Казанский альманах 2018. Изумруд

Глава 4

Царевич Джеляльуддин следовал по землям Польского королевства. Ему с небольшим отрядом удалось вырваться из жестокой сечи и уйти от преследователей, а ещё забрать из подверженного избиению стана маленького сына.

Мухаммада солтан взял с собой, когда выезжал из Сарая. С того времени, как в степи трагически погибла мать мальчика – Нисабика, Джеляльуддин опасался потерять сына и не покидал столицу без него. Даже высокое покровительство деда не давало уверенности в безопасности наследника. Брать пятилетнего ребёнка с собой на битву считалось верхом безумия, но Джеляльуддина никто не мог переубедить. Зато маленький Мухаммад был в восторге. Его перед сражением облачили в настоящие доспехи, выкованные для него ханским кольчужником, нашлась и сабелька по руке, а лук со стрелами мальчику подарил сам повелитель.

Мухаммад и теперь восседал в полном военном облачении на лошади вместе со своим аталыком Ураком. Маленький солтан устал и хотел спать, бесконечная дорога утомила ребёнка, его глаза невольно закрывались, но он через силу таращил их, пытаясь совладать с собой. Наконец, не выдержав, мальчик прижался к широкой груди юзбаши Урака и провалился в глубокий сон. Аталык не стал беспокоить воспитанника, придержал его одной рукой, а другой крепко сжал поводья.

Солтан Джеляльуддин бросил на заснувшего сына короткий взгляд и снова отвернулся. Тяжёлые мысли не покидали его. Большая битва была проиграна, целые тумены полегли в кровавой бойне, погибли десятки военачальников – его друзей и соратников. Он не знал, что случилось с отцом: убит ли хан Тохтамыш, захвачен в плен или бежал, как и они. А если повелителю удалось скрыться, то куда он направил своего коня?

Сам солтан решил скрыться у Ягайло. Великий князь Литовский и Король Польский Владислав II Ягайло оставался преданным вассалом Великого Улуса. Джеляльуддин помнил об обещании правителя в случае несчастья приютить высокородных беглецов и помочь вернуть сарайский трон. Царевич уверенной рукой направлял свой отряд в Краков, но перед воротами ляшской столицы тоска защемила сердце, затомила, и не было мочи терпеть. Ему не хотелось глядеть на иноземные каменные города, слышать чужой говор; понестись бы назад по вольной степи с сотней удальцов, вдохнуть воздух, перемешанный с запахами горящего кизяка, полыни и кислого кумыса. А может, вернуться к великолепному многоликому Сараю, поднять по дороге кочевников, орды и племена и отбить столицу у завоевателей. Подумал и сник, сражённый доводами собственного рассудка. Нет, не помчится он назад, не станет действовать сгоряча. Да и кого можно собрать в разорённой, ограбленной степи, если мангыты подчинены изменнику Идегею, а воины верных племён полегли в жестокой сече или рассеялись по чужим землям? Нет! Как бы ни хотелось заняться делом немедленно, он должен остановиться, подумать и решить, как действовать дальше. И без помощи Ягайло не обойтись. Джеляльуддин подумал о польском господине и возникло из глубин памяти нежное белое лицо в обрамлении белокурых волос. Королева Ядвига… Помнит ли она о нём и об обещаниях поддерживать Великую Орду и направлять на этот путь своего супруга? А пуще всего хотелось знать, не забыла ли прекрасная Ядвига о его губах и горячих объятьях в каменном гроте. Ведь если он тогда не знал, что за женщина вызвала его на тайное свидание, то она-то знала точно, однако позволила себе, прежде чем оттолкнуть, окунуться в безумное блаженство.

Солтан вновь повернул голову, примечая где находится Мухаммад. Мальчик всё ещё дремал в седле Урака-баши. При взгляде на сына Джеляльуддин подумал и о его матери, и вновь защемило сердце былыми сомнениями. Он так и не узнал, кто повинен в гибели Нисабики? Немыслимо, чтобы шайка степных удальцов, грабившая караваны, могла напасть на высокородных вельмож и перебить их всех с невиданной жестокостью? Так говорили во дворце все, но он не верил, иное нашёптывало сердце. И образ Нисабики не отпускал, словно молил об отмщении!

