Казань – ностальжи

Лошадь Бурка в царстве вина

Лошадь Бурка, запряжённая в телегу с резиновыми покрышками из-под «Москвича», с зашоренными глазами стояла у моей парадки со стороны улицы Чернышевского. Я знал, что под шорами спрятаны её красивые и грустные глаза. Она была грустная даже тогда, когда её кормили из мешочка, надетого на её мордочку аж по самые глаза.

В мешочке был овёс, но глаза Бурки всё равно были грустными. Мне тогда казалось, что глаза этой лошади зашоривали после трапезы для того, чтобы прохожие не видели их грусти, чтобы лишний раз не вгонять пешеходов в депрессию. Оказалось не так! Просто Бурке не позволено было много видеть! Меньше видишь – легче живёшь! И смирнее стоишь! Смирнее, но с грустными глазами! А что ей радоваться-то? Что ли, шинам и подшипникам от «Москвича», которые улучшили ход тележки, в которую она запряжена? Ведь теперь её тележка стала культурнее, по сравнению с теми тележками, которые колесят где-то за городом на деревянных колёсах, вращающихся на одном гвозде, которому всегда не хватает масла, и поэтому вся Земля громко скрипит! Причём громче, чем от вращения вокруг своей оси! А может, Бурке нужно было радоваться от того, что она подкована хорошими подковами, которые издают прекрасное, ласкающее слух цокание?! Нет уж! Это нам, людям, от этого больше радости, а не грустной лошади!

Позднее глаза Бурке стали зашоривать и тогда, когда она жевала овёс. Жевать овёс с закрытыми глазами скучно! Я сам, например, всегда любил кушать на подоконнике, глядя в окно.

И всё-таки глаза у Бурки оживали тогда, когда мы, мальчишки, подходили к ней с горячей буханкой ржаного хлеба, купленной в булочной на Баумана, расположенной в здании гостиницы «Казань». Мы обычно покупали две буханки. Одну буханку съедали по пути к лошади. От горячей, хрустящей и мягкой корочки хлеба трудно было отказаться! Тем более тогда, когда у моего друга Серёжки всегда в кармане водилась долька чеснока, припасённая для четвертиночки хлеба, которую мы часто уминали, когда возвращались голодными с купания.

Мы подходили с горячей буханкой ржаного хлеба, и Бурка начинала сразу же цокать копытами. Ела она мощно, радуясь нашему вниманию к ней. Звук уходящей в Бурку буханки, попавшей под мощный пресс её зубов, нас радовал настолько, что нам, мальчишкам, хотелось опять бежать за буханкой, но денег у нас уже не было.

А вот хозяин Бурки Тагир-абый был всегда весёлый и красный. Он пахнул вином, которое грузилось из винного склада, располагавшегося в подвале под улицей Чернышевского. Из бункера винных казанских катакомб веяло ароматным коктейлем, состоящим из запаха вина и плесени. Бурку нагружали деревянными ящиками, набитыми зелёными бутылками с вином! Ящики выкладывали стройными рядами до высоты, намного превосходящей рост самой Бурки настолько, что, казалось, она не сможет сдвинуться с места! Но Тагир-абый давал команду, и лошадь начинала свой ход. Эта команда не была традиционным «но», это был ядрёный мат на татарском языке! В этом мате больше была некая волшебная энергия мужика-татарина, а не сами слова. Ведь мат без энергии теряет свою суть и предназначение. Бурка, по-видимому, больше всего на свете ненавидела этот гнусно-магический звук, после которого нужно было развозить тонны вина в различные казанские магазины.

И всё-таки ей удавалось иногда протестовать и даже побеждать Тагира-абый, то есть не подчиняться его энергии мата. Помню, как он традиционно дал команду на движение, а она не шелохнулась! Он повторил команду ещё громче! Бесполезно! Возникла пауза и некая тишина… Мы стояли в ожидании того, что же будет дальше?! Тишину нарушил сип выделяющегося газа! Он шёл из-под хвоста Бурки! Хвост, из которого можно было сделать сотни смычков для скрипок, которые могли бы участвовать в самом многочисленном симфоническом оркестре, в данный момент ограничился тем, что решил участвовать в сольной партии и поэтому стал медленно подниматься! На всю улицу Чернышевского зазвучала сольная партия задней части Бурки. Это был своеобразный оперно-музыкальный ответ лошади на мат Тагира-абый! А какой ещё оценки заслуживает мат в адрес безобидного и безгрешного животного?! Бурка оценила вдобавок и чистый асфальт. Тагир-абый от безысходности ещё громче кричал матом, но потом сдался и затих. Мы, мальчишки, ликовали от победы Бурки над Тагиром-абый! Это была временная победа, но она показала, что у лошади тоже есть своя честь. Пусть лошадиная, но честь! Ведь я видел в деревне лошадей без чести, то есть справляющих свою нужду на ходу. Поэтому я ещё больше стал гордиться Буркой!

