Крещатик № 92 (2021)

Нафтали вышел за женщиной на улицу. Он выглядел понуро, ему было не по себе. Они остановились на автостоянке с одинокой салатного цвета машиной марки пежо-404, поставленной параллельно тротуару. Елизавета Залмановна обернулась к Нафталию, она была с ним одного роста. При ее негромких, но внятных словах:

«У меня к вам просьба, уважаемый Нафтали», – какая-то тоска схватила его за сердце цепкой жесткой рукой. Он поднял к ней лицо, и она сказала: «У нас в том поселке через дом от нас в номере 104-а живет один пожилой дядя, такой плотный неприятный персонаж, никогда не смотрит в глаза». – «Вы имеете ввиду Мевасерет Цион, да?», – спросил Нафталий. Тоска никак не отступала, он ждал чего-то необратимого, так просто эта история кончиться не могла. Женщина говорила размеренно, голос ее звучал не слишком отчаянно, но очень тревожно.

«Мне больше не к кому обратиться. Анатолий Иосифович, сами видите, настроен отрицательно ко мне, в полицию я жаловаться не пойду, это невозможно. Вы мне как подарок с неба, потому я и обращаюсь к вам, Нафтали».

Он облокачивался о новенькую бетонную тумбу, зачем-то возведенную здесь. Неисповедимы замыслы мэрии вечного города Иерусалима, отцы этого города не дремлют. Нафтали поднял голову, в глазах его был вопрос: «Что вам нужно от меня и моей жизни, Елизавета, забыл ваше отчество?». Позывы тошноты были неудержимы. «Я хочу, чтобы вы сломали ему руки, обе руки», – воскликнула Елизавета Залмановна. «Простите меня, я на минуту», – Нафтали отошел на несколько шагов, перегнулся через барьер из крашеных зеленых труб, его обильно и бурно стошнило на кустики, высаженные по вспаханному склону. У него был чистый платок, которым он утер рот, лицо, шею, глубоко вздохнул пару раз и вернулся к теще Толика. «Так чего вы хотите от меня? Обе руки ему сломать? А почему вы решили, что я могу это сделать? Кто я такой? И кто он такой? Чем он заслужил эту кару?», – Нафтали разговорился, у него не было выбора.

Елизавета Залмановна никак не смутилась от того, что произошло с Нафталием. Она производила впечатление человека, который всякое повидал в жизни. Она продолжала как ни в чем не бывало: «Этот человек допрашивал меня в кабинете конторы 37 лет назад, мучил меня, бил меня, унижал меня, угрожал убить. Не хочу его смерти, он мерзкий загнанный старый пес, его надо наказать, вы подходите для этого, как перчатка на руку. Анатолий, сами видите, какой он, и потом, он отказался, остались вы, я вас вычислила мгновенно, извините. Я в этом хорошо понимаю, вижу насквозь. Я заплачу вам из своей пенсии пять ежемесячных выплат, это все что у меня есть, это неплохо. Вы согласны?».

Шарфик ее развязался, лежал на плече, черты лица сдвинулись, она была взволнована, эта железная, наверное, безумная женщина.

– Почему вы решили, что я подхожу для вашей просьбы? – Нафталий и не думал соглашаться. Он тянул время. – Я далек от всего этого очень.

– Не скажите, я многое понимаю, вы идеально подходите.

– Знаете, Елизавета Залмановна, я все-таки откажусь, это невозможно, я не сумею, простите меня, – собрался с силами Нафтали. Мальчик лет восьми из дома напротив ловко набивал пятнистый мяч, действуя одной правой ногой. «Двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь», – повторял он, стоя на крыльце у входа. Жена Толика остановилась в дверях парадного и позвала Нафталия в дом. «Идемте чай пить», – сказала она.

– Моя мама всегда говорит, что мстить нельзя, все будут наказаны сами, мы в этом не участвуем, – торопливо сказал Нафталий.

– Ваша мама не из России, наверное, простите меня, – отозвалась Елизавета Залмановна. У нее явно закончился заряд терпения для всего этого.

– Она родилась в Америке.

