Лубянские чтения-2022. Актуальные проблемы истории отечественных органов безопасности: сборник материалов XXVI научно-теоретической конференции «Исторические чтения на Лубянке». Москва, 2 декабря 2022 г.

И это действительно так. Общеизвестный факт, что во многом благодаря активной деятельности регистрационных бюро, в 1913 г. на международном съезде криминалистов в г. Берне (Швейцария) российская сыскная полиция в номинации «раскрываемость преступлений» была признана лучшей в мире.

В рассматриваемой связи нельзя не упомянуть ещё об одной картотеке, которая формировалась в Особом отделе департамента полиции. В рассматриваемый период на каждого человека, доставлявшего ценную агентурную информацию, заводилось соответствующее делопроизводство, где концентрировались сведения о самом человеке, его профессии, общественном статусе, членстве в революционных организациях и т. д.

После Февральской революции архив Департамента полиции был открыт, и данные о секретных агентах царской полиции обнародовали. Было создано несколько специальных комиссий, занимавшихся исследованием архива и выявлением лиц, связанных с царской «охранкой». Было установлено, что всего на картотечном учёте Департамента полиции состояло около 10 тыс. лиц, оказывавших негласное содействие органам политического сыска в период с 1870 по 1917 гг. В картотеке имелись данные на все категории агентов: секретных сотрудников, вспомогательных агентов, осведомителей, «штучников», заявителей и др. Данные об этих сотрудниках исследовались и систематизировались на протяжении многих десятилетий Советской власти и сейчас являются достоянием историков^[21].

Учётно-регистрационная деятельность субъектов политического сыска в дореволюционный период не ограничивалась лишь работой тайной полиции. В соответствии с утверждёнными в 1911 г. «Правилами регистрации лиц контрразведывательными отделениями», которые создавали правовую основу для успешной информационно-аналитической работы военной контрразведки, начал активно формироваться криминалистический учёт лиц, подозревавшихся в шпионаже. Одновременно осуществлялась систематизация всех материалов в сфере борьбы со шпионажем, добывавшихся агентурой и наружным наблюдением.

Специально выделенные сотрудники заносили в особую картотеку данные на «заведомо причастных к военному шпионству, а равно подозреваемых в таковом», указывая их приметы, краткие биографии и «характеристики» деятельности.

Контрразведывательное отделение, получив сведения, указывавшие на возможную причастность к шпионажу того или иного лица, немедленно заводило на него соответствующую карточку и копии её рассылало всем контрразведывательным учреждениям империи, включая Главное управление Генерального штаба.

Помимо общей картотеки подозреваемых, во всех отделениях по агентурным дневникам составляли специальные «листковые алфавиты» лиц, упомянутых хотя бы один раз в донесениях конфидентов.

Наконец, в каждом отделении стали заводить общий список подозреваемых и «неблагонадежных» с условным разделением их по государствам, в пользу которых они работали, а «равно по районам и пунктам, в коих занимаются шпионажем». Эти сведения подлежали хранению в течение пятидесяти лет.

Всего на 1 января 1914 г. в 11 военных округах России было зарегистрировано 1 379 лиц, подозревавшихся в шпионаже. Самую многочисленную группу составляли фигуранты, заподозренные в связях с разведкой Австро-Венгрии. Они состояли на учёте практически во всех военных округах. В семи военных округах контрразведка поставила на учёт 309 вероятных агентов Японии. Лица, предположительно работавшие на германскую разведку, составили третью по численности группу подозреваемых^[22].

Сегодня ни для кого не секрет, что возможности современных силовых ведомств далеко не безграничны. Это не позволяет пока в достаточной мере противодействовать внешним и внутренним угрозам национальной безопасности России. Многие оперативные подразделения нередко проигрывают в получении актуальной информации, значимой для борьбы с преступностью. Их аналитическая деятельность, как показывает практика, организована слабо. Мощные «мозговые центры» современной организованной преступности и внешних противников нашей страны, напротив, располагают на сегодняшний день высокоэффективной разветвленной системой сбора, анализа и использования самых различных сведений, направленных на активное противодействие правоохранительным органам и спецслужбам, подготовку и совершение новых преступных акций.