Бурка ушла с Тагиром-абый в город, а мы остались у открытого зева, уходящего в подземное царство вина. Никого из взрослых рядом не было, и мы решили набраться смелости и спуститься в этот подвал. И вот мы медленно покатились по вращающимся цилиндрическим трубочкам, по которым только недавно вверх катились ящики с вином. Оказались на дне подвала. Огляделись. Перед нами был подземный город. Было много свободного пространства, в котором располагались стены из уложенных бутылок. Кроме того, стояли бочки, выстроенные в длинные ряды. Освещение было слабым, но мы разглядели, что этот подземный город далеко уходит в направлениях улиц Чернышевского и Баумана. Вдруг мы услышали резкий звук сверху и поняли, что нас закрыли! Свет выключился. Мы сильно испугались и начали кричать. Бесполезно! Темнота перестала давить, и мы увидели вдали свет. Медленно, прощупывая руками и ногами пол и стену, подошли к дыре на потолке, из которой было видно небо. Нам стало комфортнее. Так просидели под этим кусочком неба несколько часов. Разговаривали и мечтали о том, что будем делать, когда выберемся из этого подземелья. Всё-таки нам удалось дождаться, и мы услышали звук открывания. Стало светлее. Мы побежали к месту, откуда спустились в подвал. Тагир-абый кричал на нас матом, причём тем же самым, которым недавно покрывал Бурку. Но это нас только обрадовало! Мы опять увидели Бурку. Она тоже обрадовалась встрече с нами. Её глаза не были грустными… А может, нам так показалось от радости выхода на свет?

Мой дворик

Я горжусь тем, что родился и жил в своём раннем детстве на центральной, старой части города Казани. Мой родной дворик находится по адресу: улица Баумана, 36 или Чернышевского, 12. Вот такой угловой дом, в котором я родился. Вход в мой дворик через арку по улице Чернышевского. Я закрываю глаза и уже там…

Мой дворик, где я живу, самый лучший дворик в мире потому, что я его люблю. Он мне нравится всегда, но особенно в яркую солнечную погоду. Он маленький, но в нём есть всё для нас, мальчишек. Вот я выхожу на улицу, справа от моей двери под забором есть местечко, куда я иногда сажусь ранним утром, когда ещё прохладно, и согреваюсь. О нём я ещё расскажу… А вот крутая деревянная лестница. Это необычное скрипучее и старое крыльцо, на котором мы с ребятами часто сидим и просто болтаем, а взрослые часто через нас просто перешагивают. В нашем дворе есть столярка, откуда целый день доносятся разные звуки, но мы к ним уже привыкли. Я люблю наблюдать за тем, как работает один дядя, распиливая и забивая деревяшки. Мне нравится запах, которым наполнена его мастерская. Я наблюдаю за его правой рукой без трёх пальцев и удивляюсь тому, как он умудряется быстро и ловко забивать гвозди.

Рядом со столяркой есть лавка, на которой часто сидят дяди из ателье «Руслан» и курят. Они шьют костюмы и брюки, а на лавке сидят во время перекура. Я с большим любопытством подслушиваю их разговоры. Особенно мне нравится, когда они рассказывают анекдоты. Слово «анекдот» я услышал впервые от них, от одного большого мальчика-подростка, который, видимо, был учеником этого ателье. Мы, мальчишки, ему завидовали потому, что он был таким маленьким, как мы, но курил и работал наравне со взрослыми. Первый анекдот я услышал от него. Этот анекдот был о лисе и зайце и заканчивался словами: «Как в тропическом лесу заяц обманул лису». Помню только, что я его не понял, но смеялся вместе со всеми.

Я с мальчишками часто забираюсь на крышу винного склада. Забираемся мы туда не только для того, чтобы посмотреть, как и где хранится вино, но и для того, чтобы испытать восторг от страха, когда нас гонит пьяный охранник, который, видимо, уже напился этого вина. И вообще, с этой крыши наш дворик видится как-то по-другому.

В моём дворе есть цех, где шьют обувь. Окна обувной фабрики выходят прямо к нам во двор, и мы, мальчишки, часто стоим под этими окнами и наблюдаем, как сапожным ножом срезается лишняя резина, как накладывается клей на подошву. Видим различные деревянные ноги, которые называются колодками.

