Тайная стража России. Очерки истории отечественных органов госбезопасности. Книга 2

Осуществляя наблюдение, филеры не знали, ведут ли они «подметку» – секретного сотрудника или революционера. Но если наблюдаемый часто попадал в поле зрения и были указания на невозможность ареста, то филеру было ясно, что перед ним агент. Охранное начальство разрабатывало общий план наружного наблюдения, по которому за филерами закреплялись участки наблюдений. После получения «наряда» филеры приступали к исполнению заданий. Помимо наблюдения филеры принимали участие в осуществлении следственных действий, что являлось недоходным элементом в проведении дознаний.

Таким образом, на основании рассмотренного материала можно сделать следующие выводы.

Наружное наблюдение являлось важной составной частью в осуществлении политического розыска. Его усилия были направлены на развитие данных внутреннего наблюдения, проведение следственных действий и охраны.

От «охранной традиции» наружное наблюдение переходит к разработке нормативных материалов, что свидетельствует о совершенствовании самого наружного наблюдения и возрастании его роли в политическом розыске. Наружное наблюдение становится самостоятельной составной и неотделимой частью розыскного процесса.

Роль и место дознания в осуществлении политического розыска

Завершающим звеном розыска была «ликвидация». Она проводилась, когда деятельность организации и ее членов была достаточно «освещена»: выявлены руководители, явочные квартиры, печатная техника, тайники с литературой, типографскими принадлежностями или оружием, а также преступные намерения, требующие немедленного вмешательства.

Результаты «ликвидации» являлись основанием для возбуждения дознания. Дознание являлось начальным этапом уголовного судопроизводства, имеющим целью возбудить, обнаружить, собрать основные данные для того, чтобы установить, во-первых, что известное событие составляет деяние, запрещенное законом, во-вторых – для установления виновных этого деяния.

Цель дознания состояла в собирании сведений, удостоверяющих, действительно ли деяние совершилось и имеются ли в нем признаки преступления. От предварительного следствия дознание отличалось тем, что предшествовало ему. Кроме того, целью дознания был сбор сведений, осведомление и разведывание, тогда как предварительное следствие осуществляло проверку сведений, добытых дознанием, сбор новых доказательств и облечение их в известную форму.

С развитием революционного движения участие розыскных органов в уголовном судопроизводстве возрастало. Уже с принятием Закона 19 мая 1871 г. все дела политического характера были переданы из общей подсудности в ведение жандармерии. И на основании Временных правил 1 сентября 1878 г. дознание по политическим делам могла производить общая полиция.

В 70–80-е гг. XIX в. дознание играло по отношению к агентурной работе ведущую роль. Действия полиции были направлены на предоставление органам дознания материалов для возбуждения уголовного дела. В этот период широко применялись облавы, в результате которых люди арестовывались не потому, что имелись улики, а для того чтобы их собрать. «Арестовать впредь до выявления причин ареста», говорилось в предписаниях того времени^[180].

Но развитие конспиративных приемов в революционной деятельности выдвигало на первый план работу секретной и наружной агентуры, а через дознание реализовывались секретные дачные, которые при переводе их на язык протокола принимали значение улик.

После принятия Закона 19 мая 1871 г. о порядке действий Корпуса жандармов по исследованию преступлений установились правила, по которым все чины дополнительного штата ГЖУ и уездных жандармских управлений обязаны были сообщать местному прокурорскому надзору и полиции о всяком происшествии (преступлении или проступке), подсудном общим судебным установлениям.

Если до прибытия охранников или жандармов следы преступления могли быть уничтожены, а сам подозреваемый скрыться, то чины общей полиции обязаны были это предотвратить.

Дознание по государственным преступлениям отличалось от дознания по общим преступлениям тем, что в первом случае Закон предоставлял офицерам Корпуса жандармов широкие права судебной власти, т. е. жандармы имели право производить главнейшие следственные действия, не ограничиваясь случаями крайней необходимости, как это было представлено Законом для исследования общих преступлений, руководствуясь ст. 249–488, 1038 и 1039 Устава уголовного судопроизводства.