Это свидетельствует о настоятельной необходимости совершенствования различных форм и видов аналитической работы субъектов контрразведывательной, разведывательной и оперативно-розыскной деятельности. Причём, обязательно должен быть востребован, адаптирован применительно к современным технологиям и поставлен на службу государству необоснованно забытый в свое время опыт деятельности регистрационных бюро силовых структур Российской империи.

С. В. Медведев
г. Москва
Публичные собрания в 1905–1906 годах в документах Департамента полиции

В соответствии с Высочайшим манифестом «Об усовершенствовании государственного порядка» от 17 октября 1905 г. император Николай II разрешал свободу слова, собраний, регистрацию политических партий^[23]. Вместе с тем задачи обеспечения безопасности в стране требовали от охранных структур соблюдения повседневного контроля различных общественных мероприятий. Департамент полиции (ДП) осуществлял контролирующую деятельность через работу секретной агентуры, перлюстрацию, переписку с губернаторами и начальниками розыскных учреждений.

Менее чем через месяц после опубликования Манифеста 17 октября 1905 г. Департамент полиции начал получать запросы от губернаторов, касающиеся уточнения условий реализации нового документа. 30 ноября 1905 г. тверской губернатор П. А. Слепцов писал в Департамент полиции: «Покорнейше прошу уведомить, как надлежит считать митинги, устраиваемые рабочими на фабриках и заводах, то есть надлежит ли такие митинги признавать публичными и следовательно разрешаемыми на основании правил 12 октября, так как эти митинги по большей части бывают многолюдные и при том на них почти всегда принимают участие пришлые ораторы или же фабричные митинги, как проходящие в закрытых фабричных помещения, относятся к категории частных, не требующих разрешения на устройство их»^[24]. Ответ был получен тверским губернатором 12 декабря 1905 г.: «Департамент полиции уведомляет ваше превосходительство, что митинги, устраиваемые рабочими на фабриках и заводах надлежит признавать публичными, если на них присутствует сторонняя публика и вопросы, подлежащее обсуждению, выходит из сферы экономических, интересующих рабочих предметов»^[25].

21 января 1906 г., через три месяца после обнародования Манифеста 17 октября, министр внутренних дел П. Н. Дурново направил калужскому губернатору А.А. Офросимову послание, которое может считаться программой противодействия революционному движению в условиях либерализации законодательства. Директивный стиль письма соответствовал исключительным обстоятельствам, в которых приходилось работать чиновникам в центре и на местах. Дурново писал: «Первое. Разнузданность, допускавшаяся на митингах, привела нас почти к полной революции. Поэтому безусловно необходимо удержать настоящее положение и разрешать митинги с величайшим разбором лишь людям умеренных воззрений. Второе – сообразовать число разрешаемых митингов с возможностью надзора за ними, дабы иметь всегда достаточно полиции, чтобы разогнать митинги силой. Третье – ни под каким видом не допускать многолюдных митингов под видом частных собраний и все подобные многолюдные собрания признавать публичными. Четвертое – в видах осторожности многолюдных митингов отнюдь не допускать. Пятое – равным образом не допускать митингов, устраиваемых с очевидной целью пропаганды революций рабочим и простому народу. Шестое – вне городских поселений, а равно в городах на открытом воздухе никаких митингов не разрешать. Седьмое – в высших учебных заведениях, земских, сословных, городских зданиях – митинги не допускать. Восьмое – иметь постоянно в виду, что закон 11 октября должен быть применяем однообразно во всей империи, что „он предоставляет губернаторам широкое право не давать разрешение во всех случаях, когда, по их мнению, митинг угрожает порядку и спокойствию“»^[26]. Удивительно, что в январе 1906 г., после того, как произошли такие события, как «Кровавое воскресенье» и Декабрьское восстание в Москве, унесшие жизни сотен людей, министр внутренних дел считал, что в России происходит «почти полная революция». Также обращает внимание и то, что Дурново, через три года после провала эксперимента С.В. Зубатова по созданию легальных обществ взаимопомощи рабочих, придерживался мнения о том, что «митинги людей умеренных воззрений» могут быть приемлемыми. В Москве распространялись слухи о том, что Дурново не серьезно относится к революционным событиям. С.Ф. Ольденбург писал С.С. Ольденбургу 16 апреля 1906 г.: «Одно довольно высокопоставленное лицо с придворным званием рассказывал мне свою беседу с Дурново, который сказал: „Все, что происходит теперь в России – большое недоразумение, скоро все в этом убедятся и увидят, что все это был просто пуф“»^[27].