– Ну, конечно, в Америке, где же еще. В России думают иначе, как вы могли уже понять. Вы меня очень разочаровали, Нафталий, совсем мужчин в этом мире не осталось, это вас наш борец за справедливость всему научил, да? Рядовой демократической борьбы. Чемпион Москвы среди юношей, боксер, слабак, слизняк, вот кто он, ваш Толик, – она развернулась и пошла независимым шагом в сторону автобусной остановки. Для этого ей нужно было перейти улицу, затем главное окружное шоссе, но она преодолела все расстояние быстрым нервным сильным шагом и скрылась за углом дома, сложенного из иерусалимского мягкого бело-желтого камня. Фырча на крутом подъеме, грозно шумел желто-красный рейсовый автобус, надрываясь вдоль запыленных и заброшенных саженцев, выглядевший, как боевое транспортное средство после прохождения полосы непроходимых препятствий. В ноябре под первым ливневым дождем эти саженцы набирали цвет и мощь, как будто получали дополнительные неведомые силы с неба, да так и было, конечно, на самом деле.

Нафтали поглядел ей вслед с удивлением и одобрением. Собравшись с силами, он побрел обратно в дом. Облегчения он не почувствовал после этого разговора. Еще бы. Прямо за входом слева была квартира с полураскрытой дверью. «Лаванда, белая лаванда», – звучал певучий женский голос. Детские голоса и томившийся под мятым тазом ферганский плов говорили о ДНК хозяев дома, об их привычках и вековых жизненных устоях. «Моркови недостаточно, кажется, положили», – озабоченно говорил кому-то мужской голос. «Всего достаточно, Алик, всего, что ты переживаешь?» – отвечал мужчине голос женщины, певшей про белую лаванду.

Перед Толей стоял дымящийся чайник с заваркой, блюдце с клубничным вареньем и фаянсовая советская сахарница без крышки. «Толя, извини за вопрос, твоя фамилия как?» – неожиданно спросил Толик. Нафталий подсел к столу напротив него и сказал: «Гарц моя фамилия, а если по-русски правильно, то Харц, как тебе будет удобно, так и говори, но лучше зови меня Толей, мне так нравится больше».

«А что ты с моей тещей непоколебимой решил, будешь заниматься ее мучителем?» – спросил Толик. «У меня нет ответа, но вообще, я ей отказал, есть законы в этой стране, весьма жесткие, а я не рука закона вовсе, если честно», – признался Нафталий, он был расслаблен после выпитого и происходящего всего вокруг. «Ну, конечно, есть закон. Хотя морду этому гаду надо было бы набить», – задумчиво сказал Толик. «Все-таки еще не вечер», – Нафталий был на удивление уступчив.

Толик налил себе в хрустальную рюмку из бутылки, вытряхнув последние капли. «Ты, я знаю, уже сегодня больше не будешь, брат Гарц Нафталий, не обижайся, что обделил», – он выпил без усилия над собой. Толя выдохнул, вздохнул, глаза его широко раскрылись. «Я так и не разобрался с твоим отчеством». Нафталий смутился, ну не Джефовичем же ему называться, отец был записан в Нью-Джерси как Джеф. «В другой раз, Толя, будем все обсуждать, а я поеду, наверное, уже темно на улице. У тебя телефона нет? Надо такси вызвать». – «Какое такси, ты что! Какой телефон, мы первый день здесь! Обустраиваемся, знакомимся. Такси будет стоить сумасшедшие деньги, погоди. Я все устрою сейчас», – он поднялся и пошел ко входной двери. Нафтали шел следом.

Этажом выше Толик поговорил с кем-то, это был его сосед из квартиры с запахом кипящего плова и песней «Белая лаванда». «Алик, свози моего друга, я оплачу, у меня через три дня зарплата, ты меня знаешь», – громко говорил Толик. Алик что-то сомневался и жалобно бурчал: «Да у меня плов, гости скоро придут, да и бензина нету, ну, куда я поеду, скажи, Толя». – «Я преподаватель университета, Алик, ты это хорошо знаешь. Мы с тобой мало знакомы, но ты умный и проницательный человек, отвези моего лучшего друга Нафталия, куда он попросит, за мной не заржавеет», – напирал Толик. «А плов что?! А?! Ну, хорошо, сотню отдашь с получки, я за тобой бегать не буду, поеду, где твой друг», – спросил Алик.

