Крещатик № 92 (2021)

В этот день не поехали обедать или даже просто закусывать. Хези, очень напряженный и собранный, высадил Мусу и Йойо на Кинг Джордж у Бен-Йегуды (со словами: «Ребята, завтра как всегда, а сегодня, простите меня, но я очень тороплюсь») и поехал дальше с Нафталием к его дому. Это было совсем близко. «Поговорим, хорошо?», – сказал он Нафталию, тот кивнул. Хези припарковал грузовик совсем недалеко от резиденции премьера в тенечке, внимательно оглядел улицу в зеркала заднего вида и сказал Нафтали:

– Ситуация такая, брат. На меня очень сильно наехали, требуют деньги, много денег. Очень серьезные парни, не шутят, опасные. Ты их видел днем. Ничего объяснить нельзя. Не повезло мне. Сегодня у меня с ними вечером встреча, в полицию идти нельзя, ты же понимаешь, город с гулькин нос, все знакомы друг с другом, да и не пойдет никто за меня. Я человек простой, никаких дел с ними у меня никогда не было, я их обхожу за километр. Семья, работа, синагога. Был бы отец, он бы уладил, но отец не с нами уже. Ты, как я понимаю, парень серьезный, можешь со мной пойти, помочь присутствием, а? У тебя какой уровень армейский?

Хези вызывал жалость. Одним махом он стал маленьким крупных размеров мужчиной. Нафтали ничего такого не ожидал, он просто хотел подзаработать на машину. Конечно, ввязываться в такие истории было ему очень нежелательно. После двух лет подготовки, командир группы, серьезный офицер – и какая-то наглая шпана… Опасная, как желтые суставчатые тарантулы на твердом песчаном грунте в Синае у сортира на курсе выживания.

– Когда у тебя встреча с ними? – спросил он Хези.

– Через два часа, они могут следить за мной, имей в виду. Оружия брать нельзя, да у меня и нет ничего, один гонор. Так какого ты уровня в армии, ты не сказал мне.

– 12-го, – нехотя сказал Нафтали.

– Я понял тебя, брат. Пойдешь?

Оставлять этого человека, просившего о помощи, Нафтали почему-то не мог.

– Да, – сказал Нафтали. – Мне надо забрать кое-что из дома, подожди меня.

– Никакого оружия, только его не хватало. Только руками не обойтись с ними, это точно, – тоскливо сказал Хези. – Огнемет бы не помешал.

– Шмогнемет, – передразнил его Нафтали. Он очень редко кого-нибудь передразнивал или шутил над кем-то. Только если случались особые обстоятельства. Он быстрым шагом пошел домой мимо пыльных кустов лавра и розмарина, перешел улицу, поднялся до незапертых входных дверей и мимо отца («здравствуй, папа», – на ходу по-русски) в гостиной у телевизора, прошел в свою комнату.

Быстро переоделся в широкую байковую фуфайку с капюшоном, с карманами на животе и на предплечьях, затем нагнулся к нижнему ящику платяного шкафа с аккуратно сложенными стопками одежды. Он выдвинул ящик наружу, взял вещмешок и распихал из него по карманам четыре круглых предмета в брезентовых чехлах. Быстро сложил все обратно, задвинул ящик внутрь, поправил воротник фуфайки и вышел.

«Не безумствуй, не подавляй гормоны», – сказал ему в спину отец, которого пожилые беженцы из Польши и Галиции звали в синагоге Нью-Джерси сразу по приезде «Джеф Моисеевич». «Доброе утро, Джеф Моисеевич», – говорил ему некто Эпштейн, поэт на идиш, беженец из закарпатского городка Берегово (Лампертхаза), приподнимая над склоненной головой почти новую шляпу, полученную на синагогальном складе помощи вновь прибывшим беженцам. И майор Гарц откликался на это имя с подобием полуулыбки запуганного местечкового знахаря, а может быть, и лекаря.

Следователем у Джефа-Владимира Гарца после побега в Берлине был английский офицер, слишком типичный, чтобы казаться настоящим. Но он был настоящий, его русский язык был настоящий, его подозрения тоже были настоящими.