Департамент полиции наблюдал и за тем, каким образом проводили вакации депутаты Государственной Думы. 15 июня 1906 г. в адрес саратовского губернатора С.С. Татищева поступило письмо следующего содержания: «Некоторые члены Государственной Думы решили взамен летнего перерыва уезжать по очереди на родину и проводить несколько дней среди своих выборщиков. В конце текущего июня ожидается подобная поездка в город Камышин члена Государственной Думы Я. Дитца, причем предполагается устроить собрание немецких уполномоченных где-нибудь в селе или в самом Камышине»^[28]. В 1907 г. общение думцев с общественностью вне стен Государственной Думы продолжилось. Департамент полиции перлюстрировал письмо неустановленного лица А. Дуделю в Одессу: «Чтобы не быть голословным, укажу хотя бы на то, что рабочие требуют отчетов о том, что твориться в Думе, и о тех вопросах, которые там поднимаются. Понемногу опять открываются клубы (например, 2 на Выборгской – на старых местах), в которых пролетарии хотят слушать сообщения о бюджетах, об аграрном вопросе, о кооперативном движении и профессиональных союзах и т. п.»^[29].

В июле 1906 г. обращения губернаторов в Департамент полиции о разрешении или запрете публичных мероприятий участились настолько, что Дурново вынужден был разослать инструкцию по всем губерниям: «В последнее время многие начальники губерний обращаются в Министерство внутренних дел за разъяснением того, как надлежит им поступать в тех случаях, когда устраиваются публичные собрания (митинги) при участии членов Государственной Думы. По этому поводу считаю нужным указать, что так как в законе 4 марта текущего года о собраниях не сделано для таких митингов каких-либо исключений, то таковые должны подчиняться тем же правилам, как и всякие другие публичные собрания, а, следовательно, должны быть закрываемы в случаях, предусмотренных статьей 12 отд. II упомянутого закона»^[30].

Источники зафиксировали диаметрально противоположные интерпретации законов о публичных мероприятиях со стороны глав местных администраций. С одной стороны, некоторые уездные начальники стремились скрупулезно контролировать даже свадьбы и похороны. Газета «Биржевые ведомости» сообщала 8 мая 1907 г.: «Нам доставлен циркуляр начальника Рижского уезда, которым он объявляет подведомственным чинам о том, что запрещение устраивать всякого рода собрания без разрешения полиции распространяется также и на случаи крестьянских похорон, свадеб, поминок и т. п.»^[31]. С мнением уездного начальника согласился Лифляндский губернатор^[32]. С другой стороны, министр внутренних дел получал письменные обращения о том, что полицейский контроль публичных мероприятий затруднителен и малоэффективен. Одесский градоначальник писал 2 февраля 1906 г.: «Внутренний контроль за происходящим на этих собраниях официально не возможен, так как на основании статьи XII указа 11 декабря 1905 года в подготовительных собраниях чины полиции не присутствуют и роль их ограничена лишь наблюдением за тем, чтобы посторонние лица не имели доступа в помещения, в которых происходят собрания; не предусмотрено также право для администрации командирования на подготовительные собрания особых чиновников… Таким образом, сведения о ходе подготовительных собраний, об общем их направлении и речах в них произносимых, будут получаться лишь агентурным путем»^[33].

