Казанский альманах 2019. Коралл

На все хлопоты – готовку, еду и прочее – ушла половина ночи. Они по-прежнему сохраняли молчание. Всю мелкую работу каждый привычно делал сам, и темнота не была им помехой.

Подкрепившись, старший из них, спокойный, тихий нравом, Тукал вышел в сарай взглянуть на лошадей, задал им сена и, вернувшись в шалаш, приготовил себе место для сна. Ярти на два года старше Мамака, а теперь самый молодой среди них, заговорил первым.

– Не спеши спать, брат, – сказал он, – лучше скажи, что делать будем.

Тукал, видимо, не поняв, куда клонит брат, продолжал, сопя, снимать с себя одежду.

– Мы ляжем спать, а ты снаружи сторожить будешь, – проговорил он.

Ярти сердито насупился. Саттай, зять старика Кондыза, усмехнулся, глядя на него.

– И правда, зачем нам спать, легче оттого всё равно не будет, – сказал он, поддразнивая вспыльчивого родственника.

– Давайте помолимся Аллаху за то, что помог спастись, и ляжем, – стоял на своём Тукал.

– Да как же нам спать, когда стадо угнали, брата зарезали и сунули в огонь, самих нас, как скотину, в грязь втоптали! – не сдавался горячий Ярти.

– Ну ладно, давай говори, что ты предлагаешь, – сказал Тукал, поморщившись. Ни думать, ни говорить о пережитом ему не хотелось.

– Я, что ли? Я?!

– Ну ты, ты! – Саттай продолжал подтрунивать над джигитом. Сам он был трусоват и осторожен. Излишне смелый и решительный Мамак никогда не нравился ему. И этот туда же!

– Я? – повторил Ярти. – Да я бы перебил всех этих сюннов и вернулся в Куксай! Выручил бы Сылукыз и взял её в жёны!

– Брат твой тоже был куда как хорош! Потому-то мы…

– Да не из-за него, а из-за твари продажной! – перебил его Ярти, не давая Мамака в обиду.

– Постой-ка, постой! Да как же это ты и Куксай, и Сылукыз себе взять собираешься? – улыбнулся Саттай.

– Что ж, послушаем, как тебе это удастся, – лениво поддержал его Тукал.

– С какой стороны ни посмотри, спать не время, – горячился Ярти. – Дома нас жёны, дети, старые отец с матерью ждут. Вы знаете, сколько у них скота? Что скажем им, когда вернёмся с пустыми руками? Мы должны выбрать одно из двух: либо к соседям наняться на работу, либо взять в руки оружие и воевать!

– Вот с этим, что ли? – Тукал поднял кулак.

– Нет, брат, сам знаешь, этим много не навоюешь. – Ярти был серьёзен и рассудителен. – Если поможете, я всех киргилей подговорю! Весь Алтай поднимется против тархана!

– Для того только, чтобы ты взял себе Сылукыз, Алтай не поддержит тебя, – продолжал Саттай дразнить джигита.

Раб Чура, молча сидевший в сторонке, тоже вступил в разговор:

– Я первый пойду за Ярти, – твёрдо сказал он.

Чура работал на старика Кондыза. Не было у него ни рода своего, ни племени, ни отца, ни матери. Родных тоже никого. Поэтому и прав никаких не было. Только ради пропитания пас он скот и делал другую тяжёлую работу.

Тукал и Саттай с осуждением покосились на него. Что это, мол, раб неотёсанный позволяет себе – встревает в их беседу! Но это нисколько не смутило Чуру, он знал: есть у него заступник.

– Слышал я, – продолжал Чура, спеша высказаться, – сюнны лес валить собираются. Вот тут-то мы и перебьём их из-за деревьев…

– Я тоже слышал о таком деле, – поддержал его Ярти.

– И чего вы там вдвоём наворочаете?! – продолжал насмехаться Саттай.

– И вовсе не вдвоём! Я завтра же пойду к тузбашам, потом к сармакам, аланам! – загорелся Ярти.

– А я – к арбатам и телякаям! – подхватил Чура.

– Ладно, идите куда хотите. А я никуда не собираюсь, – заявил Тукал. – Вернусь в Кондызлы, а там видно будет.

– Я тоже! – поддержал его Саттай.

Ярти помрачнел.

– Так вы что же, не вступитесь за меня? – сказал он упавшим голосом.