– Вот вы скажите мне, товарищ Гарц, что побудило вас, многообещающего хирурга, майора, популярного среди женщин мужчину бежать из Красной армии? Ведь вы рисковали жизнью, сэр? Я не понимаю, объясните мне, сэр? – спрашивал он доверительно. Он облокачивался на спинку резного баварского стула, который выдерживал его тело без усилий – прочно работали германские мебельщики, чудесные уроженцы гор.

Гарц не знал, что сказать, он понимал сложность ситуации, но с объяснениями у него не получалось. Он не мог сказать, что является авантюристом или там искателем приключений, не мог, и все. Ситуация его была сложной. Но как-то все обошлось. Его передали американцам, и их следователь, живой такой мужчина, говоривший на языке идиш, сумел Гарца понять. Или они поняли что-то про этого парня, одинокого безумного Володю Гарца из фронтового русского госпиталя, местечкового пацана, или сообразили, в конце концов, ну, кому он нужен, ну, какой из него секретный агент.

А-лопата, а не агент русской разведки. «А-лопата» – так говорили в те годы в Эцрисроэль на сложной смеси русского, иврита и идиша, что значило: «да не несите вы чушь, никакого толка не будет, ничего у вас не получится». Иди, парень, езжай в Нью-Джерси молиться в свою синагогу и работать врачом, ты это умеешь. Американцы оказались людьми попроще, что ли. «Благословляешь Америку, парень?». – «Конечно, благословляю, о чем речь». На том и порешили.

Нафтали залез в кабину одним движением рук и спины. Он накинул капюшон на голову, достал угольный карандаш и обвел глаза черными жирными страшными кругами. Хези молча сбоку смотрел за его действиями с испугом. Нафтали нарисовал себе и усы, и некое подобие бородки, такая широкая черная полоса посередине подбородка, с ума можно сойти – совсем другой человек. Непонятный и жуткий, живущий в ночи по своим правилам и законам мужчина. Хези покачал головой и как-то успокоился, увидев Нафталия таковым. «Может, еще и обойдется все», – решил он неожиданно для себя.

– Нам нужна другая машина, – сказал Нафталий.

– У меня есть еще «кармель» дома, – сообщил Хези.

– Вот-вот, то, что надо, сменим, ты деньги им приготовил?

– При мне все.

– Покажи.

Хези быстрым движением вытащил из кармана увесистый желтый пакет, в котором обычно отправляют книги в другие страны. Скажем, избранные произведения плодовитого, но скромного автора.

Нафтали оглядел конверт со всех сторон, не открывая его, и вернул хозяину. «Спрячь подальше», – у Нафталия появилась совершенно другая повадка, он стал быстр, возбужден, решителен, опасен, ужасен. Человек из фильма ужасов.

– А где встречаемся? Место вашей встречи где? – спросил он.

– В районе Гонен, у футбольного поля, возле Пата, знаешь?

– Едем, но сначала меняем машину, – на риторические вопросы Нафталий не отвечал. – Мы должны быть на месте раньше них.

Хези кивнул, он полностью доверился этому совершенно незнакомому человеку с эффектной жуткой внешностью монстра из фильма ужасов какого-нибудь английского режиссера с больной психикой.

Приехали за 20 минут до срока. Хези поставил темно-синюю машину чуть в стороне, рядом с железными жалюзи гармошкой, опущенными до земли и прикрытыми решеткой. Горели два фонаря по углам вытоптанного до каменной поверхности футбольного поля. Ворота без сеток. Канавка вместо лицевой линии. Бетонный колодец, заросший вокруг мшистой травой. Подобие трибун в три цементных ряда. Переполненная мусором урна из витых металлических прутьев. Людям, конечно, все равно, где играть в любимый футбол, как играть: хорошо, очень хорошо, отвратительно – лишь бы бегать за мячом, но общий вид, особенно в темноте, создавал впечатление тяжелое и даже безрадостное.

Нафтали натянул шерстяную шапочку на голову до бровей, скинув на мгновение капюшон. Затем он вернул капюшон на голову и возвратился в образ. Как-то этот образ не сулил никому ничего хорошего, пугал любого человека, это да.