Машину он вел хорошо, напевал, не гнал, не лихачил, в салоне его пикапа пахло зеленью, яблоками и свежей сукровицей, Нафтали принюхался, да это был сладковатый запах крови, смерти и сукровицы. Как в том медпункте, куда он сдал раненого командира и где стоял такой же дурманящий дух, смешанный со стонами, разговорами напряженных врачей и проклятиями на трех языках. «Не нюхай брат, не нюхай, все равно не узнаешь, это я мясо вожу с бойни на рынок, понял, привыкай, не всю же тебе жизнь на Бен-Маймоне жить», – иронизировал Алик, напевавший кудрявую мелодию со словами про арыки, любимую и алые маки на лугу в долине. Он был веселый малый, не унывавший от неприятностей, жизнь в Иерусалиме ему подходила. «Твое как отчество, аке, мы привыкли уважать старших, так как?», – Алик был старше Нафталия лет на 5–7, он просто шалил и посмеивался над этим состоятельным европейцем, одетым, как бедняк, фи на него.

Нафталий показал рукой, чтобы он ехал вперед и не разговаривал, не время. «Э-э, ты что, не хочешь говорить со мной, так скажи, я тебе везу, честь оказываю, а ты, значит, гордый, да?!», – Алик перестроил машину резким движением руля, голова Нафталия дернулась. Он взялся за панель машины двумя руками, прижался к ней лбом и не глядя на водителя тихо сказал: «Веди осторожно, не говори, пожалуйста, много, хорошо, очень прошу». Больше Алик не разговаривал, только сказал, въехав на Французскую площадь: «Вам сюда?». Нафталий показал рукой, что вон туда, вход справа, достал из кармана 50 лир и отдал их шоферу. «Э-э, спасибо, аке, много, аке», – удивился Алик своей удаче. «Ничего себе, а я-то думал…». Он перестал обижаться на состоятельного европейца в тряпье и не прощаясь от удивления или других чувств, быстро умчал вниз, чтобы не возвращаться обратно той же дорогой, он был мнительным парнем.

Нафтали дома минут десять принимал душ, меняя холодную воду на горячую, и наоборот. Это помогло, но на разговоры с мамой и папой сил у него не было. Было восемь часов вечера. Он выпил стакан ледяной газировки, забрал бутылку к себе в комнату, прихватил в кухне половинку лимона и ушел спать.

Сны у него в эту ночь были цветные, беспорядочные, странные. Начитался вот ерунды, а потом и снится черт те что, явственно услышал Нафтали голос матери.

Он проснулся среди ночи и увидел в окно кусок черного глубокого неба с четырьмя звездами, обрывком луны и какое-то растрепанное бородатое чудовище с пустыми глазницами. Чудовище сидело прямо напротив него в густой кроне лиственного дерева, шумевшего листьями под порывами ночного ветра.

Все это сменилось незнакомым городским пейзажем. Какой-то въезд в закопченное промышленное здание с открытыми воротами, из которых волнами вырывался жар. Внутри виднелась печь, из которой мужик в кожаном фартуке и руками в крагах по локоть вытаскивал щипцами раскаленный кусок металла и отбивал его монотонными ударами молота на короткой ручке. Рядом в металлическом ящике валялись десятки уже отбитых и охлажденных в ванне с черной водой заготовок, похожих на лезвия кривых и прямых ножей. Мужик поднимал лицо, вытирал его чистой холщовой тряпкой и улыбался. Это был Толик. Из кармана его фартука высовывался уголок книги в мягком черном переплете. Толик широко и неловко улыбался Нафталию и говорил: «Вот так-то, брат Толя, такие вот дела, жизнь сложна. Том Мандельштама стоит столько, сколько твое возвращение домой с этим жуликоватым Аликом». – «Но я же заплатил ему», – восклицал Нафталий. «И с меня он потребовал столько же, так что мы квиты, брат Толик. Ты не волнуйся, у меня зарплата днями, университет платит как часы». – «Я его достану, этого парня, побью его», – воскликнул Нафталий. «Да оставь ты его к черту, не будь мстительным, нам еще с ним соседствовать долгие годы, будь выше этого, Толя, на тебе еще висит мучитель моей тещи, не забудь». И он гулко захохотал.