За думами Джеляльуддин не заметил, как подъехали к каменному мосту, перекинутому через ров. В канаве плескалась зелёная тенистая вода со зловонным запахом, и царевич невольно поморщился. Копыта коней звонко поцокали по каменному мосту, а после застучали глухо по деревянному подъёмному настилу, ведущему к главным ворота Кракова. Над замшелым сводом ворот нависла мощная железная решётка, и воины опустили копья, чтобы не зацепиться за преграду. Теперь они были под защитой крепкой цитадели и под не менее надёжной опекой королевской четы. Следовало довериться судьбе, прежним обещаниям Ягайло и верить, что они остались нерушимыми.

Солтан задержался в польских землях до осени. Владислав-Ягайло тянул с обещанной помощью, отговаривался своей бедой – князем Витовтом. Все его разговоры крутились вокруг нескончаемых раздоров с двоюродным братом. Разлад между ними существовал всегда, но в последние два года пропасть в отношениях стала расти с угрожающей быстротой. Витовту так и не подтвердили права на Волынь, а в литовскую столицу прибыл ставленник ляхов с целью возглавить местный гарнизон. Оскорблённый и обойдённый князь вновь задумал обратиться к Тевтонскому Ордену.

Запахи разгоравшейся войны уже носились в воздухе, в Краков приходили тревожные слухи. Двадцать четвёртый великий магистр Ордена Конрад фон Валленрод бросил клич наёмникам в Англии, Франции и Шотландии. Витовт готовил для новых битв свои отряды. Польский король и великий князь литовский Ягайло в ответ предпринял шаги для подготовки гарнизонов, разослал по вассальным городам приказ готовиться к обороне. Но в самом Кракове близость военных действий старались не замечать. Двор проводил время в роскошных празднествах и развлечениях. Король всеми силами стремился отвлечь польскую шляхту от недовольств, которые высказывались ему с грубой резкостью, присущей гордым панам. Шляхта не скрывала разочарований в супруге королевы Ядвиги. После подписания Кревской унии они ожидали усиления Польского королевства, распространения влияния на Галицию, Молдавию и Валахию. Но вместо процветания политика Ягайло привела магнатов к бесконечным войнам в Литве, разорению земель и напряжённым отношениям на севере.

Как не закручивали вихри польско-литовских распрей солтана Джеляльуддина, он старался держаться в стороне. Помня об обещаниях короля, он всегда находился рядом и всем своим видом напоминал Владиславу-Ягайло о притязаниях ордынцев. Но король, которого вынудили метаться меж двух огней, даже при горячем желании не мог поддержать солтана. Он от всего сердца желал помочь Орде обрести своего прежнего повелителя, короля вполне устраивали их дружеские и добрые отношения, замешанные на взаимовыгодной торговле, на союзе двух сильных государей, готовых протянуть друг другу руку помощи. Каков будет новый правитель, если не вернуть Тохтамышу трон, что за хан встанет во главе Сарая? Будет ли он так же дружелюбен и миролюбив, или пожелает увидеть в польско-литовских землях неиссякаемый источник наживы и бросит вперёд свои тумены? Вот о чём думал Ягайло, и Джеляльуддин ясно читал эти мысли на мрачном лице краковского господина. Только среди этих понятных ему рассуждений, мелькало и кое-что другое. Не задумывался ли в это время король о том, жив ли ещё Тохтамыш, и не хранит ли он верность призрачному повелителю, тени давно ушедшего хана? Подобные мысли терзали и Джеляльуддина, ведь отец до сих пор не прислал вести о себе, хотя солтан давно отправил по улусам своих гонцов с приказом отыскать хана и доложить об их местонахождении.

Пока вернулся лишь один из посланцев, чей путь лежал в Сарай ал-Джадид. Вести он принёс неутешительные: накануне его прибытия столица была захвачена царевичем Бекбулатом. Но даже дерзкий оглан, который объявил себя ханом и узурпировал власть в Сарае, ничего не знал о Тохтамыше. Никто не ведал, где скрывается прежний повелитель Орды, а если он уже пребывал в садах Аллаха, то где же нашёл последний приют?

Молва о возвращении Тохтамыша в родные степи прилетела с разных сторон. На закате лета прискакал гонец от самого повелителя, он доложил о пребывании хана на Кавказе, где Тохтамыш собрал несколько отрядов и двинул их на Дешт-и-Кипчак. А ко двору Ягайло тем временем прибыл важный и напыщенный посол от хана Бекбулата. Ильчи от имени своего господина требовал признать власть нового правителя Улуса Джучи. Он упомянул и о появлении беглого хана, но самоуверенно изрёк:

– Народ Великого Улуса никогда не примет Тохтамыша. Хан навлёк на наши кочевья и города большое бедствие. Племена потеряли своих предводителей, дети – отцов, жёны – мужей. По вине Тохтамыша воины эмира Тимура оставили нас в нищете и разорении. Лишь хан Бекбулат в силах удержать Орду в едином кулаке, дать народу мир и процветание, дабы жил он в довольстве и счастье.

