Красные партизаны на востоке России 1918–1922. Девиации, анархия и террор

Практика сибирских коммунистов в конце 1917 и весной–летом 1918 года затронула в большей степени города и окрестные территории, подвергшиеся первым значительным конфискациям имущества, чрезвычайному обложению, реквизициям продовольствия, а также прямым грабежам и арестам. Уже в конце 1917 года в Прибайкалье сетовали на действия «разных самочинных групп», которые «в далеких деревнях, в двухстах верстах от железной дороги, организовывали из солдат, возвратившихся с фронта, „фронтовые комитеты“, „комитеты солдатских депутатов“, вводили налоги… с одной целью – вознаградить вернувшихся с фронта за понесенные ими убытки»⁴²¹. Как вспоминал лидер Каменского совета Алтайской губернии И. В. Громов, в этот период в уезде из‐за самозахватов земли переселенцами «нередко происходили драки и убийства»⁴²².

Но в целом глубинка, защищенная расстояниями от реквизиционных отрядов, толком узнать о большевиках не успела. Современный автор заметил, что весной 1918 года сибирское общество переживало спад интереса к политике и ослабление революционаристского настроя, а «сопротивление большевизму в Сибири вплоть до… начала мятежа Чехословацкого корпуса не отличалось ни особой ожесточенностью, ни большим числом жертв», поскольку сибирская деревня еще не втянулась основательно в Гражданскую войну⁴²³. Частые антибольшевистские восстания и выступления обычно не отличались многочисленностью. Однако коммунистическая власть и ее оппоненты летом 1918 года смогли вовлечь активную часть населения в вооруженное противостояние.

Глава 2
ЗАПРОГРАММИРОВАННОЕ НАСИЛИЕ

…Ничего в мире не может быть ограниченнее и бесчеловечнее, как оптовые осуждения целых сословий по надписи, по нравственному каталогу, по главному характеру цеха. Названия – страшная вещь.

А. Герцен. Былое и думы

Левый экстремизм в России имел глубокие корни в антибуржуазных настроениях основной части населения, включая многих интеллигентов, воспринявших идеи марксизма в качестве новой и суровой религии (впрочем, еще декабрист П. Пестель в своем конституционном проекте «Русская правда» утверждал, что общественное благо возможно лишь при строгой дисциплине, для чего необходима сильная политическая полиция, способная к массовому сыску). Пример А. Н. Радищева, ужаснувшегося якобинскому террору, оказался невостребованным.

О пристрастном отношении классиков марксизма к насилию, которое они признавали «повивальной бабкой истории», свидетельствуют их вполне определенные высказывания. В мае 1849 года Маркс говорил в «Новой Рейнской газете» о «революционном терроризме» как о единственном средстве «сократить, упростить… кровожадную агонию старого общества и кровавые муки родов нового общества» и притом угрожал правительству: «Мы беспощадны и… не будем прикрывать терроризм лицемерными фразами»⁴²⁴. Энгельс в письме соратнику-эмигранту в апреле 1853 года спокойно рассуждал о скорых и беспощадных «коммунистических опытах», диктуемых революционным нетерпением: «…под давлением пролетарских масс… мы будем вынуждены производить коммунистические опыты и делать скачки, о которых мы сами отлично знаем, насколько они несвоевременны. При этом мы потеряем головы… наступит реакция и… нас станут считать не только чудовищами, на что нам было бы наплевать, но и дураками, что уже гораздо хуже»⁴²⁵.

Марксисты и народники изначально относились к перспективе как национального, так и мужицко-пролетарского террора спокойно. Впитавший гегелевскую идею об «исторических» и «неисторических» народах Энгельс в начале 1849 года уверял, подразумевая в основном славян: «В ближайшей мировой войне с лица земли исчезнут не только реакционные классы и династии, но и целые реакционные народы. И это тоже будет прогрессом»⁴²⁶. В конце 1858 года Маркс в статье «Об освобождении крестьян в России» предсказывал скорое кровавое крестьянское восстание в ответ на недостаточно радикальные предложения Главного комитета, занимающегося реформой: «…настанет русский 1793 год; господство террора этих полуазиатских крепостных будет невиданным в истории…»⁴²⁷

Однако ленинцы вели свою генеалогию не только от Маркса с Энгельсом, но и от еще более крайних радикалов – вроде немецкого революционера К. Гейнцена (1809–1880), который, по цитате, приводимой А. И. Герценом, полагал, что «…достаточно избить два миллиона человек на земном шаре – и дело революции пойдет как по маслу»⁴²⁸. Правда, Гейнцен выглядел довольно умеренно по сравнению с иными русскими революционерами. О неизбежности грядущего революционного террора в 1852 году писал своей возлюбленной Н. Г. Чернышевский: «Меня не испугает ни грязь, ни пьяные мужики с дубьем, ни резня»⁴²⁹. А П. Н. Ткачёв, озлобленный тюремным заключением, некоторое время считал, что для обновления России необходимо уничтожить всех людей старше 25 лет⁴³⁰.