На этом смехе Нафтали заснул опять и проснулся в шесть часов утра новым человеком, бодрым и свежим, каким просыпался в детстве. Помылся, побрился, съел кусок хлеба с маслом и омлетом и спросил у мамы: «Ну, что там в новостях пишут?». Она читала газету «Гаарец», в которой не было фотографий, а только мелко набранный сплошной текст, с которым мама не была согласна почти всегда. «У нас в Нью-Джерси брат Ребекки тоже такое болтал годами в синагоге, но все знали, что он мишугенер, потому что невесту ему вовремя не нашли. А эти что? Неужели?», – говорила мама удивленно.

Без пятнадцати семь приехал Хези с рабочими, Нафтали ждал их у тротуара, прислонясь к громоздкому почтовому ящику, поставленному на попа. Красный цвет был ему фоном. Слабо ощутимый дух осени чувствовался этим утром. Самый конец августа. «А я уж думал, что сегодня работаем без тебя», – приветствовал его хозяин. «Ты ошибался, Хези, я на смене», – коротко сказал Нафтали и немного потеснил на сиденье Йойо, чувство дистанции у него прихрамывало с утра. Йойо пробурчал вполголоса, не высказывая вслух недовольства. Он отлично понимал и знал, что для Нафтали он может быть просто перекусом, так, утренней семечкой, максимум, кислым яблочком. Так, «мошка катан», как говаривал один незабвенный дядя, живший над Толиком в новом доме, «вы не думайте, я в Москве дружил с большими людьми, с секретарями ЦК, с исполнительным директором «Праги», с заместителем директора «Елисеевского», ах, да что вы знаете о Москве, что? Скажите». Толик слушал его, нетерпеливо, как застоявшийся породистый конь, двигая подошвами новеньких сандалий по асфальту, ожидая конца воспоминаний. Потом этот человек в белой панаме, надетой на парик, неожиданно раскланивался, расшаркивался и говорил: «А вот и моя Аглаюшка вышла, прощаюсь, прощаюсь, был очень рад». Аглая в крепдешиновом платье, в парадных туфельках, со следами так называемой былой красоты на лице, благоухая французскими духами, подходила к ним, церемонно раскланивалась с Толиком, просовывала голую руку под локоть своего дорогого, и они уходили под ручку в сторону шоссе под раскрытым цветастым зонтиком, принесенным предусмотрительной Аглаей. А Толик срывался и бежал по диагонали на другую сторону улицы в лавку к Нисиму, который отпускал ему арак под запись и прибавлял к бутылке хлебушка и банку соленых огурцов. Толик, отметим, был не одинок здесь, в районе, в этих горячечных устремлениях и надеждах.

Хези разом снялся с места и нагло помчал вниз, по-хулигански, не включив поворотника на выезд, солнце было у них за спиной, холодный столичный ветер бил в открытые окна, Нафтали подставлял лицо под охлаждающее движение воздуха и задыхался от переизбытка кислорода. Это создавало реальное чувство собственной необходимости, значимости и даже счастья. Такое случается, конечно, не только в Иерусалиме, но в Иерусалиме особенно часто. Уже в самом низу улицы перед поворотом направо у больших домов, где Хези все-таки притормозил, из невидимого двора раздался громкий крик петуха, который повторил его собрат с другой стороны улицы. Хези повернул голову от руля к ребятам в кабине и многозначительно произнес: «Вот так мы живем, не то в деревне, не то в столице мира, братья мужчины». И поехал дальше, нажимая на газ до отказа, потому что уже опаздывали. Квартира была в Рамоте, в новом доме с лифтом, Хези очень хотел сегодня успеть и вторую квартиру загрузить после обеда. «Не торопясь, но бегом и решительно, – повторял он иногда ребятам, – полуторная оплата».

На Бар-Илан попали в пробку, перед самым поворотом на Ра-мот, у кладбища стояла процессия, никто не торопился, можно было понять, куда? Хези высовывался и ладонью бесстрашно показывал, мол, давайте, братья ортодоксы, шевелите пейсами. Но никто не двигался, на тротуаре девочки в длинных юбках и чулках торопились в учительские семинары, многие тащили за руки младших, организация в этих семьях была безупречная. Уже было жарко, ветер исчез, солнце осталось.