Ягайло хвалебную речь посла выслушал, не выказывая эмоций, но только проводили ордынца со двора, пригласил в приёмную царевича Джеляльуддина и сообщил ему радостно:

– Мы счастливы, что хан Тохтамыш находится в добром здравии и готов вернуть себе трон. О том, сколько людей смогу дать вам на подмогу, подумаю, ведь Витовт продолжает грозить мне. Но пока я объявляю праздник в честь вашего отца. Будьте же на нём почётным гостем!

– Ваше Величество, благодарю вас за сердечные слова и намерения. Ваше приглашение честь для меня.  – Джеляльуддин произносил учтивые слова, а сам думал, что предпочёл бы скорей получить воинов и отправиться на помощь отцу.

Но спорить с Ягайло не стоило, и вечером солтан отправился на пиршество, как того пожелал король.

Праздник выдался великолепным, с церемонными танцами, представлением шутов и фигляров, с ужином, где наряду с Ядвигой и Владиславом II славили хана Тохтамыша и ордынских царевичей. Разгульное веселье в королевском замке не коснулось лишь маленькой комнаты, где в одиночестве скучал мальчик. Его верный аталык стоял на охране дверей, а Мухаммад разглядывал из узкого окна сад, освещаемый фонарями. Королевский замок Вавель в сравнении с бело-голубым изяществом сарайского Алтын-Таша казался ему мрачноватым и неуклюжим. Сказания о Вавеле, которые ему пересказывал вечерами юзбаши Урак, лишь усиливали впечатления мальчика. А Урак любил смаковать подробности о драконе, который, по словам местных слуг, жил когда-то в пещере под горой, где возвышался замок. Поляки называли эту пещеру Смочья Яма и пугали ею своих детей. Мухаммад боялся оставаться в комнате один, страшный дракон виделся ему в изогнутых сучьях деревьев, в камнях и таинственных углублениях горы, но ни за что ни свете он не признался бы в своих страхах. Маленький солтан мужественно переживал своё заточение и никогда не просил аталыка посидеть с ним.

А вот сегодня Мухаммаду повезло, дворцовый праздник даровал ему прекрасное и радующее глаз зрелище: он увидел фейерверк, который пускали для увеселения панства. Мальчика заинтересовало новое развлечение, появившееся в саду, – карусель. Ярко раскрашенное сооружение приводили в движение слуги, дамы восседали на широких сидениях с позолоченными спинками, подолы их платьев развевались, полы роскошных плащей летели следом. Женщины визжали от восторга, а у мальчика от любопытства и желания оказаться на месте дам горели глаза. Он долго наблюдал за развлечениями фрейлин королевы, пока не решился выбраться в сад. Оконце открылось легко, Мухаммад сел в проёме, держась рукой за раму. Но земля, до того казавшаяся близкой, превратилась в недосягаемую высоту, страшившую его, а карусель так манила, и восторженный смех дам говорил о таком необыкновенном удовольствии, что Мухаммад зажмурился, лёг на живот и принялся медленно сползать вниз. Чьи-то руки легко подхватили его:

– О, малыш! Да ты никак сбегаешь от строгого воспитателя?

Мальчик ни слова не понял из того, что говорили женщины, но глядел на фрейлин королевы широко распахнутыми глазами. Они казались ему волшебными красавицами, блистающими нарядами и драгоценностями. Женщины склонялись над ним, теребили его, щипали за щёчки, а одна, наклонившись совсем близко, обдала запахом духов и крепко поцеловала в губы. Мальчик испуганно отпрянул от фрейлины, а та весело рассмеялась:

– О, какой он сладкий!

И тут же её подруги накинулись на Мухаммада, поочередно тиская и целуя его.

– Он похож на отца, этого татарского принца, – кричала юная полька. – В его красоте есть что-то дикое и возбуждающее!