«А что это у тебя?» – спросил его Хези. Нафтали надел перчатки с суставчатыми толстыми пальцами и короткой цепочкой, прицепленной к плоской оловянной бите размером со сплющенное куриное яйцо. Все это внушало Хези, помимо надежды, какой-то ночной невыразимый ужас. Наконец он решился и сдавленным голосом сказал Нафталию: «Ты чего, ты их не очень там, они просто шпана дурацкая, не надо уж слишком». – «Ты здесь не при чем, ничего не видел и не слышал, понял. Счет старый. У меня к ним особое отношение, очень давно уже. Мой отец говорит такую поговорку: «Меньше знаешь – лучше спишь»», – назидательно и мягко объяснил ему Нафталий. Он вышел из машины и немедленно исчез в темноте, сказав Хези: «Ничего не бойся, не нервничай, как только все кончится, сразу уезжай, на выезде на шоссе чуть притормози, и это все, отдай им деньги и отойди на шаг назад». – «Я это сделаю», – ответил Хези, как будто отчитался старшему офицеру.

Они въехали прямо на футбольное поле на двух больших машинах и остановились метрах в тридцати от стоявшего возле бетонного колодца Хези. Тот был, как уже говорилось выше, спокоен на удивление. Нафтали своим поведением, внешним видом, звучанием своего голоса успокоил его. Хези был совершенно уверен в хорошем исходе всей ситуации с бандитами.

Как в кино, навстречу Хези свободным шагом пошел тот же парень, который толковал с ним днем. Он был один, другие, числом 6–7 человек, точнее было не разглядеть, остались возле машин. «Муса бы нам не помешал, конечно», – подумал Нафталий. Лица главаря тоже было не разглядеть, но можно было легко понять, что он был все тот же, ничего в нем не изменилось за эти часы. Модная куртка прибавилась в его гардеробе, в руках находился некий предмет, вроде бы палка, с которой он поигрывал на ходу. «Но Хези сказал, что Мусу брать западло, большой защитник национальной морали Хези», – вспомнил Нафталий.

– Принес? – спросил парень у Хези. Он ткнул Хези в живот, тот согнулся от болезненного удара. Не всегда человек ожидает, что его будут тыкать палкой в живот. «Ну?!», – голос его звучал высоко и очень нагло, он не сомневался ни в чем. Хези протянул ему желтый конверт с деньгами, тот взвесил его в руке, сообщив: «не считаю, смотри», – и попытался положить его в карман куртки.

В это мгновение сбоку и снизу непонятно как появился Нафталий со страшным лицом, от вида которого можно было потерять дар речи, ударил парня сверху свинцовой блямбой по плечу, забрал конверт, поддержал падающее тело и проговорил своим тихим, парализующим, каким-то квакающим голосом: «Еще раз подойдешь к нему, сломаю вторую руку, понял? Поклянись!». Угроза и требование вместе с лицом, похожим на знаменитую картину «Крик» норвежского художника, подействовали на этого парня мгновенно. Он прохрипел: «Клянусь, не подойду», – и сполз на землю. Ужас от увиденной физиономии злодея и боль в руке парализовали его волю.

«Быстро уходи, дальше, как договорились», – сказал Нафтали. Хези повернулся и не оглядываясь быстро пошел к своему «кармелю». Парни у машин что-то сообразили, потому что пострадавший стонал от боли и ужаса. Они бросились к лежавшему на земле и вопившему главарю. Их встретили разрывы шумовых зарядов, которые Нафтали, присев на корточки швырял через плечо навстречу бежавшим парням, которые отшатнулись от взрывов и вспышек. Воздух вокруг футбольного поля стал горелым, наполнившись отвратительным вкусом и запахом. «Вали, Хези, вали», – громко шипел Нафтали.

Через две минуты он уже запрыгивал в притормозивший на выезде «кармель» со словами: «Давай, дорогой, двигай свою таратайку, двигай». Они выехали на дорогу и поехали в сторону Гило. Сзади слышались сирены полицейских машин, которые мчались на звуки взрывов. Беспощадным Нафталия, несмотря на все его поступки, довольно жуткие, все-таки назвать было трудно. Он не был таковым, он был просто жестким парнем, который хорошо ориентировался на местности.