«Есть хорошие, смотри, Йойо, какие, может, найдешь себе по душе», – обращал внимание Хези своего рабочего, но тот не реагировал. «Вон какая пошла, ты, Нафталий, тоже смотри, ты же один, я вижу». Нафталий смотрел во все глаза, некоторые девушки были совершенными и потрясающими, глаз не отвести. Но они в гляделки не играли ни с кем, это было грустно. Ради такой нужно было изменить всю жизнь. Нафтали не знал, готов ли он к этому, но на самом деле, неизвестно.

Он, кстати, был первым в своей части новичком, который соблюдал религиозные законы и традиции. До него здесь банковали другие люди, мягко говоря, далекие от всех этих пережитков. Нафтали же каждый день молился, не ел ничего такого, что вызывало малейшее сомнение, не говорил популярных сальностей, столь часто повторяемых молодыми людьми, не получившими жестких родительских наставлений и запретов.

Он всегда помнил выражение лица и с некоторым презрением произнесенные слова его отца, который в старом городе у Яффских ворот возле лавки, продававшей вкуснейший кебаб в пите с луком, перцем и соленьями, сказал сыновьям: «Не будем, ребята, этого есть, потерпите». Нафтали, ему было лет 7, а брату 11, огорчился и спросил: «Но почему, папа?» – и тот сказал ему на ходу: «Потому что нельзя, потому что доверяхер, понимаешь?!». Отец не любил длинных объяснений по очевидным вопросам, сами должны понять.

Квартиру в Рамоте выгрузили играючи, так бывает. Все еще не проснулись, половина рабочих не избавилась от головной боли, еще один не выспался, еще один вообще, как говорится, был не здесь, а вещи все равно просто летают и аккуратно, одно к одному, укладываются в кузове под завязку в упор к бортам и твердой крыше из белого пластика.

Проблема была в том, что занятия в школах еще не начались и дети шастали вокруг, очень мешали, шумели, усугубляли головную боль. Йойо пытался их гонять, но он не вызывал у них уважения. Муса не реагировал ни на что, работал, как механическая машина, но изредка его глаза метали грозы и молнии в адрес шаливших пацанов.

Спустившись в очередной раз вниз, Нафтали не без удивления заметил, что Хези беседует о чем-то в сторонке с плюгавеньким шкетом, остриженным наголо и похожим на повзрослевшего и набравшегося еще большей наглости Йойо. Этот тип людей не нравился Нафтали, потому что именно такие юноши приходили к воротам гимназии, в которой он учился, и отбирали у ребят деньги, авторучки и даже часы. И никто ничего не мог с ними поделать. Потом один парень из 11-го класса попытался что-то сделать, возразить, отбросить, что ли. Он был крепкий такой, длиннорукий, широкогрудый, уверенный, немного похожий на уйгура, которые по некоей недоказанной научной гипотезе являются прародителями хазар.

Парня отозвали, кивнув головой, за угол решетчатого невысокого забора школы, он пошел ничего не подозревая. Там его молча и решительно широким движением гибкой руки полоснули половинкой бритвы по щекам и лбу. Нафтали запомнил того мерзкого парня, с нагнутыми вперед плечами, толстыми жилами на шее и висках, и глазами неизвестного ночного хищника, который все это хрипя и шипя проделывал с нескрываемым удовольствием и сумасшедшим блеском в глазах.

Нафтали было двенадцать лет тогда, он не мог вмешиваться в эту драку. Ну, куда?! Парни быстро ушли и долго не появлялись возле ворот гимназии. У порезанного остались шрамы на лице, глаза часто слезились, что-то там было задето. По слухам, с этой шпаной из Катамона все-таки разобрались, их наказали, в городе их Нафтали больше не встречал. Порезанный парень прошел войну, не погиб на Синае, постарел и как бы потерял какой-то важный жизненный импульс. Изредка Нафтали встречал его на улице Альфаси возле продуктовой лавки у перекрестка, видно, он там жил, он никого не узнавал, жизнь обошлась с ним безжалостно. А кого она жалеет, эта жизнь, может быть, подскажете на ушко?