Поклонялись террору и другие виднейшие русские революционеры. Так, Н. В. Шелгунов писал: «Если… пришлось бы вырезать сто тысяч помещиков, мы не испугались бы и этого. И это вовсе не так ужасно»⁴³¹. А П. Г. Заичневский был уверен: «…прольется река крови… погибнут, может быть, и невинные жертвы… <…> …Бей императорскую партию… бей на площадях… бей в домах, бей в тесных переулках… бей по деревням и селам! Помни, что тогда, кто будет не с нами, тот будет против, кто против, тот наш враг, а врагов следует истреблять всеми способами»⁴³². Процесс над группой С. Г. Нечаева оказал сильное влияние на тогдашних молодых народников, и сын помещика В. К. Дебогорий-Мокриевич вспоминал: «…в вопросе об убийстве [студента] Иванова после размышлений мы… признали справедливым принцип – „цель оправдывает средства“»⁴³³. Полная аморальность подобных ультрареволюционеров привлекала Ленина⁴³⁴, особенно восхищавшегося фигурой кровавого демагога Нечаева и не забывавшего повторять бакунинско-нечаевский тезис о том, что нравственно все, способствующее торжеству революции.

Большевики буквально молились на опыт террора якобинцев, копируя его, где только возможно. Весьма образованные деятели Французской революции дали множество примеров палаческого неистовства. Якобинец Ошар писал другу после массовой казни: «Какое наслаждение испытал бы ты, если бы видел осуществление национальной справедливости над 209 мерзавцами! Что за зрелище, достойное свободы! Дело пойдет!» Кутон, ратуя в Конвенте за увеличение числа казней, настаивал: «…время, необходимое для наказания врагов, не должно быть больше времени, необходимого для их опознания». Марат каждый день требовал «убийств, убийств и убийств!»⁴³⁵.

Ультрарадикальные настроения были и у многих эсеров: в 1907 году вышла брошюра старого революционера и эсера-максималиста М. А. Энгельгардта (укрывшегося под псевдонимом) «Очистка человечества», где последнее делилось на две подлинные расы – «лучшую», «высшую» и т. п. (расу приличных людей) и «худшую», «низшую» (расу негодяев), причем принадлежность к расе рассматривалась как наследственная. Автор предлагал физически уничтожить всю расу негодяев, к которой относил 7,5 млн сторонников «Союза русского народа»⁴³⁶. В. А. Поссе отмечал, что Энгельгардт был сторонником массового красного террора и в своих статьях периода первой русской революции «даже высчитал, что для укрепления социалистического строя в России необходимо уничтожить не менее двенадцати миллионов контрреволюционеров, к которым он причислял кулаков и почти всех казаков, не говоря уже о помещиках, банкирах, фабрикантах и попах»⁴³⁷.

В большевизме, сочетавшем открытое анархическое стремление к разрушению старого⁴³⁸ и прикрываемое (демагогией о грядущем царстве свободы) тоталитарное намерение строить идеократическую диктатуру, массы увидели ответ на свое желание покончить с прежними порядками во имя торжества ничем не ограниченной вольницы. В апреле 1920 года В. И. Вернадский записал в дневнике, что идейное в большевизме оказывается органично связано «с восстановлением пыток, форм рабства и введением смертной казни как систематического способа управления»⁴³⁹.

Современные исследователи, оценивая роль террора в большевистской доктрине, отмечают, что «только большевикам во главе с Лениным удалось соединить радикальный утопизм с исключительно трезвым пониманием механизмов насилия», победа же большевиков была во многом связана с тем, «что они обеспечили гораздо большее государственное насилие по отношению к своим врагам, населению в целом, чем их противники»⁴⁴⁰. Ленин задолго до Октября считал, что лишь массовый, «всенародный» террор способен «обновить» страну.