Мальчик пытался вырваться из бесстыдных объятий, сопротивлялся, пыхтел, но не в силах был преодолеть плен женских рук. Теперь эти дамы, прежде казавшиеся феями, превратились в ведьм, желавших выпить из него кровь. Не в силах преодолеть их натиск, Мухаммад отскочил к стене и выхватил маленькую сабельку.

– Молодец, сын! – Голос отца, раздавшийся внезапно, остановил женщин и заставил Мухаммада ещё крепче сжать рукоять оружия.

Джеляльуддин возник из темноты, с презрением взглянул на фрейлин, сгрудившихся около мальчика.

– В этой проклятой стране женщины не знают своего места. Они дерзки и развратны, и приучить к порядку их может только плеть!

Фрейлины молчали, смех покинул их уста. Они не понимали речей ордынского царевича, но его почерневшие от жгучей ярости глаза говорили о многом. Одна за другой они отступили в тень деревьев и исчезли в темноте сада. Солтан взял за руку сына, сказал строго:

– Пойдём, Мухаммад, найдём твоего аталыка и узнаем, как ты мог оказаться в саду?

Мальчик испугался за себя и своего воспитателя; отец в наказаниях бывал строг и даже жесток. Мухаммад хотел заплакать, но вспомнил, что слёзы ещё больше сердили отца. Он засопел и всю дорогу шёл, едва поднимая ноги и думая, как он ненавидит этот замок, и как хочет вернуться в Сарай ал-Джадид к могущественному повелителю Тохтамышу, который для него был просто любящим дедом.

Глава 5

В комнатах стоял холод, несмотря на большие жаровни с углями, расставленными повсюду. Посол великого эмира Тимура знаменитый своим красноречием Шамеаддин Алмалыкский выводил калямом будущую речь на приёме у ордынского хана Тохтамыша. Речь не писалась, слова казались корявыми и неубедительными, застывали чернила, и Шамеаддин грел перо своим дыханием. Такого жуткого холода не бывало в благословенном Самарканде, да и в Сарае не помнили столь лютых морозов. Наконец, посол сдался, откинул прочь калям, плотно закутался в меховую шубу и прошёлся по комнате, разминая ноги. Он напряжённо думал о завтрашней встрече с Тохтамышем. Он жаждал этой встречи, ибо готовился к ней долгие месяцы, но и опасался её последствий.

Минуло три года после битвы при Кондурче. Тогда повелитель Сарая был разбит, бежал из своего улуса, и никто не знал, жив ли хан Тохтамыш. Его царство рвали на части Тимур-Кутлуг, Бекбулат и Идегей, но недолго коршуны пировали на чужом пиру. Тохтамыш вернулся из небытия, и нашлись силы, которые помогли ему изгнать из Сарая временщика Бекбулата. Беглец поспешил укрыться в Крыму, но и там его настигла месть Тохтамыша: в тёплом краю, более похожем на рай, Бекбулат нашёл свою могилу.

«А хан крепко держится за власть, – рассуждал Шамеаддин. – Его столицу захватывали не однажды, только всех противников он прогнал. А после нашёл силы собрать в единый кулак разбежавшиеся улусы, и вассальные государи признали его возвращение и стали вновь платить ордынский выход. Повелитель Тимур опасается не зря!»

Посол нахмурился, он вспомнил о недавно полученных сведениях и извлёк из широкого рукава тайные записи. Их он приберёг на крайний случай, если придётся уличать хана Тохтамыша в его вероломстве по отношению к правителю Мавераннахра. А в свитках было всё о переговорах Тохтамыша с польско-литовским господином Ягайло и египетским мамлюком Баркуком, а ещё с грузинским царём Георгием VII и великим османским султаном Баязидом I Молниеносным. У них ордынский хан просил военной помощи и замышлял недобрые дела против джихангира. Правители отвечали ему, если не согласием заключить союз, то сочувствием и поддержкой. Эмир Тимур, узнав о тайных сношениях грузин с Сараем, разгневался.

Не так давно привёл он этот народ к повиновению, а они вновь поднимали головы, готовили удар в спину. Джихангир в третий раз бросил на Грузинское царство самые отборные войска, но дерзкий предводитель Георгий, собрав под свои знамёна мятежников, не пропустил отважных багатуров Тимура через Дарьяльское ущелье. Впервые джихангиру пришлось отступить перед беспримерным мужеством горцев нахов, переломав копья в каменных теснинах и ущельях. А тем временем войско Тохтамыша прошло через Дербент и принялось грабить и разорять ширванские земли, лежащие под рукой Железного Хромца. И Тимуру пришлось ощутить бессилие, когда до врага, находящегося так близко, не мог достать из-за упорства кучки храбрецов. Простить Тохтамышу пережитого недостойного чувства великий джихангир не мог, он приготовился к очередному витку войны. Но пока не пришло время для решающей битвы, и Тимур в своей обычной манере принялся выжидать и тянуть с ответными действиями, для того и был прислан в Сарай ал-Джадид посол Шамеаддин Алмалыкский.