– Мы вступимся за тебя, – ответил Тукал, подумав. – Только ты сначала собери тысячу вооружённых мужчин…

XVIII

В ту ночь братья долго не могли уснуть, хотя и были усталыми. Каждый думал о будущем, о завтрашнем дне, который, как оказалось, способен обрушить на голову самые неожиданные испытания. Даже Тукал, всегда такой спокойный и невозмутимый, долго ворочался, потом встал и вышел из шалаша. За ним последовал Чура. Эти двое привыкли к чуткому сну: в их обязанности входило вставать среди ночи, чтобы посмотреть, всё ли хорошо с животными. Днём они спали по очереди. Оба уснули только на рассвете.

Проснулись все в одно и то же время. Тукал, главный среди них, подбросил в очаг дров и начал готовить еду. Завтракали в тишине. Первым заговорил Тукал.

– Я думал всю ночь, – сказал он. – Ты, брат Ярти, большое дело задумал. Мы не можем оставаться в стороне. Если суждено умереть – умрём вместе. Ну а если победим, – тоже вместе.

Ярти ушам своим не верил:

– Абый! Ты не шутишь?! – воскликнул он.

– А меня куда денете? – прикинувшись обиженным, сказал Саттай. – Не прогоните же?

– Ладно, давайте решим так, – снова заговорил Тукал. – Вы, трое, сегодня же отправитесь в три стороны, призовёте киргилей прибыть с оружием к горе Карыштау. Если за пять-шесть… нет, за семь-восемь дней сможете собрать две-три тысячи человек, мы ночью нападём на сюннов. Уж мы устроим им! Подожжём дома, угоним скот! Так отомстим за брата и вернём сноху!

Перевод с татарского Азалии Килеевой-Бадюгиной

Юрий Макаров
Свирель воспоминаний

Из рукописи неопубликованных стихов

«Небо застенчиво прячет бездонную…»

 
Небо застенчиво прячет бездонную
и бесконечную даль.
И говорит нам, что мы не бездомные
и ни к чему нам, живущим, печаль.
 
 
Есть у нас всё – одоленье разлуки,
радость цветенья, усталость и грусть,
сердце горячее, добрые руки
и половодье магических чувств.
 
 
Чудо любить и выдумывать сказки,
до смерти детство своё не терять,
душу загробным пугать для острастки,
правду беречь и глупцов избегать.
 

«Небушко спокойное, облака лежат…»

 
Небушко спокойное, облака лежат…
Как они похожи на белых медвежат!
 
 
Месяц между ними бродит на авось —
то приляжет с ними, то гуляет врозь.
 
 
Звёзды в темень воткнуты, словно огоньки
городка далёкого у большой реки.
 
 
Сказкой непридуманной это всё живёт,
чтоб не был угрюмым на земле народ.
 

«Гром загремит, загромыхает…»

 
Гром загремит, загромыхает,
как старый сломанный трамвай,
и зашумит, и заиграет
душистый ливень за окном.
 
 
И зацветут парные лужи,
и солнце выползет, как спрут,
и ты овеян и остужен,
и в сердце радуги растут.
 
 
И ты несёшь в душе полмира,
и благодарна благодать
за то, что в тишине унылой
дано громами громыхать.
 

«Распались звёзды, словно фейерверк…»

 
Распались звёзды, словно фейерверк
и, вдруг застыв, остановились,
и бал Вселенной не померк,
и дали дальние открылись.
 
 
Пришла боярыня-луна,
и вся округа засветилась…
Она была обнажена
и никуда не торопилась.
 
 
И заструив прозрачный шёлк,
что не спеша с себя снимала,
ждала, но кто-то не пришёл —
и ты опять одна осталась.
 

«Покой и порядок царят в небесах…»

 
Покой и порядок царят в небесах,
и вечер… Но это не старость,
а в нас прозябают надежда и страх,
но жизнь – это чистая радость.
 
 
Мы счастье из чёрного горя берём,
как золото из породы,
и в сердце, как свет, на ветру бережём…
……………………………………………
 

«Ручей из дома убежал…»

 
Ручей из дома убежал —
теперь не уберечь…
Жил меж камней и по кустам
Не уставал он течь.
 
 
Смеясь вначале, песни пел,
ночами невпопад
луну лизал, рыбёшек ел,
рыл русло наугад.
 