Нафтали вытер лицо резким движением полотенца, лежавшего на сиденье между ним и Хези. Затем нагнулся и поднял с пола полуторалитровую стеклянную бутыль из-под кока-колы, наполненную водой, полил на руки и умыл лицо. Вытер лицо тем же полотенцем, достал из кармана на животе фуфайки желтый пакет с деньгами и протянул Хези. «Ну, вот, бери, завтра и послезавтра работать не будем, сиди дома, думаю, что все кончилось, больше они не полезут к тебе», – сказал очень довольный Нафтали без улыбки. Он выглядел, как упырь из малоталантливого фильма ужасов, снятого с небольшим бюджетом.

«Почему ты так думаешь?» – не отрывая взгляда блестящих глаз от шоссе, спросил Хези. «Да, ну, он обещал, это психология войны. Получается себе дороже, что им до тебя? Два дня – это на всякий случай, неоплаченный отпуск». Голос Нафталия был высок, он сдирал с рук перчатки, проверил карманы, шерстяную шапочку положил на колени. Только сейчас Хези заметил, что на нем башмаки фирмы «Амагапер» «палладиум», которые раньше он никогда не надевал. Одна была фирма в Израиле для обуви, во всяком случае, из доступных всем. «Амагапер» изначально, по слухам, делал шины для грузовиков, потом уже добавил обувную линию, которая выпускала обувь на все времена, дешевую, прочную и легкую, годную для всех. «Это для воды мы носим, для моря», – не совсем понятно сказал Нафтали. У Хези тоже была такая пара, но он носил высокие армейские ботинки, так ему казалось надежней, да так на самом деле и было.

Сделав круг по городу, Хези подвез Нафтали к его улице, подъехав снизу по Газе, и высадил его возле кафе, которое еще работало. «Время детское, без пятнадцати девять, еще посмотрю Мабат с отцом», – подумал Хези. «Послезавтра жду тебя, давай, будь спокоен и уверен, все закончилось», – сказал Нафтали и пошел домой в холодном темно-синем воздухе родной Рехавии. Все-таки он жил здесь уже 12 лет из своих почти 23-х. На афишной тумбе был наклеен аляповатый плакат с яркой надписью «Жажда смерти». Аккуратно одетый мужик с усиками и твердым взглядом узких глаз широко шагал по ночному проспекту с небоскребами, вроде бы Нью-Йорку. «О, Чарльз Бронсон, обязательно схожу», – решил Нафтали и шагнул в парадную.

Хези расстался с ним почти с радостью, если так можно обозначить его чувства. Ну, с облегчением, скажем точнее. «Ужасный какой человек, Нафтали, слава Богу, лучше с ним дружить», – подумал Хези, вспомнил испачканное углем и потом страшное лицо своего защитника и даже вздрогнул от ужаса.

«Как он его, этого говнюка, а ведь этот гад по-настоящему ужасный человек, его все боятся до дрожи. 20 секунд – и все, даже жалко дурака, – подумал Хези и с облегчением засмеялся в голос. – Невозможно поверить, а это правда, чистая правда. Жестоко, конечно, но поделом ему, это точно. Он бы меня не пожалел, гадская сволочь, это точно».

Дома Нафтали застал отца в гостиной в привычной позе ожидания у включенного телевизора. Нагнувшись вперед, он ждал новостей с чаем в руке. Был похож на пожилого, опытного, много чего совершившего врача, каким он и был на самом деле. По телевизору в ряд стояли на низкой сцене семь-восемь, точнее не сосчитать, волосатых и бородатых парней в свитерах, ужасных башмаках на толстенной подошве и брюках клеш, достававших до пола. Они играли на музыкальных инструментах и одновременно хором c разной силой голосов пели, достаточно мило и громко. Песня называлась «Я отдал ей жизнь», отец подпевал ребятам и даже притоптывал им, иногда его славянско-еврейская наивность восхищала Нафталия. Вот и сейчас тоже восхищала. Может быть, он и принял рюмку-другую, даже третью, неизвестно. Только он мог знать правду. Ивритом отец владел в совершенстве, у него была врожденная способность к языкам. У детей его, кстати, тоже были такие способности. У отца был легкий акцент, неистребимый. Русский, английский. Очень странная смесь акцентов жила в его иврите.