Калужский губернатор А.А. Офросимов в письме министру внутренних дел фактически заявлял о том, что решения о дозволении или запрете собраний будут приниматься им в соответствии со степенью их политической лояльности власти. Интересно, что в его обращении нет ни слова о нормах закона. 25 января 1906 г. он писал: «Мною разрешаются собрания местных отделений партий „За царя и порядок“, „Союза 17 октября“, „Торгово-промышленной“, „Конституционно-демократической“ и будут допускаться собрания выборщиков и избирателей в Государственную Думу, но так называемые „митинги“ я не нахожу возможным допускать, пока у меня не будет полной уверенности в том, что эти митинги не будут служить ареной противоправительственной деятельности. При этом считаю долгом присовокупить, что среди населения Калужской губернии значительно сократилось стремление к самоуправным действиям скопом против частной собственности и появление отдельных агитаторов противоправительственной пропаганды. Все это – результаты преподанных Вашим Высокопревосходительством мероприятий и объявление Калужской губернии на положении чрезвычайной охраны»^[34]. Несмотря на верноподданический характер вышеприведенного письма, следует отметить, что оно не соответствовало законодательным нормам. 4 марта 1906 г. были опубликованы Правила, согласно которым устройство собраний могло быть разрешено только физическим лицам, а не партиям (большая часть из них к этому времени не утвердила устав). Из других определений закона, препятствующих публичных мероприятий, можно отметить запрет их устройства в гостиницах или ночлежных домах, угрозы участников мероприятий общественному порядку и спокойствию.

Тот же калужский губернатор решил подробнейшим образом оповещать Департамент полиции о публичных собраниях в вверенной ему губернии. 27 июня 1906 г. он сообщал: «17 сего июня было устроено в Калуге в помещении Дворянского собрания членом губернской земской управы Кашкаровым и помощником присяжного поверенного Циборовским собрание калужского отдела конституционно-демократической партии, на каковом собрании присутствовало около 700 чел., в числе которых члены Государственной Думы от Калужской губернии Новосильцев и Обнинский… Константинов спросил, что будет делать Дума, если министерство, ухода которого он требует, не уйдет. Из его слов видно неодобрение к Думе за ее „долготерпение“. Новосильцев категорически заявил, что министерство не может не уйти. Через три месяца ему нужны будут деньги, а Дума постановила не разрешать кредита этому министерству и оно волей-неволей должно будет уйти»^[35].

Закон 4 марта 1906 г. породил такую путаницу и недоумение среди губернаторов, что отголоски этой путаницы были актуальны и в 1909 г. Так, курский губернатор М. Э. Гильхен 11 января 1909 г. написал большое письмо в Департамент общих дел Министерства внутренних дел, в котором признался, что закон порождает двойственные интерпретации: «При применении на практике закона 4 марта 1906 года мной встречены затруднения в разрешении следующих вопросов: 1) Относится ли статья 135 Устава о предупреждении и пресечении преступлений, запрещающих устройство всякого рода зрелищ и увеселений без разрешения полиции, только к публичным (общенародным) увеселениям или же ко всем без исключения увеселениям (спектакли, музыка, танцы, пение, декламация, карточные игры), как публичным, так и не публичным. 2) Должно ли почитаться публичным собрание в общественном клубе или семейном собрании, в которое имеет доступ кроме членов собрания только гости, входящие по записи их членом собрания в особую книгу, за что гости вносят плату в доход собрания. Если таковые собрания признаются публичными, то обязательно ли к ним применение ст. 5 раздела III Временных правил о собраниях 4 марта, а также подлежит ли плата, взимаемая с гостей особому сбору в пользу ведомства императрицы Марии»^[36]. Через четыре месяца курскому губернатору ответил лично исполняющий должность директора Департамента полиции Н. П. Зуев. Он разъяснил губернатору, что смешивать ст. 135 Устава о предупреждении и пресечении преступлений и закон 4 марта 1906 г. нельзя, так как спектакли и общенародные игры, которые могут быть запрещены ст. 135, не относятся к «объединениям по вопросам общественным и государственным», находящимся под действием закона 4 марта.

Как демонстрируют архивные документы, губернаторы иногда не понимали смысл новых законов и постановлений. Чрезвычайная перегруженность начальников губерний, необходимость заниматься мелкими несущественными делами в условиях революционного времени способствовали кризису местного управления, невозможности оперативно решать повседневные проблемы. Уже во второй половине XIX века губернаторы, будучи чиновниками Министерства внутренних дел, «получали большое количество министерских предписаний из всех департаментов, которые должны были исполнять»^[37]. Важнейший вопрос разрешения или запрета публичных собраний во время продолжающейся революции вызывал много вопросов глав местных администраций; их переписка с Департаментом полиции или с Министерством внутренних дел могла занимать несколько месяцев, что совершенно не удовлетворяло потребностям управления.