 
Но от судьбины не уйдёшь,
как круто ни виляй,
степенных рек не обойдёшь…
Ну а пока – валяй!
 
 
Скользи на радость пацанам,
жги омуты костром,
когда заря приходит к нам,
играя новым днём.
 
 
Ныряешь в тени тальника
и прячешься в корнях,
во всём валяя дурака,
пока стезя вольна.
 

«Ты говоришь: правдивым будь и честным…»

 
Ты говоришь: правдивым будь и честным,
как перед Богом в храме, у икон,
тебе во мне не правда интересна,
а тайна, где есть в крепости пролом.
 
 
Тебе б конём троянским дружбу
в ворота сердца закатить…
Я одинок, но, милая, не нужно
так вероломно город полонить.
 

«На Волге волны ошалели…»

 
На Волге волны ошалели,
вовсю пируя, разошлись,
они буянили и пели,
и берегам в любви клялись.
 
 
Ласкали бешено утёсы,
ложились смаху на песок,
и ошарашенные плёсы
пугливо прятались в лесок.
 
 
Гром сотрясал гробы и долы,
плясали молнии невпопад…
Но, отгуляв, утихла Волга,
и солнце высветило взгляд.
 

«Как кем-то над землёй…»

 
Как кем-то над землёй
забытая улыбка,
звезда среди ветвей
идёт опять со мной,
как память о былой,
печальной были зыбкой,
о призрачной любви,
о радости земной.
Я знаю, как грустна
свирель воспоминаний,
как свет далёких лет
поёт в струне слезы.
Былое, утони
в весенней этой рани
и в зорях погаси
лукавый блеск звезды.
 

«Ёлки в платьях подвенечных…»

 
Ёлки в платьях подвенечных
по сугробам разбрелись,
звёзды прячут бесконечность,
развлекая нашу жизнь.
 
 
Спит постылая дорога,
ни куста, ни огонька,
лишь величественно-строго
лунный свет летит в снега.
 
 
Голубым песцом с отливом
в роще нежится сугроб,
быть бы мне таким счастливым
среди ёлок и дорог.
 

«Поэт поэта не убьёт…»

 
Поэт поэта не убьёт,
поэт поэта не ударит,
вот бездарь злобой изойдёт
и тихой завистью ошпарит.
 
 
Какие тягостные ночи
над нами кружат иногда,
и словно это ворон хочет
всю душу выклевать дотла.
 
 
И как спасенья ждёшь рассвета,
когда щит солнца золотой
тебя накроет, как приветом,
и исцелит водой живой.
 

«И вот опять зима настала…»

 
И вот опять зима настала,
снежок разгуливает всласть,
и словно бы меня не стало,
и дверь закрыта, словно пасть.
 
 
А я, проглоченный квартирой,
в её покоюсь животе,
и никакой нечистой силой
не вгонит этих или тех,
 
 
которым был я нежно нужен
за рюмкой дружеских бесед.
Снег за окном…
Весь мир контужен,
и каждый тьма себе и свет.
 

«Тоска по чему-то…»

 
Тоска по чему-то
и скука навзрыд,
и я никому-то
не нужен, как стыд.
 

«Как надзиратель, как конвой…»

 
Как надзиратель, как конвой,
за мной идут тоска и скука.
Тружусь, но чувствую спиной
свою безрадостную муку.
 
 
Ещё строка и всё, конец,
вновь пустота и беспредельность,
как цепь из свадебных колец…
И не уйти
в уют и цельность.
 
 
И никогда не одолеть
свою беспомощную старость.
И не хотеть, и не уметь
дожить всё то, что мне осталось.
 

«Святая ночь…»

 
Святая ночь…
Луна сошла с ума,
и глубина предельно откровенна,
там, где-то в беспредельности она,
исходит тайной сокровенной.
 
 
И в нас оно, как старое вино,
переливаясь, жгуче колобродит —
то бредит у дороги за окном,
то Богом за судьбой у дома ходит.
 
 
И мы за ней, покорные, идём,
махнув рукой на глупые разгадки.
Покорные, мы всё чего-то ждём
и молимся Всевышнему украдкой.
 
 
А лунный свет, как щедрость всепрощенья,
нам закрывает веки в полусне,
и шепчет: спи, не будет отомщенья —
ты здесь живёшь не по своей вине.
 

«Мои запои…»

 
Мои запои,
как падучая,
всю жизнь преследуют меня.
Я пью от случая до случая,
в огне страстей и без огня.
 