– Мама ушла на смену на сутки, оставила тебе ужин, Мишаня уехал в Галилею по делам, сестра твоя учится, мы остались вдвоем с тобою, брат и сын мой Нафтуль, завтра я дома, мне нужно закончить статью, посидим, помолчим, нарушим рутину жизни, а, сынок, – произнес отец, вопроса в его фразе не звучало. Он был в какой-то незнакомой сыну легкой одежде, которая делала его похудевшим и суровым.

– Ты что такой грязный, а? – спросил он, мельком заметив самые мелкие детали в одежде и лице сына.

Он говорил со своим Нафталиком по-русски, когда был в хорошем настроении. Когда он его видел, настроение у него всегда становилось хорошим, такое свойство характера.

– Такая работа, папа, работаем при любой погоде с любыми предметами, носим, возим, таскаем, вытаскиваем, – быстренько сказал Нафталий и прошел в ванную. Он знал и понимал, что отец видит все насквозь, а что не видит, о том догадывается.

Нафтали долго мылся под душем, счищая с себя напряжение вечера, чужой страх, боль врага, свою победу. Долго победы хранить нельзя, это известно, потому что это состояние расслабляет. Потом он оделся и прилег в своей комнате поверх одеяла, на пару минут. Проснулся глубокой ночью, в преддверии рассвета, уже пели на пробу птицы, проезжали редкие машины, сбавляя обороты на крутом левом повороте, скоро можно было начинать день. Нафтали уже, если честно, все позабыл, что было вчера. Такое счастливое устройство психики. Потом, потом он все вспомнит, потом.

А пока, какие-то глухие отголоски, темные пейзажи, безрадостные запахи пожара и горелой резины, но ничего конкретного, задний и размытый фон жизни. Серо-голубой ночной дым густым потоком струился по асфальту и газону, создавая некий дополнительный фон для исходящей ночи. Сильный головокружительный запах промокшей от росы травы газона и кроны деревьев помогал сну, который возобновился глубоко и неотвратимо.

Отец ждал его в гостиной с завтраком. Ничего особенного: яичница, хлеб, масло, овощи, селедка, яйца вкрутую, ну, и графин с грубо выжатым апельсиновым соком, чай в фарфоровом чайнике с треснувшей крышкой. Семья профессора Гарца жила в достатке, но не выделялась особой роскошью, не жировала. Иерусалимский быт начала 70-х: все есть, всего в меру, голодных нет в столице, но и жирующие тоже отсутствуют.

Перед отцом лежала брошюра в мягкой обложке с тусклым рисунком ладьи и коня, на черной и белой клетках. «Что это?» – поинтересовался Нафтали. Он умел играть в шахматы, но не блистал. Отец же его был фанатичным любителем, изучал гамбиты, был неистовым поклонником Фишера, уважал Михаила Таля, называл его безумным рижанином, Корчного считал странным, Спасского определял самоедом, гордым Васильевичем и антисемитом. В его устах это было страшным оскорблением. Никаких комментариев своим словам у него было не добиться, да Нафтали и не знал никого из этих замечательных людей, они были далеки от него. Он зато знал Шалома, Яку, Авика, Йони, Игаля, Биби, Нохема и других ребят, которые были не хуже этих великих игроков. Сами по себе они были значительные игроки, но не шахматные. Не в шахматах, совсем в другом деле, делах, но ведь не сошелся мир только на шахматах, можно увлечься и другими занятиями, нет? Лучшим из всей шахматной советской семитской школы отец, кстати, считал Бронштейна, которого определял как «достойнейшего человека из достойных», не объясняя подробностей.

– Это результаты 21 Олимпиады в Ницце. Двух месяцев не прошло – и, смотри какое чудо, и до нас результаты добрались. Советские опять выиграли вчистую, но состав какой у них, сумасшедший, ты посмотри какой состав. Карпов, Таль, Петросян, Корчной, Спасский, Кузьмин Гена откуда-то появился. А Штаты приехали без Фишера, без Боба, он сам не пожелал, бедняга, все ругается, удел гения горек и обиден. Вот все и случилось, как случилось, – отец болел за Штаты все годы.