С. И. Ефремов
г. Москва
Некоторые особенности организации пограничной охраны Финляндии в годы Первой мировой войны
(1914–1918 гг.)

К началу Первой мировой войны (1914–1918 гг.) в условиях бурного технологического развития соперничавших стран, акватория Балтийского моря представляла собой не только широкую торгово-экономическую зону, связывавшую разные государства, но и область военного противостояния стран. В связи с экспансионистской политикой отдельных европейских государств и обострением обстановки в европейском регионе, сложилась реальная опасность вторжения агрессора в северные рубежи Российского государства, тем самым поставив перед лицом потенциальной опасности его столицу – Петроград. Северо-западным оплотом государственной границы Российской империи являлась Финляндия, входящая в ее состав по Фридрихсгамскому мирному договору 1809 г. В условиях начавшейся Первой мировой войны данный регион получил особую стратегическую значимость. Наделенная широкими автономными правами Финляндия, являлась с одной стороны, своего рода надежным щитом от нападения врага, но с другой стороны в случае занятия ее территории неприятелем, создавала потенциальный плацдарм для атаки на северо-западную часть Российской империи и Петроград, в частности. Как свидетельствует исторический опыт, Финляндия неоднократно являлась плацдармом для военных действий Швеции против России^[38].

Для обеспечения комплексной защиты стратегически важного региона, с суши и моря, а также с воздуха (в связи с бурным развитием воздухоплавания и авиации), русским военным командованием был предпринят ряд мер военно-оборонительного характера на территории Финляндии, в том числе и в области боевого применения в условиях начавшейся войны сил и средств пограничной стражи империи. Так, уже 18 июля 1914 г. были мобилизованы все 5 округов пограничной стражи России, 31 июля они перешли в подчинение военного ведомства^[39]. Чины 1-го пограничного округа, в составе четырёх бригад (1-й пограничной С-Петербургской императора Александра III бригады; 2-й пограничной Ревельской бригады; 3-й пограничной Аренсбургской бригады; 4-й пограничной Рижской бригады) и одной особой пограничной Беломорской сотни были рассредоточены по побережью Балтийского моря для несения охранной службы на наблюдательных постах, а Беломорская пограничная сотня была расположена в районе Архангельского, Онежского и Мезенского уездов^[40].

К началу XX в. внутренняя ситуация в княжестве Финляндском была двоякой: с одной стороны, в связи с широкими автономными правами народных волнений на его территории не было, и местное население было лояльно настроено к российской власти. С другой стороны, в связи с политикой царской власти, направленной на ограничение некоторых прав финского населения, пропагандистской деятельностью отдельных групп лиц и политических сил, в том числе и социалистов, уже к 1914 г. настроение населения Финляндии было разно полярным. Ситуация осложнялась и тем, что часть этого населения являлась шведами по происхождению, и их политические взгляды зачастую были направлены против российской власти в сторону восстановления шведской гегемонии в регионе. Пограничная стража России постоянно следила за настроениями населения Финляндии и регулярно докладывала о его состоянии по команде. Так, например, начальник 3-го Николайстадского участка пограничной стражи, с большим количеством проживавшего шведского населения, в 1915 г. докладывал: «Настроение местных жителей спокойное, а в деревнях и селах даже сочувственное к нам, про города это сказать нельзя. Горожане холодно корректны и положиться на них нельзя»^[41]. Подобное положение явно осложняло ситуацию в регионе.

