которые вы сделали на вашем пути. Это я приписываю тому, что вы сделали представителем всего для себя Париж и оставили совершенно в стороне Англию, где важная сторона современного дела. По моему разумению, вам необходимо туда съездить, и не то, чтобы взглянуть только на Лондон, но именно прожить в Англии, затем избрать в предмет наблюдений не один какой-нибудь класс пролетариев (здесь и далее курсив в тексте – А.О.), изученье которого стало теперь модным, но взглянуть на все классы, не выключая никого из них». В Англии Гоголь видел «…разумное слитие того, что доставила человеку высшая гражданственность, с тем, что составляет первообразную патриархальность…»¹⁰⁷. Остенде находится так близко от Англии. Казалось, что и сам Гоголь вскоре туда поедет и будет наблюдать за жизнью англичан на их родине¹⁰⁸. Но в начале 1848 г. он уехал совсем в другом направлении – в Иерусалим. Неудача книги «Выбранные места из переписки с друзьями» (1847 г.) потрясла Гоголя и ему необходимо было восстановиться для работы на вторым томом «Мертвых душ».

Громадность труда, в котором он хотел показать русские типы, противоположные типам Ноздрева, Собакевича, Манилова и Коробочки, целиком поглощала его. Анненков пишет о том, как в 1846 г. («Выбранные места…» только готовились тогда к публикации) случайно встретил Гоголя в баварском г. Бамберге, где они вместе осмотрели великолепный романский собор Св. Петра и Св. Георгия XIII в. постройки. Анненков рассказал Гоголю, что путешествует по Европе из любопытства. Гоголь отрывисто отвечал: «Эта черта хорошая… но все же это беспокойство… надо же и остановиться когда-нибудь… Если все вешать на одном гвозде, так уже следует запастись по крайней мере хорошим гвоздем…». Через некоторое время Гоголь «…пламенным словом стал делать замечания об отношениях европейского современного быта к быту России. … “Вот, – сказал он раз, – начали бояться у нас европейской неурядицы – пролетариата… думают, как из мужиков сделать немецких фермеров… А к чему это?.. Можно ли разделить мужика с землею?.. Какое же тут пролетариатство? Вы ведь подумайте, что мужик наш плачет от радости, увидав землю свою; некоторые ложатся на землю и целуют ее, как любовницу. Это что-нибудь да значит?.. Об этом-то и надо поразмыслить”». Дальше Анненков приводит процитированную выше фразу Гоголя о русском мире со своими законами, о которых в Европе не имеют понятия¹⁰⁹. Сопоставив информацию из двух последних абзацев, можно увидеть, что Гоголя интересовала способность англичан разрешать проблемы развивающегося капитализма, не теряя национального лица.