Хотя большевики не признавали эсеровской политики индивидуального террора, Ленин очень положительно воспринял размах эсеровского бандитизма в годы первой революции, когда тот затронул тысячи военнослужащих и чиновников. Поэтому два года, с лета 1905‐го по лето 1907-го, Ленин, по замечанию еще советского историка, «ни разу не характеризовал эсеров как террористов»⁴⁴¹. В сентябре 1906 года он писал, что партийная печать «давно уже… указывала на то, что беспощадное истребление гражданских и военных начальников есть наш долг во время восстания. <…> И та партизанская война, тот массовый террор, который идет в России повсюду почти непрерывно после декабря [1905 года], несомненно помогут научить массы правильной тактике в момент восстания. Социал-демократия должна признать и принять в свою тактику этот массовый террор. Разумеется, организуя и контролируя его…»⁴⁴².

Поражение первой русской революции объяснялось, по мнению Ленина, и недостаточной решительностью восставших. В апреле 1917 года он четко указывал на то, что «пока нет насилия над массами, нет иного пути к власти». А на III съезде Советов в январе 1918 года Ленин провозгласил: «Ни один еще вопрос классовой борьбы не решался в истории иначе, как насилием. Насилие, когда оно происходит со стороны трудящихся, эксплуатируемых масс против эксплуататоров, – да, мы за такое насилие!»⁴⁴³ Поощряя ограбление высших классов, Ленин 5 февраля 1918 года в Петрограде публично заявил: «Прав был старик-большевик, объяснивший казаку, в чем большевизм. На вопрос казака: а правда ли, что вы, большевики, грабите? – старик ответил: да, мы грабим награбленное»⁴⁴⁴. По итогам революционных лет в «Письме немецким коммунистам» в августе 1921 года Ленин высказался о классовой ненависти: она «самое благородное, самое великое чувство лучших людей из угнетенной и эксплуатируемой массы…»⁴⁴⁵.

Ленин ненавидел не только царскую Россию и Россию при Временном правительстве – он беспощадно отрицал весь мировой порядок вещей. Отношение к России как к спичке для костра мировой революции подразумевало предельно легкое отношение и к судьбам всех, кто окажется свидетелем, а тем более противником социального переворота. Коммунистические лидеры воспринимали себя своеобразными «санитарами истории»: они очищали территории, «зараженные» повстанчеством, анархией, нелояльностью⁴⁴⁶. Троцкий откровенно написал о Ленине, что он, как никто «понимал еще до переворота, что без расправы с имущими классами, без мероприятий самого сурового в истории террора никогда не устоять пролетарской власти…»⁴⁴⁷.

Ленин и многие его соратники были абсолютно согласны с теоретическими обоснованиями красного террора, зафиксированными в таких известных работах, как написанная Троцким брошюра «Терроризм и коммунизм» и бухаринская «Экономика переходного периода». Начальник Главлита П. И. Лебедев-Полянский в декабре 1921 года назвал брошюру Троцкого «прекрасной» – за оправдание в ней коммунистического насилия⁴⁴⁸. Не возражали вожди и идеологи Г. Е. Зиновьеву, печатно объявившему о необходимости истребить десятую часть населения России⁴⁴⁹, враждебную большевикам.

Требуя подавления контрреволюции, на V Всероссийском съезде Советов 5 июля 1918 года Ленин заявил: «Ссылаются на декреты, отменяющие смертную казнь. Но плох тот революционер, который в момент острой борьбы останавливается перед незыблемостью закона. Законы в переходное время имеют временное значение»⁴⁵⁰. Придя к власти, большевики тут же легитимизировали террор, сначала де-факто, о чем откровенно писал тот же Лацис, восхищаясь фигурой Ф. Э. Дзержинского, «напросившегося на работу по водворению порядка в стране», занявшего «обрызганное кровью» кресло главы ВЧК и «шедшего в разрез с буквой закона, но действовавшего согласно своему классовому правосознанию и совести»: ситуация первых месяцев после Октября требовала предоставить чекистам право непосредственной расправы⁴⁵¹.

Лацис откровенно поведал о том, как «…жизнь заставила присвоить революционным путем [аппарату ВЧК] право на непосредственные расправы. <…> По предложению Малого Совнаркома, Совнаркомом в мае [1918 года]… принято постановление, объявляющее врагами народа действующие против Советской власти партии. Это постановление не было опубликовано, но о нем знали. <…> …Поэтому тов. Дзержинский руководствовался партийной директивой и каждый раз применял ее, согласно требованиям момента»⁴⁵².