Он аккуратно намазал хлеб маслом, положил сверху кусок сочащейся жирным соком селедки (сорта розовый «матиас») из сумрачно-темной, головокружительно пахшей солениями тесной лавки громкоголосого картавого, в сползающей на ухо черной пикейной кипе карлинского хасида Ури, царившего в кривом переулке Геулы. Отец украсил все куском очищенного от шкуры огурца, лиловым ломтем лука – и протянул эту конструкцию Нафталию. «Давай, может, и ты сыграешь свою выигрышную партию, сынок, поправляйся».

За глазуньей с помидорами отец вдруг вспомнил: «А мы ведь стали первыми в группе Бэ, поверишь, золотые медали взяли, невероятно. Настанет день, помяни мое слово. На первой доске Володя играл, по фамилии Либерзон, в составе еще бухгалтер был, инженер, старичок один, и так далее, а вообще, молодцы. Им бы еще Бронштейна Давида Ионовича, советским он не нужен, а нам в самый раз, да что говорить. И человек замечательный, мужественный. Может, еще подъедут специалисты, кто знает, Нафтали, на Москву наша осторожная надежда». Иногда Джеф Гарц высказывал скоропалительные и совсем нереальные идеи. В кругу исключительно своих, потому что больше ему говорить было не с кем, ну, не на кафедре же толковать по душам?

– А Таль, папа, что? – спросил Нафтали без всякой задней мысли.

– Нет, очень много о себе думает, но талант, конечно, великий. Подошел бы Михаил Нехемьевич нам, подошел. Но есть у меня сомнения относительно него, необъяснимые, – сказал отец. – Гениальный королевский гамбит.

На слове «гамбит» раздался звонок в дверь. Нафтали дошел до входа, он ходил бесшумно, «ужасная привычка», говорила мама, и открыл. Это был Хези. Часы показывали 9 утра, поздно для бригадира клики грузчиков, который должен был быть в работе с 6 утра и раньше. Но сегодня были особые обстоятельства.

– Я на минуту, Нафтали, выйди, пожалуйста, – сказал он негромко. На лестничной площадке он протянул Нафталию тугой круглый брусок ассигнаций. – Завтра работаем, Нафтали, две квартиры, заедем в 6:30, будь готов.

Это опять был почти прежний хозяин, уверенный, наглый иерусалимский бизнесмен, знающий цену верности и деньгам. Тем не менее, взгляд у него, это было видно сразу, стал потускневший, более осознанный и понимающий в тонкостях и перипетиях жизни. Специальной оптики для глаз было не нужно.

– Да, у твоего-то, любимца, перелом ключицы и вывих левого плеча, и там по мелочи: ушибы, ссадины, нос набок, вся история месяцев на семь, в травме Шаарей Цедек валяется, пес, – сообщил он с видимым удовольствием, уже спускаясь. Нафтали кивнул ему, что понял, ничего не сказал, а что тут, вообще, можно говорить, и закрыл дверь, вернувшись за стол к отцу.

– Нимцович, вот кто был главным теоретиком в шахматах, дерзкий малый, великий невезучий талант, – сказал старший Гарц Нафталию, который сел против него со спокойным видом человека, живущего размеренно и по заранее составленному известно кем плану. Иногда Джеф Гарц даже во сне передвигал фигуры, атаковал офицерами, поддержанными пешками, обычно белыми.

Отец поднялся с дивана и сделав два коротких шага, отодвинув по дороге стул, включил телевизор. Было совершенно непонятно, что он хотел там увидеть и узнать. Два раза в неделю он ходил вечерами мимо густых аккуратных кустов лавра в синагогу и учил Книгу. Синагога была ниже на той же стороне улицы, что и их дом. Старики, с которыми он занимался, были славными, относились к делу очень серьезно, ничего важнее этих вечерних сходок в их жизни не было. Джефа Гарца принимали всерьез, он их иногда удивлял проникновением в суть и пониманием. На стене его кабинета висела хорошая копия картины Писсарро с городом Парижем под дождем.