Компетенция дознавателей определялась статьями 233, 234, 266, 257 указанного Устава, к которым добавились постановления о дознаниях по государственным преступлениям, возложенных на специально назначаемых лиц. Они производились под наблюдением министра юстиции, шефа жандармов и при личном присутствии прокурора судебной палаты. По дознаниям, производимых в округах двух или нескольких палат, Министерство юстиции прокурорские обязанности возлагало на одного из прокуроров.

Независимо от извещения прокуратуры полиция была обязана сообщать в ГЖУ обо всех обнаруженных в круге ее ведомства нарушениях, содержащих признаки государственного преступления. При отсутствии жандармерии полиция самостоятельно осуществляла расследование.

Подобный подход формировал такие важные принципы в работе, как взаимозаменяемость и непрерывность розыскного процесса.

Дознаватели производили следственные действия: осмотры, освидетельствования, обыски (с опечатыванием бумаг), выемки. При производстве этих действий они руководствовались Уст. угол. суд. по производству предварительного следствия.

Дознаватели немедленно оформляли протокол за подписью допрашиваемых и понятых, если таковые имелись. Согласно ст. 398 Уст. угол. суд. судебный следователь обязан был допросить обвиняемого немедленно и никак не позже суток после его задержания. Но в законодательстве не определялись сроки допроса и полиции. Подобное умолчание в законе открывало полиции широкие возможности задерживать арестованного до привода его к следователю на несколько дней для того, чтобы соответственным образом «подготовить» его к допросу^[181].

Полиция обязана была исполнять все требования дознавателей, а административные власти оказывали зависящее от них содействие.

Сложившиеся в ходе дознания затруднения решались министром юстиции по согласованию с шефом жандармов. Ими принимались решения по результатам дознания: производство предварительного следствия, прекращение производства или решение дела в административном порядке.

Вопрос о взаимоотношениях агентурного наблюдения и дознания рассматривался на совещании под председательством тов. министра внутренних дел М. С. Каханова^[182]. Комиссия пришла к выводу о необходимости пересмотра существующего законодательства, но оставила приоритет за Законом 19 мая 1871 г. о производстве дознаний и выработала правила взаимоотношений ГЖУ и охранного отделения^[183].

После покушения на Александра II 2-е делопроизводство ДП приступило к разработке чрезвычайного законодательства. Особая комиссия составила проект, который после рассмотрения в Комитете министров был 14 августа 1881 г. утвержден Александром III и обнародован как «Положение о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия». Причина составления Положения об охране заключалась в том, что «в изданных разновременно узаконениях для облегчения борьбы с крамолой сущность и пределы полномочий административных начальств указаны с недостаточностью, в сем отношении, определенностью»^[184].

С введением в действие Положения 14 августа прекратили свое действие все прочие исключительные узаконения. Указом Сената от 4 сентября 1881 г. отменялось 21 узаконение и правительственное распоряжение, изданное в 1870 г.^[185]

«Положение об охране», как для краткости именовали новый документ, состояло из пяти разделов и включало в себя Общие правила, Правила о «Положении усиленной охраны», Правила о «Положении чрезвычайной охраны», Правила для местностей, не объявленных в исключительном положении, и Правила об административной высылке. Впоследствии «Положение об охране» составило второе отделение Устава благочиния и безопасности (1916 г.).

Положение 14 августа было введено в качестве временной меры сроком на три года, но отдельные его части сохраняли свое действие вплоть до революции 1917 г. На протяжении всего своего существования «Положение об охране» дополнялось и совершенствовалось, при этом зона применения Положения расширялась. Введение исключительного положения предусматривалось в тех случаях, когда проявление преступной деятельности лиц против государственного порядка и общественного спокойствия принимало в отдельных местностях столь угрожающий характер, что вызывало необходимость особых мероприятий. «Положение об охране» предусматривало две формы исключительного положения: состояние «усиленной и чрезвычайной охраны».

Право объявления местности на положении усиленной охраны принадлежало министру внутренних дел, а в губерниях – генерал-губернатору. Положение чрезвычайной охраны вводилось решением Комитета министров, утвержденным царем.