Так вот сейчас с Хези говорил почти точно такой же парень, который когда-то резал у ворот гимназии на Керен Каемет за деревьями лицо того старшеклассника крест-накрест половинкой бритвы. А может быть, он и был тем самым парнем, подрос немного – и вот занялся взрослыми мужчинами. Нафталий редко кого ненавидел, он жил в равновесии с жизнью. Но вот про таких он прочитал в пятнадцать лет чужие слова, которые запомнил: «За то и я посмеюсь вашей погибели; порадуюсь, когда придет на вас ужас».

Хези выглядел не так уверенно, как выглядел еще десять минут назад. Хези казался раза в два больше этого парня с темным правильным лицом и высокими бровями, но дела это не меняло. Парень походил на посланца дьявола, отдыхавшего на вытоптанной молодежью опушке леса на другой стороне шоссе.

Йойо взял Нафтали под руку и отвел в сторону, тихо твердя: «Не твое дело, не лезь, это их дела, смотри лучше, какая баба сладкая», – он кивнул на хозяйку с таким видом, будто бы понимал в женщинах. Он вообще, по мнению Хези, был девственником, этот Йойо. Да и Нафтали наш, если говорить честно, тоже не отличался большими победами над женщинами, хотя, взглянув на него, и можно было с ходу решить, что вот он, «победитель и соблазнитель». Но где все эти побежденные штабеля девчонок, где?

Они отошли от переполненного и перетянутого брезентовыми ремнями грузовика, и встали возле Мусы, который привычно курил в костистый кулак. Чуть в стороне, прямо под солнцем, сжимая в полной руке сумочку с кошельком и косметикой, одиноко стояла хозяйка всего этого добра в грузовике, она не понимала происходящего, но не форсировала события. Медлительная женщина в бежево-розовом теле, такие женские тела ценят местные знатоки искусства любви. И не только местные, заметим. Муж ее был военный, его сейчас здесь не было.

На каменистой обочине стояла дорогая машина белого цвета, в ней сидело трое парней, подстриженных под того, который разговаривал с Хези. Парни были нервные, похлопывали в такт музыке, игравшей в машине. Их настороженные лисьи взгляды скользили по поверхности этого полугородского пейзажа, не задерживаясь ни на чем, не цепляясь ни за что. Они чего-то ждали, какого-то знака от того парня, который что-то втолковывал Хези. Тот слушал с понурым видом, никогда Нафтали его таким не видал. Это настораживало. Водитель белой машины с тонкими чуткими гибкими руками смотрел перед собой, изредка поправляя свои короткие черные волосы. В зеркало он не глядел, он все знал про себя и так, погонщик посланника сатаны, есть такая профессия в Иерусалиме, по слухам. И сегодня тоже, и не только там.

При чем здесь сатана, спросите? А потому, как говорили когда-то здесь неподалеку, «ноги их бегут ко злу и спешат на пролитие крови», вот почему.

Пейзаж в новом Рамоте был назван полугородским, потому что с одной стороны шоссе шла стройка, все гудело, шумело, двигалось. А с другой стороны стоял густой лес с темным нутром. По стволам сосен струилась смола. В этом лесу, по окраинам его, гуляли по субботам молодые религиозные ребята в белых рубахах с длинными рукавами, черных брюках и черных башмаках, они отдыхали от обучения.

Через несколько минут Хези, наконец, расстался с тем парнем, который потрепал его двумя пальцами, указательным и средним, по левой щеке на прощание, и они разошлись. Белая машина с гостями уехала, выбравшись мощным рывком с обочины, разбрасывая по сторонам щебень и облака пыли. Давай, погонщик сатаны, давай.

Хези вернулся к своим рабочим, вид у него был смущенный, что ли. Хозяйка, увидев, что загрузка благополучно завершилась, все в сборе, зашла в парадную и вынесла большой мягкий тюк в пикейном покрывале. «Закиньте, мальчики, в кузов, уж в новом доме достираю, а вот ваше кровное, заработанное», – она все передала Хези со словами: «Я поеду сама, мальчики, покажу вам дорогу, а там уже будет окончательный расчет между нами». Звучали ее слова двусмысленно, женщина, якобы, совершенно не обращала внимания на все это.