 
Башку теряю и надеюсь,
что выживу ещё опять,
пока совсем уж не уверюсь,
что нету мне
дороги вспять.
 

«Пока нас крылья держат и несут…»

 
Пока нас крылья держат и несут,
живём, о смерти забывая,
но сердце чует высоту,
и высота его пугает.
Но вот паденье на лету —
тоска и скука оживают,
бросая душу в маету.
 

«Огонь стоит…»

 
Огонь стоит,
как пламя над пожаром,
как сердце бьётся
в ветре вихревом…
Вот так в груди
опустошённо-старой
рождаются,
как вихри, мятежи.
 

«Я безобиднее цветка…»

 
Я безобиднее цветка,
беззлобней молока и хлеба,
стою один, как перст под небом,
слегка хмельной от ветерка.
 
 
Я слишком прост и незатейлив,
и бескорыстен, как вода,
кому я нужен?
Рвать без цели…
На то есть случай и судьба.
 

«Я иду по ласковому клеверу…»

 
Я иду по ласковому клеверу —
огоньки-ромашки на ветру…
Если в тебя, Господи, поверю я,
то землю эту разлюблю.
 

«Живу я наугад…»

 
Живу я наугад,
и нет милее лета,
а млечный звездопад
всё льёт и льёт свой свет.
Уютно и легко
под этой звёздной крышей,
и некто правит всем
так ловко и светло.
Ему всё знать дано,
на то он и Всевышний…
А мне что в лоб,
что по лбу – всё одно.
И он приходит к нам,
как ходим мы в кино,
и я играю роль
старинную, былую,
шарманщик и певец,
бродячий музыкант,
я под шатром небес
о многом не взыскую,
я трагик по душе,
но шут в кругу повес.
Летают облака,
как бабочки в капусте, —
их доля нелегка,
и век их невелик,
но, возрождаясь вновь,
становятся искусством,
и красотой сквозь них
проступит Божий лик.
 

«Нужны литые тормоза…»

 
Нужны литые тормоза
и безотказные колодки,
чтоб не свихнуться от стиха
и не попасть в дурдом от водки.
 
 
Особенно когда один,
а поезд по уклону катит.
Вот тут и думай, и суди…
а под откосом тошно станет.
 

«Закат стоял иконостасом…»

 
Закат стоял иконостасом,
где отражался солнца лик,
и день молился перед Спасом,
что он уходит, как возник.
 
 
И вечер, вставший на колени,
свой звёздный принимал досуг
и, обнажая даль творенья,
взял свет луны из Божьих рук.
 

«Луна в пруду цветёт и тает…»

 
Луна в пруду цветёт и тает,
и лепестки бросает в рябь,
и так неспешно отцветает,
когда зари светлеет взгляд.
 
 
Какая дивная покорность
цвести, рождаясь, отцветать,
и встретив свет другой, спокойно
как дар неведомый принять.
 

Ахат Мушинский
Пока нас крылья держат и несут

послесловие

Как-то наводил я порядок в своих бумагах и обнаружил две подборки его стихов. Одна, отпечатанная на машинке, в папке с тесёмочками, другая – рукописная, в общей ученической тетрадке.

Почерк в тетради крупный, размашистый, почти без помарок, а над листами в папке потрудилась старенькая, известная мне испокон веку пишмашинка «Москва» со сбитыми литерами и пересохшей чернильной лентой. Блёклый текст читается с трудом, нередко буквы на бумаге продырявлены – так автор бил по клавишам, чтобы тиснением возместить отсутствие чернил на ленте. Некоторые строки перечёркнуты, поправлены летящей авторучкой. Правка неразборчива, требует расшифровки… На общей тетрадке – дарственная надпись; папка, более полная стихами, – без посвящения.

Стихи Юры Макарова я хорошо знаю. Печатал их в журнале «Идель» в 1989 году, при его жизни, затем – в «Казанском альманахе». А некоторые из них помнятся ещё свежеиспечёнными на, так сказать, поэтических посиделках у него в каморке вросшего в землю деревянного дома в Профессорском переулке Казани, которого давно уже нет.

Присылал он мне их, тогда литконсультанту Союза писателей Татарстана, и из ЛТП^[7] города Бугульмы, где в советские времена мотал срок за «тунеядство» и дружбу с зелёным змием, и куда мы с моим другом, главным редактором «Бугульминской газеты» Владимиром Изергиным, заявлялись, чтобы облегчить ему жизнь, а затем – и вызволить.