Через год после введения положения усиленной охраны и полугода после введения чрезвычайной охраны Комитет министров, по представлению министра внутренних дел, по необходимости мог продлить срок действия чрезвычайных мер. Состояние усиленной охраны вводилось при нарушении общественного спокойствия в определенном районе преступными посягательствами на существующий государственный строй или безопасность частных лиц и их имущества в случае, если применение действующих законов окажется недостаточным. Чрезвычайная охрана применялась, когда население вводилось в «тревожное состояние», вызывающее необходимость принятия исключительных мер.

Нетрудно видеть, насколько расплывчато закон формулировал введение исключительного положения и его форм, и тем самым предоставлял властям широкий простор для его толкования. В результате чрезвычайным мерам был придан несвойственный им характер постоянного орудия управления, что имело пагубные последствия, т. к. утрачивалось представление о правомерности.

В разделе «Положение» «Правила для местностей, не объявленных в исключительном положении» речь шла, по сути, об усилении режима. Местные полицейские и жандармские власти могли подозреваемых лиц подвергать аресту сроком до семи суток и производить у них обыски и выемки. Губернаторам и градоначальникам предоставлялось право утверждать и увольнять должностных лиц, служивших в земских, городских и судебных учреждениях. Дела о государственных преступлениях по согласованию с министрами внутренних дел и юстиции передавались на рассмотрение военного суда.

Бывший министр внутренних дел Д. А. Толстой в 1888 г. отмечал, что полномочия «Положения об охране» понимались столь широко, что должностные лица приостанавливали действие постоянных законов и использовали чрезвычайные, зачастую не связанные с их прямым назначением^[186]. Сенатор Кузьминский в докладе о ревизии Бакинской губернии отмечал легкомысленное отношение к чрезвычайным полномочиям администрации, которая без видимых оснований лишала граждан свободы на сравнительно продолжительное время^[187].

Генерал-губернаторам, губернаторам и градоначальникам в период действия положения усиленной охраны предоставлялось право издания обязательных постановлений по предупреждению нарушений общественного порядка и государственной безопасности. Они обладали правом запрещать народные, общественные и частные собрания и закрывать торговые и промышленные заведения, воспрещать отдельным личностям пребывать в районе усиленной охраны. Нарушая принцип независимости суда, министр и генерал-губернаторы имели право требовать от прокурора предоставления для просмотра «каждого отдельного следственного производства и дознания», не представленных в суд.

Соблюдая внешне законность, власти прикрывались ею для осуществления репрессий, подменяя судебную расправу административной. С каждым годом число административно-поднадзорных росло, что явно свидетельствует о кризисе политического режима, уже неспособного к обычным мерам и прибегающего к чрезвычайным.

При введении положения чрезвычайной охраны все правила, действующие при усиленной охране, сохранялись, и дополнялись более жесткими, а местные органы наделялись рядом полномочий. Генерал-губернатор или специально назначенный «главноначальствующий» могли учреждать для содействия полиции «особые военно-полицейские команды», отстранять от должности чиновников, налагать секвестр на недвижимое и арестовывать движимое имущество и т. д.

«Положение об охране» расширяло административные права полиции и возрождало многие положения Временных правил 1 сентября 1878 г. В условиях действия «Положения усиленной охраны» местным начальникам полиции, начальникам ГЖУ и их помощникам на основании ст. 21 «Положения об охране» предоставлялась возможность производить задержания при наличии «основательных подозрений» в совершении государственных преступлений, прикосновении к ним или в принадлежности к противозаконным сообществам. Им разрешалось производить обыски в любое время суток и во всех помещениях, фабриках, заводах и т. п.^[188]

Прокурор Харьковской судебной палаты С. С. Хрулев отмечал, что администрация пользовалась правом ареста не только политически неблагонадежных или подозреваемых в государственном преступлении, но и в отношении уголовников и лиц, не совершивших никаких преступлений^[189].