Мальчик, лет четырех с половиной, игравший с камешками в сторонке, подбежал к ней, доверчиво взял маму за руку и посмотрел на нее с любопытством. Женщина посадила ребенка на заднее сиденье, дала в руки подушку с семейной кровати, сама проворно уселась, подобрав легкое цветастое платье, за руль белого «форд-эскорта» и покатила на третьей скорости в Гиват Царфатит, где они купили с мужем четырехкомнатную квартиру. Дорога была близкая, звенящая, успели вдохнуть и выдохнуть, победили свет, и уже приехали на улицу Хагана, вот она летит вверх к дому номер 2, седьмой этаж, правая дверь от тесного лифта.

Хозяйка уже ждала на месте, ребенок катал красного цвета посвистывавший паровозик по чисто отмытой плитке гостиной. Тюк с бельем покорно лежал посередине ванной, ожидая стиральной машины, которую занес Муса на горбу, прихватив ее брезентовыми ремнями. Он вытер лицо чистой тряпкой, принесенной из дома, попил воды из-под крана и ринулся обратно к машине. Нафтали принес коробку с посудой, держа ее как свадебный подарок. Гладкая хозяйка со слипающимися от соков розовыми губами, состроила ему глазки, пытаясь растопить его суровое сердце. Его огорчало, что женщины думали о нем, как о неприступной крепости. «А я на самом деле вот он, Нафтуль, как меня называет сестренка, Гарц, готов к любви, открыт для связи», – и не было ему ответа на эти призывы. Очень жаль. Переживем.

Двухдверный холодильник принес пешочком Нафтали, в лифт эта махина не влезала. Мелкие шаги, Муса страховал. Вздыхал вместе с Нафтали: «Осторожнее, парень, еще две ступени и поворот». Лестница была узкая и тесная, как вход в счастливую и лучшую жизнь. Хези функционировал сегодня не лучшим образом, понять его поведение можно было легко. Он был унижен, раздавлен, не понимал и не знал, что с ним происходит. Отца возле него не было, совет дать ему не мог никто. Голова его раскалывалась от напряжения, разве до этих коробок и шмотья ему было сейчас? Он ходил взад и вперед по быстро освобождающемуся кузову родного грузовика. На лице его можно было без усилий увидеть оттенки отчаяния.

Мама Нафтали была особой женщиной. Она ревновала его к разговорам с отцом по-русски под водку, селедку, картошку. Ну, не ревновала, а завидовала. Всех своих детей она очень любила, но вот средненького обожала особо. Она старалась говорить с ним на тех трех языках, которые знала хорошо. Вот он уже умытый, выбритый, сказавший все слова утренней молитвы, одевается привычными движениями армейского робота. Отец его еще в синагоге, еще темно за окном. Нафтали одет, проверяет форму, осматривает русский, личный, с каленым стволом, автомат, с которым всегда приходит домой, проверяет щеки на чистоту бритья, приглаживает ладонью волосы. Мама останавливается в дверях, облокачивается о косяк, босая на холодном полу, красивая, немолодая уже женщина с гладкой прической, и говорит по-английски: «Иди поешь, все готово. У меня к тебе просьба, Нафтуль, большая. Я прошу тебя помнить всегда, что у Ахмада тоже есть мама, у нее тоже болит сердце за сына, помни об этом, обещаешь? Всегда».

Эта сцена повторялась несколько раз в первый год его службы. На всех ей известных языках мать повторяла эту фразу сыну. Потом все как-то сошло на нет. Но сначала было сложно. Нафтали, правда, не только не раздражался, но всегда с некоторой досадой говорил ей:

«Мама, ну, сколько раз тебе говорить, ну, кто с ними имеет дело, кому они нужны, да мы с ними как с малыми детьми обращаемся, клянусь, никто и ничего ужасного с ними не делает, знай». Можно было услышать легкое раздражение в его словах, если хорошо знать Нафтали Гарца. «Да, я знаю, но ты должен помнить мои слова всегда, мальчик», – говорила мать и уходила в кухню. Нафтали шел за ней и подсаживался к столу. Ей нравилось, что у него легкая обувь с брезентовым верхом. Ел он, кстати, много, медленно, прожевывал все, вставал, мыл руки в кухне и уходил со словами: «Мама, все замечательно вкусно, я все помню, будь уверена». Мать, внушаемая, как все женщины, была явной жертвой прогрессивной американской журналистики, с этим ничего было нельзя поделать.