Так что намётанным глазом я сразу оценил – передо мною большей частью неопубликованные стихи, каким-то образом схоронившиеся от добродетельных издателей, а может, просто не выдержавшие строгих редакторских правил. И в самом деле, небрежности и вольностей в них поболе, чем в обычной, обнародованной продукции Макарова – неточные, приблизительные рифмы, а то вообще их отсутствие, в одном месте стиха (строки) не хватает, в другом – путаница со знаками препинания…

Тем не менее, отстранив опубликованное, я подготовил к печати то, что ещё не видело свет. Пусть это и не самое лучшее, пусть это и в какой-то мере черновики… Но всё-таки Макаров есть Макаров. Читая его, «в сердце радуги растут». Я знаю немало почитателей его творчества, и у них эта публикация вызовет несомненный интерес.

Юра Макаров любил жизнь, любил как-то не по-взрослому наивно, здесь и сейчас, не издалека. Он сумел, как мало кому удаётся, «до смерти детство своё не терять». Доверчивой детскостью светятся многие его стихотворения. «Я слишком прост и незатейлив», – пишет он о себе. Но из-под внешней простоты и незатейливости вдруг поднимается необыкновенно глубокая мысль, вырывается неожиданная философия:

 
А лунный свет, как щедрость всепрощенья,
нам закрывает веки в полусне
и шепчет: спи, не будет отомщенья —
ты здесь живёшь не по своей вине.
 

Казалось бы, привычно говорить о рождении и жизни «не по своей воле», а тут вдруг утверждение, что ты живёшь не по своей вине. То есть получается: жизнь – это повинность.

В каждом его стихотворении кроме своеобразной философии обязательно заложен какой-то необычный образ, присутствует какая-то необыкновенная фраза, которая вдруг берёт за душу, заставляет замереть и благодарно перевести дыхание. Как, например, эта, вынесенная в заголовок…

Ольга Иванова
Пушкин в Казани
А. С. Пушкину – 220 лет со дня рождения

 
Долго ль мне гулять на свете
То в коляске, то верхом,
То в кибитке, то в карете,
То в телеге, то пешком?
 

А. С. Пушкин

Казань богата своей историей. Веками копились в глубоких пластах времени отголоски великих событий, предания о людях, оставивших зримый след в памяти человечества. Кто-то из них проживал в городе на Волге долгие годы, а кому-то достаточно было побывать здесь несколько часов, но заставить вспоминать и говорить о своём визите столетия спустя. Несомненно, именно таким событием явилось двухдневное посещение Казани Александром Сергеевичем Пушкиным в сентябре 1833 года.

Каким был великий поэт в тот год? Он ещё счастлив, венчан с прекрасной и бесконечно обожаемой женщиной, подарившей ему дочь и сына. Александр Сергеевич занят любимым делом, но, между тем, семейная и творческая жизнь уже омрачены тягостными для него великосветскими обязанностями, ненавистной обстановкой под надзором шефа жандармов Бенкендорфа, постоянной нехваткой денег и пристальным вниманием царя к прелестной Натали. Отвлечься от бесконечных неурядиц Пушкин мог лишь глубоким погружением в занятие по душе, такая возможность появилась у него в незабвенную осень.

Любознательностью к истории поэт славился с юных лет, пытливый ум его питался народными сказаниями, старинными напевами и передаваемыми из уст в уста байками о героях простонародья. Великие цари и завоеватели волновали его разум и будоражили воображение наряду с русскими бунтарями. В пору зрелости Пушкина заняла идея об изложении истории Пугачёва, незаурядная личность которого импонировала Александру Сергеевичу, была близка его собственным душевным порывам. В январе 1833 года он набросал план исторического романа эпохи Пугачёва, но, увлёкшись изучением архивных документов, решил переменить первоначальную задумку: «Я думал некогда написать исторический роман, относящийся к времени Пугачёва, но, нашедши множество материалов, я оставил вымысел и написал историю пугачёвщины».