Вопреки прямому требованию закона, аресты и обыски нередко производились становыми и полицейскими приставами и даже околоточными надзирателями и урядниками без предписаний исправников и полицмейстеров^[190].

Формулировка задержаний на основании «подозрения» способствовала проявлениям произвола. Резкое осуждение «Положения об охране» было высказано директором ДП (1902–1906 гг.) А. А. Лопухиным. Он писал, что «Положение» «поставило все население России в зависимость от личного усмотрения чинов политической полиции», ибо для ареста «вместо объективных признаков виновности, было признано достаточным присутствие у любого жандармского чина субъективного впечатления подозрения в виновности лица»^[191].

Но вместе с тем «подозрение» закрывало истинные мотивы ареста. Это были агентурные данные, которые полиции необходимо было скрыть и осуществить расправу административным путем.

В случае такого ареста полиция и жандармерия составляли постановление об аресте, копия которого направлялась в прокуратуру. Информировался также губернатор или градоначальник. По их распоряжению срок ареста мог продлеваться от двух недель до одного месяца^[192].

В разъяснении к ст. 21 указывалось, что если производящее дознание лицо сомневается, на основании какого законоположения возбуждать дознание: в порядке 1036 (1–16) ст. Уст. угол. суд. или по «Положению 14 августа», – то целесообразнее сделать это по «Положению об охране».

ГЖУ производило дознание на основании Уст. угол. суд. и «Положения об охране», а охранка только на основании «Положения об охране», что привело к различию в их практической деятельности. При наличии улик ГЖУ производило дознание на основании 1036 ст. Уст. угол. суд. Розыскные и охранные отделения производили дознания в порядке «Положения об охране». Это было обусловлено тем, что в районе действия охранок агентурное наблюдение выводилось из компетенции ГЖУ.

Там, где отсутствовали охранки, ГЖУ занимались помимо дознания негласным наблюдением за местным населением с целью предупреждения и пресечения преступлений. Данные наблюдения были необходимы для производства дознания в порядке «Положения об охране», что и привело к разделению компетенции охранок и ГЖУ в производстве дознания.

Дознание, производимое только на основании агентурных данных, давало возможность охранке «закрывать» агентуру и оперативно реализовывать данные наблюдения. Для производства дознаний к охранке прикомандировывались жандармские офицеры.

В целях правильного использования «Положения об охране» 2-е Делопроизводство ДП 5 сентября 1882 г. разослало губернаторам, обер-полицмейстерам, начальникам ГЖУ и начальникам жандармско-полицейских управлений железных дорог циркуляр. В нем говорилось о возможности административной власти «свободно проявлять свою охранительную деятельность» не только на основании постановлений, но и в результате сложившихся обстоятельств. В циркуляре давались комментарии к ст. 21 «Положения об охране». Согласно «разъяснениям» полиция получала права, ранее предоставляемые Временными правилами 1 сентября 1878 г. жандармерии.

Обыски и аресты служили средством сбора улик для возбуждения судебного преследования по обвинению в государственном преступлении. При установлении факта преступления возбуждалось формальное дознание в порядке Закона 19 мая 1871 г. Если улик было недостаточно, то устанавливалась политическая неблагонадежность заподозренного лица, и тогда к нему применялись административно-принудительные меры.

Когда улик недоставало, то в порядке 21 ст. «Положения об охране» начиналась «переписка». Это был способ собрать необходимую информацию для возбуждения дознания в порядке 1035 ст. Уст. угол. суд., где требовались улики. Формально ими являлись протоколы, составленные в порядке 21 ст. «Положения об охране». Для их составления охранка направляла запросы в различные органы.

О каждом аресте и обыске полиция и жандармерия составляли мотивировку, где указывались законные основания производимых действий.

В местностях, не объявленных на исключительном положении, полиция и жандармерия действовали исходя из общих оснований, по которым они должны были освободить задержанного, если в течение семи дней ему не были предъявлены причины задержания.