Для защиты территории Финляндии и северо-западных рубежей Российской империи от вероятного вторжения неприятеля была сформирована Финляндская пограничная охрана, которая фактически состояла из небольшого гарнизона русских войск. В связи с её малочисленностью уже в начале 1915 г. она была усилена сотнями 1-й пограничной С-Петербургской императора Александра III бригады. Так, согласно приказу по бригаде № 241, с февраля 1915 г. были отправлены на территорию Финляндии ее сотни^[42]. В дальнейшем, на базе сотен бригады были развернуты четыре пограничных Петроградских конных дивизиона, личный состав которых был распределен на постах от селения Муониска, по побережью Ботнического и Финского заливов и по сухопутной с Финляндией границей между Финским заливом и Ладожским озером. Специально созданные Петроградские конные дивизионы несли охранную службу на побережье, входя в состав семи участков Финляндской пограничной охраны. Пограничные посты подразделялись на офицерские, унтер-офицерские и береговые ближнего наблюдения. В обязанности постов входило постоянное наблюдение за вероятным появлением противника с моря и воздуха, при обнаружении летательного аппарата личный состав поста должен был немедленно сообщать по команде о направлении его полета, и при необходимости вести его преследование.

В случае обнаружения вражеского десанта пограничный пост поддерживал телеграфную, телефонную, конную и велосипедную связь с соседними постами, командиром своей сотни, начальником участка, соседними частями, батареями и береговыми наблюдательными постами для своевременного донесения по фронту и в глубину всем войсковым частям. Пограничникам было предписано немедленно оповещать о десанте близлежащие посты и части и «максимально воспрепятствовать его высадке». Причем соседние с атакуемым участком посты должны были включаться в отражение вражеского десанта и оказывать друг другу поддержку, опрокидывать неприятеля обратно в море, либо при его многочисленности «задерживать врага огнем, не даваться ему в руки и доносить о происходящем по команде». При отходе пограничных постов, под натиском вражеского десанта, они превращались в разведзаставы, между которыми устанавливалась надежная связь по фронту и в глубину.

При этом важно подчеркнуть, что в случае отступления, пограничные посты начинали действовать организованно и активно. Отступая, они угоняли подвижной состав железных дорог из опасных районов и «уничтожали близлежащую инфраструктуру, вместе со всем, что могло быть использовано в пользу неприятеля, тем самым всячески затрудняя продвижение врага вглубь страны»^[43]. Посты также препятствовали незаконному переходу отдельных лиц через полосу охраны, как из-за границы, так и за границу, наблюдали за исполнением местными жителями постановлений военного и гражданского начальства.

Для эффективного обнаружения и противодействия вражеским летательным аппаратам и морским судам на территории Финляндии чины пограничной стражи в ходе войны активно взаимодействовали с частями Морской охраны Ботнического залива. Она представляла собой сеть постов ближнего и дальнего наблюдения, расположенных на шхерах и островах, личный состав которых вёл наблюдение за морем и небосводом и сообщал о появлении неприятеля на пограничные береговые посты ближнего наблюдения. Причем посты располагались таким образом, чтобы с берегового пункта был виден сигнал соответствующего Морского пункта. В условиях плохой видимости донесения доставлялись на моторной шлюпке. При необходимости оказания помощи судам Морской охраны, и при наличии необходимых сил, помощь выделялась из числа чинов Финляндской пограничной охраны^[44].

На протяжении всей войны частям Морской охраны давались чёткие указания о действиях на случай возможной высадки неприятеля на побережье. Для задержания вражеского десанта предусматривалась реализация ряда мер, в результате которых: «1) главные фарватеры ведущие в гавани портов, как то КЕМИ, ТОРНЕО, УЛЕАБОРГ, ГАМЛЯ-КАРЛЕБЮ, ЯКОБШТАД, НЬЮ-КАРЛЕБЮ, НИКОЛАЙСТАД, КРИСТИНЕСТАД, СЕДЕБЮ, КАСКЭ, МЯНТЮЛУОТО, РАУМО, НЮСТАД, АБО – были частично заминированы, либо подготовлены к минированию; 2) некоторые особо важные пункты фарватеров были приготовлены к тому, чтобы из них в нужный момент были затоплены пароходы»^[45]. Кроме того, на некоторых пограничных участках, как например на 3-м Николайстадском, в связи с особенностями прибрежного рельефа, для блокирования вражеского флота использовалась естественная архитектура дна – «шхеры прикрывали собой побережье, затрудняя приближение к берегу не только крупного флота, но и мелких судов, если они не были хорошо знакомы с лабиринтом шхерных фарватеров. Значение шхер возрастало, при наличии минного флота. Последнее заставляло блокирующую эскадру противника держаться от наших берегов на значительном удалении под угрозой минных атак из шхер. Проведение же десантных операций в этих условиях для противника становилось рискованным».