Все-таки старший Гарц был очень занятой человек, ему всегда было чем заняться и что сделать. Но вот это отцовское безумие, иначе не назвать, с телевизором было для Нафталия откровением и загадкой, этот вопрос тревожил Нафталия много лет. «На кого он похож, мой отец, – иногда думал Нафтали, глядя на смазанный возрастом профиль отца сбоку. – Наверное, на одного из отцов-основателей, на кого же еще он может быть похож, мой отец, собирательный образ. Из тех же мест, из черты оседлости. Кожа у него потрясающая, светлая и чистая, юноша позавидует». У Нафталия у самого тоже была замечательная кожа, генетика очень важна.

Сбоку на столе стоял деревянный подносик с хлебом и куском сливочного масла в склянке с молочным ножом в нем, так отец привык издавна и этой привычке не изменял. «Избаловался я», – как иногда он говорил, намазывая масло на хлеб и откусывая от него как от лучшего пятничного пирожного в булочной Гервица неподалеку от чудовищного здания телевидения. «Машину завтра пойду покупать, заработал, ха-ха, отец, пойдешь со мной?» – спросил Нафтали. «Решил уже, какую купишь?». – «Склоняюсь к «альфа-ромео – спорт», 2800 кубиков, а? Что скажешь, папа?».

Провалы в операциях части, в которой служил Нафтали, случались. Но о них, как и об успехах, известно было очень редко. Кому нужны поражения? Кто хочет о них знать, скажите? Все оставалось среди своих, иначе говоря, только сами ребята знали и командиры. За последние месяцы они пару раз не смогли завершить задуманное и запланированное, так получилось. Были погибшие, среди них дети. Об этом писали газеты и сообщало ТВ.

Отец, внимательно глядя на Нафталия, произносил не совсем к месту, по мнению, сына, «если бы молодость знала». При чем здесь молодость, «тут жизнь под откос», – думал Нафтали.

Сидели довольно долго. Нафтали только шастал в кухню и доливал воды в чайник. «Надо потом уксуса налить, налет снять», – сказал отец. «Обязательно, папа, вода здесь непростая», – пожаловался Нафтали. «Не простая, а золотая, – так говорили у нас там», – отец не объяснял, где это там, и так было понятно.

Часы на стене показали 10:47, в дверь опять позвонили, опять Нафтали сходил к дверям, с удовольствием скользя по полу. Тапки были на войлочной подошве, он шил их сам, любил подшивать, шить, починять и так далее, сказывались профессии предков, так говорила о нем сестра.

При входе в дом Гарцев был такой половик из топкой материи с жестким ворсом, о который полагалось вытирать ноги при входе. Это все мама придумала, большая хозяйка, все в доме у нее блистало и сверкало, никого она не подпускала к уборке, даже дочь. Нафтали несколько раз пытался помочь ей по армейской привычке, но она отвергала его попытки с веселым гневом.

Перед ним стоял Толик, тот самый рефлексирующий интеллигент, вещи которого Нафтали перевозил третьего дня. Левая рука в кармане брюк. С ним был желтого цвета портфель из бычьей кожи на ремнях, он был в глаженом пиджаке, в чистой белоснежной рубахе с перекрахмаленным воротником, брюках выше щиколотки и в новеньких ботинках фирмы «Амегапер» на микропорке, в которых быстрым шагом передвигались на учебу и с учебы люди на площади Субботы и прилегающих к ней улицах и переулках.

– А ты как здесь оказался, тезка? Какого черта? – удивился Толик. – Я к профессору Гарцу.

– Я здесь живу, а профессор Гарц – мой родной отец, – объяснил Нафтали. Толик без выражения посмотрел на него, как на пыльную облупленную статую без носа и правой руки в заброшенном парке.

– Понял, неожиданно, так не бывает нигде, только в Иерусалиме. Не удивлен совершенно. Веди меня к нему, Анатолий Гарц, в Джефу Моисеевичу, – попросил Толик, тщательно шаркая подошвами, вытер ноги о половик и шагнул в коридор. Так входят в неизвестность нервные джентльмены, понимающие важность каждого своего шага. Какой-то Толик был сегодня пухлый, была известна причина этих белых надутых щек, этих опухших глаз, этого висящего подбородка. Но все равно он был хорош собой, этот Толик, живой, подвижный, громкоголосый, широкогрудый.