Впрочем, произошло рождение исторической монографии не так быстро. Около трёх месяцев Пушкин штудировал все доступные ему в Петербурге документы по делу царя-самозванца и даже набросал первую редакцию «Истории Пугачёва». Сухих официальных бумаг набралось предостаточно, но, как всякому вдумчивому писателю, ему не хватало «живой» истории, тех изюминок, незаметных другим зацепок, из которых рождается сюжет и появляются новые герои. В среде литераторов он отыскал пару свидетелей грозных событий. В Яицком городке служил в ту пору отец знаменитого баснописца И. А. Крылова. Мальчиком Ваня Крылов проживал в Оренбурге, в его память навсегда врезались осада города, штурмы и голод; дети, по его словам, даже играли в бунт и казни. Писатель И. И. Дмитриев в молодости стал свидетелем казни Пугачёва, Пушкин включил в свой труд неопубликованные автобиографические записки старого литератора. Использовал и его устные рассказы на эту тему, отметив в 1835 году в письме Дмитриеву: «Хроника моя обязана вам яркой и живой страницей…»

Но сколько таких очевидцев и свидетельств могло бы отыскаться в городах, отмеченных шествием войска самозванца! И Пушкин обратился с просьбой к царю Николаю I направить его в Казань и Оренбург для сбора материала в архивах этих двух губерний. Не сразу, но разрешение было получено. Однако отпущено было на это крайне мало времени, так что поэта вынудили постоянно спешить.

Путешествие началось 17 августа 1833 года в Петербурге, откуда Пушкин отправился добывать предания и рассказы очевидцев, которые ещё могли помнить времена Емельяна Пугачёва. Истекло почти 60 лет после народного восстания и, хотя места былых сражений бунтовщиков хранили следы баталий, поэт больше надеялся на людскую память, в которую с кровью и страданиями въелись далёкие события. Казань когда-то встала на пути Пугачёва, в её остроге он был колодником, и Александр Сергеевич наметил город как один из главных пунктов исследования.

До Казани Пушкину следовало преодолеть 1 500 вёрст с небольшим через Москву и Нижний Новгород. И он добрался до границы Казанской губернии утром 4 сентября, а 5-го числа поэт уже проезжал около Свияжска, по тем временам уездного городка-крепости. Уверяют, что городок произвёл на поэта должное впечатление, и будто бы Александр Сергеевич воскликнул: «Именно таким я и представлял остров Буян!» Познакомившись со Свияжском ближе, Пушкин в те времена едва бы отыскал в нём сказочные красоты, но со стороны зелёный остров посреди речной глади и впрямь впечатлял.

В Казань поэт въехал со стороны Ягодной слободы, и сентябрьская непроглядная темень едва ли позволила разглядеть очертания домов, дать хоть какое-то представление о городе с богатой культурой и историей. То, что перед ним цивилизованная губернская столица, в тот момент Пушкин мог судить лишь по торцовой мостовой Адмиралтейской набережной. Копыта лошадей глухо отстучали по деревянному покрытию, подкатив коляску к крыльцу гостиницы Дворянского собрания в Петропавловском переулке (ул. Рахматуллина). Остановился ли Александр Сергеевич именно в этом месте, до конца не доказано, хотя где ещё мог переночевать путешественник, прибывший в Казань, по подсчётам, около 12 часов ночи, как ни в одной из первых гостиниц, лежащих на пути, к тому же вполне приличной.

В городе проживал тесть его близкого друга, поэта Евгения Баратынского, генерал-майор Л. Н. Энгельгардт, к нему на улицу Грузинскую, ныне К. Маркса, поутру 6 сентября и направил стопы прославленный поэт. В доме Энгельгардта Пушкин, к своему удовольствию, застал Баратынского, который находился у тестя проездом, намереваясь отбыть в имение Каймары (Высокогорский район). Заметим однако: некоторые исследователи считают, что поэт встретился с Баратынским в гостинице и там же проживал все два дня.

Служил в Казани и ещё один старый знакомец Александра Сергеевича – генерал-губернатор С. Стрекалов, оставивший о себе неприятные воспоминания по Тифлису, где последний тайно надзирал за опальным поэтом. «С ним так не пошутишь», – мог заметить Пушкин, когда поведал другу Баратынскому о недавнем курьёзе в Нижнем Новгороде. В городе, через который лежал путь Александра Сергеевича, тамошний генерал-губернатор Бутурлин принял поэта за ревизора с «секретным предписанием». Подозрение высокого начальника усилилось, когда Пушкин занялся городским архивом. Бутурлин всячески лебезил перед Александром Сергеевичем, опасаясь, что тот узрит все губернские недостатки, и с явным облегчением выпроводил гостя в Казань. А поэт об анекдоте вспоминал не раз и, как утверждают, именно этот случай дал толчок и идею к написанию «Ревизора» молодому литератору Н. В. Гоголю, обладавшему острым сатирическим умом.