Этой ночью не спалось и хану Тохтамышу. Повелитель Великой Орды решал сложную задачу, он понимал: эмир Тимур прислал своего переговорщика не для объявления военных действий. Когда желают битвы, не шлют послов, тогда собирают войска и идут на земли врага. Но поверить в то, что непобедимый Тимур желает мира после того, как хан разорил Ширван, Тохтамыш не мог. Он достаточно пожил на этом свете, видел много предательства и измены, слушал речи хитрецов и льстецов, и сам хитрил и изворачивался. Но сейчас он не мог угадать одного, самого важного для него – каковы истинные намерения Тимура.

– Что желает хромой старик, – шептал Тохтамыш, – что он держит в мыслях, а что на сердце? Как мне говорить завтра с его послом: принять с почестями или прогнать с позором?

Он желал бы окончить дело с достоинством, только Тимур, который ничего не забывал и никогда не прощал, сможет ли выпустить из памяти годы противостояния и соперничества? Признает ли самаркандский правитель в нём, хане Тохтамыше, равного ему государя?

– Война, – забывшись, говорил вслух хан. Он мерил пространство огромного зала шагами усталого, согбенного заботами человека. – Орда не готова к новой войне с Тураном. Слишком велики были недавние потери, женщины не успели вырастить новых батыров, и в казне недостаточно денег. Богатые караваны обходят Сарай ал-Джадид стороной, а всему виной старик, засевший в Самарканде. Он возвысил себя до высот, которых недостоин, он желает распоряжаться потомками великого Чингисхана, как своими любимыми фигурками в игре шатрандж^[18]! Ничтожество, возомнившее себя божеством!

Гнев, распалившийся в сердце, был так силён, что повелитель уже не мог остановиться. Он выкрикивал ругательства и проклятия, потрясал кулаками и обращал их к высоте куполообразного потолка. Но холодные стены внимали ему с равнодушием, и Тохтамыш внезапно смолк. Он без сил откинулся на подушки трона, сидел опустошённый, словно вся сила и желания ушли из него вместе с яростным выпадом. «Я заключил выгодную сделку с Русью, – отрешённо думал он. – Московский князь был рад прикупить к своим землям новые угодья^[19], но Орда по сей день не получила обещанные обозы с воинским снаряжением».

Василий I ещё осенью сообщил, что послал из Москвы большой обоз с русскими доспехами. Но обоз шёл медленно, и хан чувствовал, как время, отпущенное ему, утекает подобно песку, сочившемуся сквозь пальцы. Тохтамыш протянул руку за кувшином с вином. Он не пил запретного питья всю свою жизнь, но к закату зрелых лет пристрастился к напитку, помогавшему обрести дух праздности, когда заботы и тревоги отягощали душу.

– О, вино, – шептал он, – ты даёшь одно за другим три плода: удовлетворение, опьянение и раскаяние. Такова и вся моя жизнь. Я был горд собой, когда вернул удел предков, а после расширил свои владения. Победа опьянила меня. Мне следовало не ссориться с Тимуром, а выждать, когда он станет немощен и стар. С его сыновьями я управился бы легко, и весь Мавераннахр лёг бы к копытам моего коня. И вот оно – пришло раскаяние, когда ничего нельзя исправить, не поломав того, что возводил долгие годы. Я ещё могу поклониться эмиру Тимуру, нагну спину, чтобы не потерять головы. Но тогда даже ничтожный невольник в моём дворце будет указывать на меня пальцем и говорить: «Вот повелитель, утерявший достоинство!» А такому не бывать!

Тохтамыш качнул головой, сквозь пелену замутнённого взгляда взглянул на роскошь Тронного зала:

– Лучше я потеряю эти стены, этот дворец, но никто не бросит мне в лицо, что Тохтамыш стал труслив, как собака, на которую хозяин замахнулся палкой. Я не боюсь битв, сражений, но, Всевышний, молю – укажи путь и скажи: «Вот твоя дорога, Тохтамыш».