Руководство партии всегда имело в виду, что террор не только запугивает, но и служит лучшим средством для грандиозных социальных чисток. Задолго до официального объявления красного террора советские деятели на местах развязывали себе руки, ориентируясь где на точечный, а где и на широкомасштабный террор. В январе 1918 года председатель Севастопольского ревкома Ю. П. Гавен приказал расстрелять более 500 офицеров⁴⁵³. Повествуя о своем участии в «Варфоломеевской» ночи в Севастополе в феврале 1918 года, главный комиссар Черноморского флота В. В. Роменец констатировал «жестокую расправу с врагами рабочих и крестьян», когда 386 уничтоженных были выброшены в открытое море⁴⁵⁴. Член Севастопольского совета Рябоконь публично заявлял: «Всю буржуазию надо расстрелять. Теперь мы сильны, вот и режем. Какая же это революция, если не резать буржуев?»⁴⁵⁵ В Ростове, оставленном белыми в феврале 1918 года, было убито, по сведениям самих большевиков, около 3 тыс. офицеров⁴⁵⁶ – примерно каждый пятый военный.

Еще в декабре 1917 – январе 1918 года, например, по Екатеринбургу прошла волна обысков и арестов: только 14 декабря арестовали около 100 человек, изъяв большое количество ценностей⁴⁵⁷. Дальше жестокость преследований нарастала. В январе 1918 года уральцы арестовали и при конвоировании застрелили двоюродного брата Ленина – кадета Виктора Ардашева – и долго это скрывали, несмотря на запрос вождя о судьбе родственника. Когда же ответ пришел, в нем значилось, что В. А. Ардашев «убит при попытке к бегству» – выстрелами в лицо и грудь. Полгода спустя был убит и племянник Ардашева Юрий – как офицер⁴⁵⁸.

Момент, когда почувствовалась целесообразность именно массовых казней, наступил очень скоро, и летом 1918 года вожди большевиков стали требовать больше крови. В письме Г. Е. Зиновьеву 26 июня 1918 года Ленин, обвиняя его и других членов Петроградского комитета РКП(б) в мягкотелости, настойчиво призвал «поощрять энергию и массовидность террора против контрреволюционеров…»⁴⁵⁹. Я. М. Свердлов на V Всероссийском съезде Советов 5 июля 1918 года с воодушевлением призвал «к самому резкому усилению массового террора против врагов Советской власти», уверяя, что «самые широкие круги рабочих и крестьян отнесутся с полным одобрением к таким мероприятиям, как отрубание головы, как расстрел контрреволюционных генералов и других контрреволюционеров»⁴⁶⁰.

Ленин, столкнувшись с параличом хлебозаготовок, распространял террор на провинцию и 11 августа 1918 года телеграфировал в Пензу, требуя в ответ на «кулацкое» восстание массовых публичных казней: «Повесить (непременно повесить, дабы народ видел) не меньше 100 заведомых кулаков, богатеев, кровопийц. <…> Сделать так, чтобы на сотни верст кругом народ видел, трепетал, знал, кричал: душат и задушат кровопийц-кулаков. <…> P. S. Найдите людей потверже»⁴⁶¹. Здесь мы видим, пожалуй, первый крупный конкретный лимит на уничтожение населения, данный верховной властью (пусть и проигнорированный недостаточно «твердыми» пензенцами, у которых на деле просто не было ресурсов для подавления восстания). Современный историк счел возможным так откомментировать ленинские пассажи: это-де «объяснимая реакция политического деятеля и эмоционального человека, который действовал в экстремальных условиях, под влиянием информации, полученной от доверенного источника и требовавшей незамедлительных мер. Она свидетельствует о его решимости и твердости, каковые были присущи большевистскому руководству в целом и позволили победить своих политических противников»⁴⁶².

Развивая идеи вождей, М. Я. Лацис в августе 1918 года во всеуслышание заявил: «Установившиеся обычаи войны… по которым пленные не расстреливаются и прочее, все это только смешно: вырезать всех раненых в боях против тебя – вот <…> …смысл гражданской войны»⁴⁶³. После объявления красного террора в Петрограде там действовали, помимо чекистов, и самоорганизованные террористические рабочие отряды, помогавшие ПетроЧК. Большевик завода «Новый Лесснер» С. П. Петров писал, как рабочие объявили эсерам ответный террор: «Мы тогда не стеснялись – заядлых врагов топили в барках на Лисьем Носу… В день операции… ребята собираются вечером, я информирую их о том, что придется делать»⁴⁶⁴.