Поговаривали даже, что поэт напрямую подсказал Гоголю, как сюжет «Мёртвых душ», так и «Ревизора». Конечно, ни у кого не вызывает сомнения факт обсуждения будущих творений Николая Васильевича с Пушкиным, ведь они сотрудничали в журнале, и Гоголь часто обращался за советом к старшему товарищу по перу. По этому поводу даже известна добродушная фраза Александра Сергеевича, которую Наталья Николаевна передала П. В. Анненкову: «С этим малороссом надо быть осторожнее, он обирает меня так, что и кричать нельзя». Касаемо самого сюжета, то такому талантливому писателю, как Гоголь, достаточно было лёгкой зацепки, упоминания о нижегородском анекдоте, чтобы родилась задумка, а там и весь сюжет комедии.

В Казани с её губернатором Стрекаловым представиться таинственным незнакомцем не было никакой возможности, да и цели поэт преследовал совсем иные. В этих местах народный герой и бунтовщик Пугачёв погулял основательно, и именно здесь Александр Сергеевич надеялся отыскать интересный материал в среде простонародья, потому как казанские архивы сгорели в пожаре.

Мог ли увлечённый исследователь, имевший ясную цель и ради неё предпринявший длительное путешествие, не заняться сразу же делом? Пушкин в поисках очевидцев отправился в Суконную слободу в Горлов кабак, где любили пропустить рюмочку простые рабочие, а после горлопанили свои песни, откуда и пошло название питейного заведения. Здесь поэт оказался неспроста, ему было известно, что рабочие-суконщики, как и местное татарское население, поддержали лже-государя и направляли к нему делегации, признавая в предводителе бунтовщиков царя Петра Фёдоровича. В кабаке, упомянутом позже в «Истории Пугачёва», Александр Сергеевич отыскал старика-суконщика В. П. Бабина. Сам старик не был свидетелем событий 1774 года, но рассказывал о них со слов родителей. Видимо, эти рассказы повторялись многократно и произвели неизгладимое впечатление, так живописно Бабин описывал происходившее тогда. Старик поведал о взятии города Пугачёвым, о лагере повстанцев, месте установки пушек, о наступлении царских войск и бегстве пугачёвцев в Савиново, Караваево и на Сухую реку. Особенно подробно рассказывал о расправах над бунтовщиками.

В воображении поэта, должно быть, явственно вставали картины, описываемые Бабиным. Видел он и панику, которая охватила хозяев города, спешно укрывшихся в стенах Кремля, и гибель на паперти Богородицкого женского монастыря столетнего отставного генерал-майора М. Н. Кудрявцева, которого засекли нагайками, а после ужасные казни бунтовщиков. На Пушкина беседа с суконщиком подействовала, как на золотоискателя щедрая золотая жила, многое он записал дословно: «Вешали за ребро, сажали на кол. Виселицы стояли лет десять после Пугачёва и петли болтались». Казанский исследователь Н. Ф. Калинин отмечал, что в седьмой главе «Истории Пугачёвского бунта» Пушкин на 40 процентов использовал факты из повествования суконщика.

Всё ещё находясь под воздействием услышанного, поэт осмотрел в Суконной слободе одноэтажное здание старой фабрики на углу Мостовой и Георгиевской улиц (Свердлова и Луковского) и исследовал место, где Пугачёв установил пушки для обстрела города, – Шарную Гору (ул. Калинина). Вернувшись в особняк Энгельгардта, Александр Сергеевич до вечера обрабатывал сведения, полученные от Бабина, и исписал карандашом два с половиной листа мелким почерком. Он остался вполне доволен результатом первого дня пребывания в Казани и перед сном условился с Евгением Абрамовичем проводить его на следующий день в село Каймары (родовое имение Баратынских).