Особое внимание пограничными постами на территории Финляндии велось за наблюдением и оповещением в случае приближения вражеских воздухоплавательных аппаратов. Для раннего обнаружения неприятеля посты располагались на открытых и возвышенных местах, таких как колокольни и башни. Для удобства пограничников они оборудовались простейшими приборами определения направления полета вражеских летательных аппаратов, помогавшими ориентироваться нижним чинам: «На каждом таком наблюдательном пункте был установлен деревянный круг диаметра в Ѕ аршина, разделенный на 4 равных сектора, каждый сектор выкрашен в различные цвета, круг этот был установлен по компасу»^[46]. Так, например, начальники постов 1-й и 3-й сотен 3-го конного Петроградского дивизиона пограничной стражи при появлении воздушного противника были обязаны немедленно доложить об этом командиру и сообщить о направлении движения летательного аппарата телефонограммой на соседние правый и левый посты^[47]. После этого наблюдение за аппаратом продолжалось.

У пограничников был приказ не только наблюдать за летательными аппаратами противника. Офицерские посты могли атаковать воздушные суда неприятеля, а также вели их преследование всеми доступными средствами. Воинским чинам давались подробные наставления на этот счет. Так, например, начальник 3-го Николайстадского участка Финляндской пограничной охраны описывал несение службы на своих постах 22 марта 1916 г.: «На каждом офицерском посту должна была постоянно находиться дежурная часть для обстрела и преследования летательных аппаратов. Обстрел мог производиться только по приказанию офицера, причем по аэропланам открывали частый одиночный огонь, а по дирижаблю стреляли залпами, наблюдая чтобы огонь не был направлен на населенные пункты и города, чтобы не причинить вред местным жителям. Обстрел воздушных судов начинался только в том случае, если аппарат был уязвим для выстрелов, если же аппарат летел слишком высоко, или его не удалось подбить, то высылались разъезды на велосипедах для преследования и дальнейшего наблюдения за полетом, причем посланный разъезд должен был при каждой остановке, сообщать о результатах преследования и в каком направлении продолжал лететь аппарат»^[48].

В случае вынужденного или добровольного спуска летательного аппарата пограничники: «Арестовывали всех находящихся на нем лиц, отбирали имеющееся при них оружие, производили обыск, все обнаруженное при обыске отбирали, задержанных отводили в помещение поста, а к аппарату приставляли 2-х нижних чинов для охраны аппарата, а если представлялась возможность, то аппарат также доставляли на пост. После чего тотчас же доносили обо всем непосредственно командиру»^[49].

Особое внимание в годы Первой мировой войны обращалось на настроения местного населения Финляндии. В военных документах того времени отмечалось, что «оборона со стороны моря при условии сочувствия местного населения задача не трудная. Совершенно иною представляется она при не сочувствии, а тем более враждебности местных жителей»^[50]. Велась активная идеологическая борьба за умы и настроения местного приграничья Российской империи. Во время войны российскими государственными органами был введён особый контроль за передвижением граждан через государственную границу империи в пределах Финляндии: был запрещён выезд всех молодых финляндцев мужского пола в возрасте от 19 до 35 лет, в Швецию. Из приграничных со Швецией областей выезжать можно было только политически благонадежным гражданам империи по спецдокументам – «легитимационным билетам» с разрешения Улеоборгского губернатора и местной жандармерии^[51]. Все это проводилось для укрепления политической ситуации в Финляндии и пресечения деятельности иностранной пропаганды на территории Российской империи, а также исключения случаев бегства местного населения на шведскую территорию.

Хотя соседняя Швеция и сохраняла формальный нейтралитет в отношениях с Россией, но антирусский информационный поток, шедший из этой страны, уверенно раздувал революционные настроения в сердцах финнов. Эти настроения активно подогревали и целенаправленно использовали вражеские, в первую очередь немецкие агенты. На протяжении всей войны, на этом направлении была значительно расширена деятельность немецких шпионов, которые помимо сбора важных сведений, вербовали финскую молодежь для вовлечения её в открытые вооруженные выступления против властей Российской империи на территории Финляндии^[52].