Выступивший осенью 1920 года на беспартийной рабочей конференции в Одессе С. И. Сырцов, защищая доклад председателя губЧК, сослался на мнение о недостаточной решительности якобинцев при расправе над буржуазией, высказанное Марксом, Энгельсом «и другими» (не названными в газетном отчете) революционными деятелями. Сырцов процитировал их фразы, «в которых яркой чертой проходит мысль о необходимости применения террора». Меньшевиков же, протестовавших против чекистских расправ, он обвинил в том, что они «не возражают против утверждения власти рабочих, но не хотят приложить своих рук к грязной кровавой работе, связанной с утверждением этой власти»⁴⁶⁵.

Уже после окончания Гражданской войны разрушительная беспощадность вождя пролетариата инстинктивно ощущалась, например, провинциальными художниками: «В Семипалатинске в одном клубе Ленин изображен в образе Ст. Разина с кистенем в руках…»⁴⁶⁶ Но и те авторы, чей вклад в отечественную культуру несомненен, поддались угару самоистребления и усердно размахивали литературным кистенем. Литературовед-марксист П. С. Коган, авансом благословляя будущее появление миллионов трупов, сразу после свержения царизма писал: «Как ни ужасна революция, как ни тяжело смотреть на… эти миллионы жертв, через которые шествует история, но если она начало бездны, в которую низвергнется весь этот расслабленный, никчемный мир, то ее надо благословлять». Вся пролетарская этика была нацелена на допущение миллионов жертв, «они закладывались в программу, нравственно санкционировались»⁴⁶⁷.

Творческая молодежь особенно охотно подхватывала идеи всеобъемлющего террора-чистки, навязываемые пропагандой. С. Есенин утверждал, что всегда чувствовал себя гораздо левее большевиков⁴⁶⁸. Поэт В. Князев осенью 1918 года требовал ставить к стенке контрреволюционеров («пуля в висок – и тело в песок»), В. Маяковский шел дальше, к идеям П. Ткачёва, требуя в «150 000 000» во имя революции безбрежного террора и уничтожения всех стариков: «Стар – убивать. На пепельницы черепа!» Зрелый Н. Клюев в стихотворении «Товарищ» (1918) не отставал: «Убийца красный – святей потира…»

Антибуржуазный пафос рождал в революционной среде теории, восходившие к ткачёвским и опиравшиеся на мнения, которые негласно обсуждались в большевистской верхушке. Нарком юстиции левый эсер И. Штейнберг сердито сказал Ленину, что его политика превращает Наркомат юстиции в наркомат социального уничтожения. В ответ вождь энергично заявил, что это совершенно верно, но по соображениям корректности придется оставить прежнее название⁴⁶⁹. Поэтому не удивляет, что в провинциальной прессе можно было встретить самые радикальные предложения. Например, публицист Э. С. Енчмен в брошюре, изданной Северо-Кавказским ревкомом, указывал на неизбежность «окончательного истребления, полного уничтожения буржуазии, включая и буржуазных интеллигентов»⁴⁷⁰.

Идеи Енчмена и прочих не повисли в пустоте. Очевидно их влияние, как и влияние самой практики красного террора, и на молодого Андрея Платонова. Будущий классик неоднократно обосновывал в провинциальной прессе, в том числе и уже после провозглашения нэпа, необходимость немедленного массового террора: «Для осуществления коммунизма необходимо полное, поголовное истребление живой базы капитализма – буржуазии, как суммы живых личностей. <…> Только класс способный на великую ненависть, на великое зло, на преступление перед прошлым… способен победить и способен к счастью и добру. <…> Пролетарий не должен бояться стать убийцей и преступником и должен обрести в себе силу к этому»⁴⁷¹.

Прежняя эпоха была объявлена преступной, а низшие классы не только получили от власти разрешение на уничтожение высших, но и поощрялись к этому. В Советской России была сразу воспроизведена восточная деспотия «Чингисханов с телеграфом», поскольку революция рабов не может дать что-то более совершенное, чем система всеобщего холопства. Невольно вспоминается формула Сталина, декретированная в начале 30‐х годов в пользу идеи революционных скачков, принудительно сменявших все эпохи, – ссылка на якобы революцию рабов, сокрушившую античный Рим⁴⁷². И если первый Рим сокрушили варвары, то третий Рим действительно оказался уничтожен охлосом, возглавленным радикальными интеллигентами. По мнению А. В. Блюма, большевики с целью деморализации общества обращались преимущественно к охлосу, «ставшему питательной средой и основной силой» Октябрьского переворота. Соглашусь и с точкой зрения Л. С. Клейна об охлократическом характере организации советской власти, а также с утверждением В. П. Булдакова, что сталинская деспотия выросла из революционной охлократии⁴⁷³.