Радиоприемник в кухне в углу, за второй раковиной для молочной посуды, бухтел не переставая. Ды-ды-ды… ды-ды-ды, напряженность, забастовка, демонстрация и обязательный профсоюз – звучало из него. Ничего хорошего, тревога и беспокойство. «Как ты можешь все это слушать, ма?». Никогда Нафтали не обещал звонить, потому что с этим были проблемы, можно было и не добраться до телефона, потому что это все еще 1974 год. Он очень тихо ходил, совершенно не было слышно шагов, даже со всем своим грузом каленого русского железа, мешками неизвестно с чем и остальным добром.

В апреле того же 74-го Нафтали с ребятами из своей группы поучаствовал в той кошмарной истории в Кирьят-Шмона. Был Песах, 11 апреля, 19 нисана, пустынно, клочья сизого тумана, холодно в Кирьят-Шмона. Они примчались в городок на трех минибусах к восьми утра. На самом деле, все началось там с ночи, злодеи пришли из Ливана и ходили по городу, расстреливая всех подряд. С ними разобрались ребята из другой группы. Нафтали походил по улицам, зашел в дома, осмотрел места убийств, молча вышел обратно. Потом был разбор происшедшего у большого военного начальства. Потом они вернулись на базу.

Повлияли на Нафтали все эти городские картины в синеватом холодном тумане очень сильно. Быть готовым к этому нельзя, невозможно. Хотя есть, конечно, такие, которые утверждают, что можно подготовить человека ко всему, к самому ужасному и страшному, но это неправда. Просто есть люди, которые не воспринимают окружающий мир близко к сердцу, но таких совсем немного. Нафтали к ним не относился.

Подъехал муж хозяйки, высокий мужчина лет тридцати пяти в звании подполковника. Он поздоровался с грузчиками, оглядел чуть больше времени Нафтали, перекинулся парой слов с улыбающейся женой, подбросил сына в воздух, поймал его, аккуратно поставил на пол. Подал ему паровозик и посвистел вместо него: «фьюи-фьюи-фьюи». Паровозы так не свистят, даже старых моделей, но ребенок был счастлив все равно.

«Ну, что, спасибо вам, господа, сейчас раздам деньги», – весело сказал он. «Мы с вами не знакомы, случаем?», – спросил подполковник Нафталия как бы невзначай.

Тот подумал и сказал, что «где-то виделись, но где, я не помню, наверное, где-нибудь на разгрузке, Иерусалим город небольшой». – «Да, небольшой, но протяженный», – сказал подполковник расхожую истину. Он был штабной начальник из службы связи, обслуживающей узловой центр. Нафталий прекрасно помнил, где они пересекались, даже обсуждали что-то, но вспоминать здесь об этом было не к месту. Ну, чего? У него не было никаких комплексов, но при Йойо и Мусе пускаться в выяснения подробностей: адреса баз, имена знакомых, среди которых были большие начальники, и другие частности – было неудобно. Подполковник это тоже понял и снял вопрос с повестки дня. Из двери напротив вышел худой мужчина с худым лицом и сумкой через плечо, тревожным голосом поздоровался со всеми и быстрыми прыжками пошел вниз.

Хези смотрел на двух офицеров с живым и неподдельным интересом. Жена подполковника разлепила свои живые мягкие губы и, не скрываясь, смотрела на Нафталия, или ему это показалось, точнее не сказать. Но когда уже расплатились окончательно, подполковник оказался неприлично щедр, почти как подвыпивший деловитый гусар, женщина его подмигнула углом блестящего глаза и непонятно ни для кого, обращаясь только к Нафталию, грудным голосом медленно сказала, подав руку с почти полным отсутствием суставов: «Приезжайте еще, мы вас ждем».