Наутро повелитель Великой Орды принял у себя посла Мавераннахра. Речь Шамеаддина была блистательна, дипломат нанизывал восточные учтивости на искусно сотканную нить из надежд на примирение, согласие, но вплетал в мирную нить и колкие шипы тонких угроз. Речь посла лилась изысканным ручьём, но хан поймал себя на мысли, что она пуста, как гнилой орех. Раздави его, а внутри одна труха. Он оглядел вельмож, которые почтительными рядами стояли по сторонам роскошного ковра. Царедворцы в уважительном молчании сложили руки на животах, их взгляды не выражали ничего. Но, скажи он сейчас, что готов ухватиться за полу извинения и встать на путь повиновения Тимуру, эти взгляды оживут. И он найдёт среди них тех, кто давно желает сближения с Самаркандом и тех, кто возненавидит его за этот шаг. А после он может передумать. Хитрость была заманчива, так и тянуло сыграть задуманную роль, повести себя удручённо. Однако Тохтамыш не пожелал притворяться, но и слова горячности запрятал поглубже, опасаясь, чтобы хитрый посол не разгадал его намерения раньше времени. Ему, как и Тимуру, хотелось выждать, по весне можно было вновь послать гонцов к тронам Египта, Польши и Турции. Он мечтал соединиться с ними и вместе побить непобедимого Тимура. Тохтамыш благосклонно взглянул на дипломата:

– Я с почтением принимаю послание вашего господина. Но я не так красноречив, как вы, уважаемый Шамеаддин, мне нужно время, чтобы отписать достойный ответ. Прошу пока быть гостем в Сарай ал-Джадиде.

С той поры минул месяц, но никто не звал Шамеаддина во дворец Алтын-Таш. А зима уходила прочь, всё чаще из нависших туч стало являться солнце, и светило оно так ярко, что уже ни у кого не оставалось сомнений в приближении тепла. На земли Орды спешила весна. Посол великого эмира в один из таких дней отправился на самый большой базар Сарая. Ходил поначалу по рядам богатым, даже выбрал безделицу – расшитый золотыми нитями бархатный кошель, а после свернул в ряды, где пахло сыромятными кожами. Ремесленники, торговавшие своим товаром из лачуг, которые служили им мастерскими, развешивали длинные ряды сбруй, колчанов для стрел и поясов, выставляли сёдла. Он ходил среди этих рядов, приценивался, подолгу разглядывал бросовый товар. Кожевники с удивлением взирали на его богатый кафтан с оторочкой из соболиных мехов, на дорогую саблю. Знатные покупатели редко заходили в их ряды, а этот, словно и не спешил покидать тесные, пропахшие кислой кожей лачуги.

В одном из закутков Шамеаддин увидел дервиша. Одежды нищего бродяги собрали в своих лохмотьях пыль и грязь всех пройденных им дорог. Он сидел на старой циновке, подогнув ноги, и раскачивался из стороны в сторону, монотонно подвывал понятные одному ему напевы. Дервиш вскинул нечёсаную голову в остроконечном колпаке, быстро поднялся и захромал навстречу послу. Чаша, болтавшаяся на его худой шее, жалобно звякнула:

– Подай, добрый человек, на достойные дела, и зачтётся на небе то, что совершил на земле.

Знатный вельможа на нищего взглянул с брезгливостью, но сунул в чашу монету, а с медным кругляшом на дно лёг кожаный лоскут. Дервиш низко склонился, глухо забормотал слова благодарности, а Шамеаддин уже спешил прочь с базара. В тот же час кожаный лоскут с тайными письменами доставили самаркандскому купцу, отбывавшему на родину. Ещё раньше Шамеаддин отослал официальное письмо – бумагу, наполненную красивыми словесами, угодными для слуха Тохтамыша. Он знал заранее, что в первом же яме его гонцу подсыплют сонных трав, выкрадут донесение и перепишут для ордынского господина слово в слово. Пусть хан читает его письмо, радуется и успокаивается, а великий эмир получит то, что хотел сказать ему опытный ильчи с глазу на глаз.

Когда весна вступила в пору своей зрелости, Тимуру принесли донесение Шамеаддина. Он писал: «Отбросьте сомнения, мой повелитель, никогда более не наденет халат извинений ваш бывший вассал Тохтамыш. Готовьте своих воинов, ибо хан готовится к битве с вами…»