Охранка стремилась сосредоточить в своих руках дознание в порядке 1035 ст. Уст. угол. суд. Это значительно упрощало и ускоряло осуществление следственно-розыскных действий. Охранке не приходилось переписывать в целях дознания дневники наружного наблюдения, которые использовались ГЖУ в качестве улики. Допрос филеров проводился тайно в охранном отделении, что обеспечивало их конспирацию. Сами филеры давали показания своему начальству, а не жандармам, пренебрегавшим их конспирацией.

Попытку сосредоточить в охранке дознания в порядке 1035 ст. Уст. угол. суд. и 21 ст. «Положения об охране» предпринял С. В. Зубатов. В 1897 г. в московской охранке производилось дознание о Рабочем союзе. Его осуществлял жандармский ротмистр В. В. Ратко. Ему достаточно быстро удалось разобраться в обстоятельствах дела и подготовить материалы для суда. Этому способствовало то, что дознание производилось сразу по двум статьям и те данные, которые охранка не могла получить в порядке 1035 ст. Уст. угол. суд., она получала по ст. 21 «Положения об охране» и наоборот. В связи с этим Зубатов стал убеждать ДП предоставить охранке возможность производить дознания в порядке 1035 ст. Уст. угол. суд., но ДП отклонил предложение Зубатова. За московской охранкой по-прежнему осталось дознание в порядке «Положения об охране», а ГЖУ занималось дознанием в порядке 1035 ст. Уст. угол. суд.

Из этого явно следует то, что жандармерия и охранка являлись не только розыскными, но и карательными органами. Должностные лица, привлеченные ЧСК для дачи показаний о свергнутом режиме, стремились скрыть эту функцию. Причем жандармерия в плане расправы превалировала над охранкой.

С учреждением в 1902 г. розыскных, а впоследствии охранных отделений расширилась осведомительная база охранок. Начальники ГЖУ были обязаны предоставлять начальникам охранок доступ ко всем делам, в том числе производимым в порядке 1035 ст. Уст. угол. суд.

Совершенствование конспиративных приемов революционеров и потребность в скорейшей расправе побуждали жандармов все чаще прибегать к показаниям филеров. В связи с этим в 1903 г. Особый отдел начал дело «По вопросу о привлечении наблюдательных агентов в качестве свидетелей к дознаниям, следствиям и суду по делам о государственных преступлениях»^[193].

В документе, направленном начальникам губернских и областных жандармских управлений, говорилось о том, что в ДП поступают сведения о том, что начальники жандармских управлений предъявляют начальникам охранных отделений требования о командировании в жандармские управления наблюдательных агентов для допроса их в качестве свидетелей по делам о государственных преступлениях. При этом привлечение наблюдательных агентов к дознаниям производится без крайней на то необходимости. Более того, производящие допрос офицеры не ограничиваются установлением обстоятельств деятельности революционеров, а вносят в протокол сведения о служебном положении и деятельности агентов, а также способах наблюдения.

В целях сохранения в тайне личного состава наблюдательных агентов признавалось нежелательным допрашивать их в здании ГЖУ. ДП рекомендовал привлекать наблюдательных агентов в качестве свидетелей только в исключительных случаях, их допрос производить в охранных отделениях и во время допросов не касаться служебной деятельности, приемов наблюдения и возможных взаимоотношений с секретной агентурой^[194].

Так, когда начальник московского ГЖУ генерал К. Ф. Шрамм обратился в ДП за разрешением привлечь к дознанию наблюдательных агентов московской охранки по делу «Центрального комитета» РСДРП, затем «О типографии московской группы социал-революционеров» и о «Социал-демократическом сообществе, организованном в Москве заграничным центром „Искры“», ДП рекомендовал генералу привлекать филеров в качестве свидетелей очень осторожно и при крайней необходимости^[195].

В целях упорядочения привлечения наблюдательных агентов к дознанию 7 июня 1904 г. был принят закон, объединяющий и развивающий положения различных циркуляров по этому поводу^[196]. Использование должностных лиц в качестве свидетелей расширяло возможности расправы за счет фальсификации данных наблюдения.

И все же дознание в порядке 21 ст. «Положения об охране» служило реализации розыскных данных – прикрытию секретной агентуры, являлось основанием для возбуждения формального дознания при ГЖУ и обеспечивало административную расправу.