Утром 7 сентября Евгений Баратынский познакомил Александра Сергеевича со своим давним приятелем, профессором Карлом Фёдоровичем Фуксом, который приехал проводить друга в имение. Скорей всего, известный казанский врач и учёный Карл Фукс, извещённый Баратынским о приезде Пушкина, не упустил возможность свести близкое знакомство с великим поэтом. К тому же зная о цели путешествия гостя, Фукс, страстный исследователь истории Казанского края, хотел поделиться любопытными сведениями из времён Пугачёва. Они действительно оказались полезны и интересны друг другу и, как отмечала после в воспоминаниях супруга профессора Александра Фукс, в те полчаса успели так хорошо познакомиться, словно давно жили вместе. С Фуксом Александр Сергеевич договорился о встрече вечером. Едва проводив друга Евгения, он пустился в поездку по известным местам Пугачёва, о которых ему, должно быть, поведали профессор, а днём ранее – старик Бабин.

Пушкин тронулся в путь один на дрожках, запряжённых тройкой лошадей. По-видимому, поэт желал, чтобы никто и ничто не отвлекало его от погружения в трагические события, происходившие здесь. В воображении своём он мог беспрепятственно рисовать картины боёв, расположение пушек и войск противников, делая пометки в своих записях с названиями памятных мест. Александр Сергеевич проехал по Арскому полю и Сибирскому тракту, где, как было известно, повстанцы разбили конный легион полковника Николая Толстого. Далее Пушкин двинулся за город к месту ставки бунтовщиков, располагавшемся на крутом левом берегу Казанки, – Троицкой ветряной мельнице купца Л. Ф. Крупенникова. У селения Царицына (Советский район) поэт осмотрел места ожесточённых сражений, которые продолжались три дня. Восстановив таким образом общую картину, Александр Сергеевич вернулся в город с желанием осмотреть одну из главных достопримечательностей Казани – Кремль, потратив на обзор полтора часа.

Казанский Кремль, подвергшийся бунтовщиками обстрелу из пушек, мог заинтересовать поэта ещё по одной занимательной причине. В бытность Петра I обветшалые стены планировалось укрепить и окружить земляными брустверами. К предполагаемым работам царь привлёк прадеда Пушкина по матери Абрама Петровича Ганнибала – знаменитого «арапа Петра Великого». По ряду причин замыслы так и остались на бумагах, а Кремль – без должных укреплений, и пушки Пугачёва сумели разрушить часть крепостной стены. Следы смертоносных ядер пытливый глаз исследователя мог разглядеть и сквозь нестойкую побелку, пытавшуюся скрыть раны старого Кремля.

На обед Пушкин отправился ещё к одному старому знакомцу – казанскому поэту, драматургу и публицисту Эрасту Петровичу Перцову (на ул. Профсоюзная). Перцова он знал около десяти лет и хвалил его комедии за тонкий юмор и точную сатиру, и не раз говорил Баратынскому о таланте казанского литератора. Александра Сергеевича в доме Перцова уже дожидался Карл Фёдорович Фукс, бывший в приятельских отношениях с Эрастом Петровичем, и ещё несколько гостей.

По воспоминаниям брата Перцова – Платона, Пушкин не ожидал сбора большого общества, так как прежде договаривались лишь о присутствии домашних. Поэт был одет просто и смешался, увидев, как много людей прибыло лицезреть его, он даже хотел неприметно удалиться, но его удалось остановить.

Тут уместно было бы сказать о внешнем виде Александра Сергеевича, каким он предстал в том путешествии, по воспоминаниям В. И. Даля. Одевался он «в сюртук, плотно застёгнутый на все пуговицы, сверху шинель с бархатным воротником и обшлагами, на голове измятая поярковая шляпа. На руках: левой на большом, а правой на указательном по перстню. Ногти на пальцах длинные лопатками». Эти необычно длинные ногти упомянула позже и Александра Андреевна Фукс. Она писала, что при прощании с её мужем Пушкин крепко сжал его руку и оставил следы от ногтей, которые не проходили несколько дней. Вспоминала об этой причуде мужа сама Наталья Николаевна, отмечая, что являлось это не свидетельством неряшливости, а странной для многих прихотью поэта, о которых он сам писал:

 
Быть можно дельным человеком
И думать о красе ногтей.
 

(Евгений Онегин)

На период «казанского путешествия» Александр Сергеевич отпустил усы и бороду, что нам, с детства привыкшим к классическим портретам Пушкина, кажется совсем непривычным. В письме жене, отосланном за десять дней до описываемого события, поэт сообщал, что отращивает усы в дорогу. А вот про бороду, которую отпустил в путешествии, Пушкин сообщил уже из Болдина только в конце октября.