Они встретились с отцом как старые знакомые, близкие друзья. Тебе, Нафтали, не понять этого. Правда, тебе не понять, Нафтали, странные русские привычки и обычаи, к которым невозмутимый Нафтали никак не привык и привыкнуть не мог. Что ему до всего этого? Но вот выясняется, что все интересует этого парня, все ему важно.

– Там у вас пол на лестнице помыли, я наследил. Не думай, я не специально, – сказал Толик Нафталию. Он тепло поздоровался с отцом, который показал ему на стул напротив. «Приятная неожиданность, Анатолий». Нафтали пристроился на стуле напротив балконной двери, из которой в комнату весело набегали струи свежего ветра, настоянного на солнце и пахшего сохнущей травой со скошенного газона во дворе.

– Это дочь, Джеф Моисеевич? – живо спросил Толик, показывая на фотографию за спиной отца. Тот полуобернулся и сказал: «Да, дочь, школьница».

– Красавица какая, – заключил Толик. Нафтали подумал, что хорошо, что Лори нет дома. Толик поддернул рукава пиджака, привезенного из Москвы и пошитого там же, нагнулся, отстегнул ремни своего портфеля и извлек две бутылки «Столичной». – У меня сосед прилетел позавчера к семье из Москвы, я и выкупил у него. Он друг мой, математик, чудесный человек, создатель необычной прозы, вот привез с собой пару бутылок. Правда, немного косит, но нам это не мешает. Чудо белое, столичное, Джеф Моисеевич. Вы же любитель, да?

Отец с неподдельным интересом смотрел на бутылки с черно-зелеными этикетками. «Как же он расстался с такими чудесными сосудами?» – спросил отец живо. Толя чуть развел руки, поджал губы, подтянул рукава пиджака и сказал фразу из популярного фильма. Многие ее повторяли в те годы, да и сейчас можно услышать эту фразу из уст людей, мыслящих не слишком оригинально, но значительно. «Я сделал ему предложение, от которого он не смог отказаться», – сказал Толя скромно. Отец кивнул ему: «Понимаю вас, Анатолий, очень хорошо».

Нафтали посмотрел на часы, было без трех минут одиннадцать. Рановато, вообще, для таких алкогольных объемов. И потом, он надеялся сегодня зайти в магазин, приглядеться, прицениться, полюбоваться, судьба была против. Говорить он не стал ничего, старшие решали сами за себя. Хотя на первый взгляд, Толику, возможно, добавлять сегодня не стоило и вовсе. Ну, куда еще, куда? Да Толик и не спрашивал у Нафталия разрешения. «Принеси нам из кухни продукты и посуду, сынок».

После второй рюмки Толик азартно сказал отцу: «Джеф Моисеевич, я пришел к вам за подписью. В Москве арестовали и судят моего друга Толю Корфа, подпишите письмо в его защиту, я всех обхожу», – он достал из портфеля три листа плотной бумаги, по виду ватманской. «Вот, и профессор Бердичевский, ваш коллега, поставил подпись», – он ткнул сильным пальцем в лист. В этой России всех мужчин зовут Толиками, с ума сойти», – подумал Нафтали.

«А кто он, этот Анатолий Корф, Толя?» – поинтересовался отец, вглядываясь в столбик подписей и отпечатанный на машинке текст над ними. «Замечательный человек, историк, полиглот, насмешник, правовед, он им опасен, они его ненавидят за все: за внешний вид, за независимость, за характер, за помощь Исаичу, его надо спасти, Джеф Моисеевич», – Толик сдвинул рюмки и поднял свою до уровня глаз. «Вы же помните, кто такой Исаич, господин профессор, даже есть такое стихотворение: «хороший человек Исаич, где-то там за рекой, кажется, живет, знаете?»».

Отец еще сказал Толику: «Моя подпись не значит ничего, как вы понимаете, она может только повредить общему делу из-за моего прошлого», – но тот слушать не стал.