Дознание в порядке 1035 ст. Уст. угол. суд. в известной степени также прикрывало данные розыска, но его конечной целью была уголовная расправа.

Для осуществления следственных действий необходима была соответственная подготовка низших полицейских чинов и жандармерии. Учитывая, какую роль играли «законные» действия со стороны полиции, ДП требовал соблюдения правил и предписаний. Он систематически направлял циркуляры на места, где разъяснял неправильные действия полиции по применению «Положения об охране». П. П. Заварзин писал, что «всякая незаконность и бездействие властей – показатель слабости и их дискредитирует»^[197].

Отсутствие единообразия и жесткого контроля со стороны ДП толкали наиболее дальновидных охранников самостоятельно укреплять дисциплину в производстве дознаний.

Так, под руководством Зубатова была разработана «Инструкция участковым приставам московской городской полиции по производству обысков, арестов и выемок по делам о государственных преступлениях»^[198].

Чего-то принципиально нового в инструкции не было. Она лишь разъяснила нижним чинам полиции уже имевшиеся предписания по осуществлению следственных действий.

19 сентября 1899 г. Зубатов представил эту инструкцию московскому обер-полицмейстеру Д. Ф. Трепову. В сопроводительном письме говорилось, что составление инструкции было вызвано «давним злом» – неосведомленностью полиции в осуществлении следственных действий. Письмо по этому поводу Зубатов направил А. Л. Ратаеву, где тот оставил пометку, что директору ДП представлена записка об образовании при ДП комиссии для выработки общей для полиции инструкции^[199]. Впоследствии инструкция, разработанная Зубатовым, распространилась на всю империю.

Инструкция определяла порядок осуществления полицией обысков, арестов и выемок по делам политического характера, производимых на основании 21 ст. «Положения об охране». Эти меры служили средством сбора данных для возбуждения преследования в порядке 1035 ст. Уст. угол. суд. или установления политической неблагонадежности заподозренного лица.

Охранное отделение являлось организатором и координатором следственных действий. Особое место уделялось соблюдению секретности. За разглашение секретных сведений полагалось отрешение от должности, исключение со службы или заключение в тюрьму сроком от четырех до восьми месяцев. Инструкция определяла порядок производства следственных действий в церквях, монастырях, учебных заведениях, а также во дворцах, где пребывает император или члены его семьи^[200].

Наряд собирался в участковом управлении. Делалось это конспиративно и сообщалось должностным лицам в самый последний момент перед выходом на задание, соответственно подбирались понятые. Они должны были быть благонадежны, грамотны и способны дать, при необходимости, показания в суде^[201].

Обычно, когда наступала глубокая ночь, к дому, где находилось «известное лицо», двигались крадущиеся фигуры. Это полицейский наряд в сопровождении дворника, голос которого был известен хозяевам, направлялся на обыски. Дворник под благовидным предлогом, соответствовавшим месту и времени, просил открыть дверь. Как правило, он сообщал о «телеграмме», и полиция быстро и без шума старалась проникнуть в квартиру.

Для того чтобы подозреваемый не сбежал или не выбросил вещественных доказательств, под окнами и у черного хода по возможности скрыто расставлялись полицейские.

Проникнув в квартиру, полиция объявляла обыскиваемому о предписании охранки, но самого не предъявляла как секретного.

После личного осмотра полицейские проводили осмотр комнат, занимаемых обыскиваемым. Здесь тщательно осматривались все вещи. Особому вниманию подвергались постель, одежда, белье, мягкая мебель, где революционеры обычно зашивали нелегальщину. Тайники искали в печах, дымоходах, отдушниках, вентиляции и окнах. Тщательно осматривались шторы, драпировки, шкафы, комоды, сундуки, ящики и т. д. в целях обнаружения двойных стенок. С особым вниманием осматривались библиотеки, так как обычно в корешках книг революционеры тоже делали тайники. Внимательно осматривали также стены и полы для выявления пустот, где могли быть спрятаны вещественные доказательства.

В завершение осматривалась вся квартира и подсобные помещения, а также лица, находившиеся у обыскиваемого.

При обыске и досмотре отбирались записи, переписка, фотографические и визитные карточки, адреса, рукописи, книги и т. д. Вещи, не вызывавшие подозрений, и имущество передавалось тем лицам, которых указывали сами обыскиваемые. Вещественные доказательства, по возможности, пронумеровывались, укладывались и опечатывались с обозначением принадлежности и номера в описи. По результатам обыска и осмотра составлялся протокол, к которому прилагалась опись вещественных доказательств.

При взятии обыскиваемого под стражу принимались меры к сохранению его имущества. Личные документы отбирались, на них составлялась подробная опись, которая прилагалась к протоколу. По окончании следственных действий арестованный отправлялся в место заключения в сопровождении полицейского. Материалы следственных действий направлялись в охранное отделение.

Если обыск производился в отсутствии подозреваемого лица, то за квартирой устанавливалось наблюдение. Полицейский должен был доставить интересующее охранку лицо в участковое управление. Инструкция требовала от полицейского выражать свои требования в спокойной и вежливой форме, но в случае отказа использовать принудительные меры.

Как правило, полиция избегала единичных арестов, за исключением, когда в ее руки попадали руководители организации. Массовые аресты позволяли привлечь к дознанию сочувствующих, которые не были связаны партийной дисциплиной и заповедями конспирации и были более откровенны со следователями. Их было легче уговорить и запугать. После проведения задержания и следственных действий полиция приступала к допросу. Допрашиваемых рассредоточивали в разных помещениях, и следователи по определенному плану задавали вопросы. Иногда следователь сам излагал события, которые арестованный должен был подтвердить, или задавал вопросы.

При разработке на дознании использовался целый арсенал различных приемов. Секретный сотрудник Б. М. Долин вспоминал, что в 1903 г. он был приглашен в жандармское управление. Там «при помощи довольно искустного допроса» жандармам удалось получить подтверждение имени приятеля-бундовца Долина, которого жандармы подозревали в распространении литературы. Жандарм объявил Долину, что этот бундовец уже арестован и сам дал показания о распространении им нелегальщины и хранении ее у Долина на квартире (товарища Долина арестовали позже, взяв его с поличным).

Уже через две недели Долина опять вызвали в жандармское управление и, шантажируя тем, что расскажут арестованному бундовцу о предательстве Долина, предложили ему сотрудничать, и тот согласился^[202].

Несогласованность ответов давала почву для дальнейших расспросов. Для того чтобы «расколоть» арестованного, использовался перекрестный допрос, во время которого дознаватели задавали разные вопросы.

Польский революционер Ф. Я. Кон приводил такой пример следственной разработки. Дознаватель задавал вопрос: «Не вели вы агитации среди рабочих, делая упор на чинимые полицией безобразия?». «Нет» – следовал ответ. «Одно вы уже признали: агитацию вели, но упора на безобразия полиции не делали»^[203].

Зачастую допросы проходили одновременно с агентурной разработкой. К арестованному делалась «подсадка». Данные агентуры использовались следователями для направления допросов. Одним из самых обычных приемов жандармов было запугивание арестованных революционеров, а затем торжественное обещание полнейшей свободы. Когда жертва была достаточно «использована», т. е. дала «откровенные показания», и представляла оперативный интерес для полиции, ей предлагали перейти на службу в охранку в качестве сексота^[204].

Но были случаи и другого рода. В 1938 г. органами НКВД была арестована, как примыкавшая к бухаринско-троцкистскому блоку, Дора Соломоновна Соловейчик. Член РСДРП с 1903 г., активный участник революции и Гражданской войны, которую закончила комиссаром полка, затем работавшая следователем ВУЧК, она даже не подозревалась в связях с охранкой.

До революции Дора была в ближайшем окружении семьи Ульяновых, и в первые годы советской власти ЧК тщательным образом исследовала все окружение семьи, зная по материалам охранки, что около Ленина находился источник информации, но кто именно – ЧК так и не узнала.