Сейчас я иду по своему любимому солнечному дворику. Жара. Жара плывёт. Какая-то жаркая тишина. Всё как-то слышится по-летнему: журчит вода в уличной колонке, соседка полощет бельё в большом тазу. Дядя Ваня пьяный, красный сидит на солнце, разложив свои костыли, и медитирует. Улыбка на его лице поднимает настроение всем во дворе. Все радуются улыбающемуся солнцу. Доминошники молчат от жары, выжидая кого-то, чтобы пойти купаться на «Локомотив». Так называется пляж на Волге, который находится рядом с вокзалом. Во дворе рай. Всё как во сне, радостно и замедленно, все добрые. Швейники на перекуре болтают и смеются, не хотят работать. Работать не хочется. Хочется просто сидеть на солнце, созерцать дворик, мысленно плыть в этой жаре. Вот и я лениво иду по двору, смотрю на всех, захожу в тёмный холодный коридор. В нём пахнет моим родным домом. Я его нюхаю. Нюхаю свой коридор, как нюхают люди что-то родное, близкое. В коридоре прохладно, очень приятно. Из него как-то по-особому виден солнечный дворик. Ощущая прохладу и видя солнце, становится как-то уютно. Хочется сесть в коридоре и сидеть, сидеть. Нюхать коридорик, родной коридор. Где вы, мой родной коридор, родной дворик, родное солнышко, родные звуки всего этого? Где эта атмосфера, в которой я плавал, медленно плавал? Где этот сон моего детства? Мама, моя милая мама, входит во двор в синей юбке, в синей с цветными полосками кофте. Она у меня стройная, красивая. Самая красивая в мире! Я бегу к ней. Хочется крикнуть: «Мама, мамочка, посмотри, какое солнышко, посмотри, какой день!» А ещё хочется есть. Мама даёт мне кусок хлеба и большую красную помидорину. Никогда не забуду этого ржаного хлеба и помидора.

Мама даёт на мороженое. Выхожу со двора, перебегаю через дорогу, покупаю за пятнадцать. Не ем. Разворачиваю мороженое во дворе, пусть друзья позавидуют! «Сорок восемь», – говорит приятель по двору. Сорок восемь – значит, половину просим. Даю ему облизать один бочок мороженого. На лице приятеля зависть ко мне. Я облизываюсь, нюхаю мороженое. Запахи мороженого и двора как-то смешиваются, и я рад, я рад, что живу. Моё детство, моё милое детство! Где ты? Где солнце? Смотрю сегодня на солнце, а оно уже другое. Кто тебя подменил?

Как я оказался в доме Заусайлова

Когда в Казань пришла советская власть, то она докатилась и до дома Заусайлова (Баумана, 36). Поэтому гостиничные номера этого дома быстро превратились в большое количество маленьких квартир с площадью шесть квадратных метров. Народ в этом доме жил настолько непривередливый, что обходился одним туалетом с двумя железными ямами и одной колонкой во дворе… на всех! Поэтому туалеты, которые раньше были в гостиничных номерах этого дома, ликвидировали. Теперь здесь жил народ, который состоял в основном из рабочих, было немного интеллигенции, несколько семей военнослужащих и просто служащих. Иметь апартаменты в центре Казани в царской России для простого рабочего было недосягаемой мечтой! Теперь рабочий имел свои законные шесть квадратов с высокими потолками и уборной во дворе.

Коридор был обставлен рядами из газовых плит и рукомойников. Идёшь, бывало, по коридору, сшибаешь воду у каждого соседского рукомойника. Вода журчит, гремит по металлу, рукомойники тоже кряхтят… и музыка получается. Я уж не говорю об утренней музыке, к которой добавлялись откровенные сольные партии резонирующего сморкания!

Эти квартиры не были кабинками, так как в них помещался один стол, одна, а порой две кровати и небольшая тумбочка. И ещё была одна тумбочка в коридоре. Поэтому проживание в таких апартаментах для семей, состоящих из четырёх или пяти человек, было Советским Трюком! Видимо, кубатура выручала?! А может быть, спали плотненько, шеренгой, но не по очереди… уж точно! Возможно, спали не только под столом, но и на столе. Я наблюдал за тем, как шесть человек заходили в квартиру и не выходили! Факт!

Мой отец как-то умудрился получить от филармонии девять квадратов, но когда родилась моя сестрёнка, то мы заняли вдобавок и квартиру соседей, которые переехали в новые хрущёвки Ленинского района. Отец, согласно разрешению райисполкома, пробил стену, и образовалась большая комната! И нам стал завидовать весь коридор коммунальных квартир!

Дядя Миша и тётя Роза

Дядя Миша был одним из старейших жителей нашей коммуналки. Он жил в ней ещё с довоенных времён. Жил один. А когда началась война, то впустил к себе для проживания пожилую женщину с дочерью. Их эвакуировали из Киева. Дядя Миша мне часто рассказывал, как он во время войны ходил на Казанский вокзал, чтобы посмотреть на эвакуированных людей и среди них встретить свою судьбу. И этой судьбой оказалась тётя Роза! Он увидел её на перроне. Она разговаривала с мамой на еврейском языке, то есть на родном языке дяди Миши. Тётя Роза была младше дяди Миши на двадцать пять лет. Она была очень юной и красивой! Когда померла её мать, дядя Миша сделал ей предложение, и они поженились.

Я часто бывал у них. Мама оставляла меня с ними. Своих детей они не имели. Видимо, поэтому они всегда радовались моему приходу. Они говорили между собой только на иврите, но ко мне обращались на русском. Я чувствовал, что они часто были в конфликте и ругались. Ругань она и на иврите ругань, хотя я иврита не понимал.

Они жили скромно. Из всех ценностей, которые у них были, выделялся небольшого размера фосфорный олень, который светился в темноте. А также часы со стеклянным обрамлением, которые небрежно жёстко тикали. Символично! Ведь время так жестоко! Помню, как дядя Миша часто нарезал маленькими ломтиками остатки чёрствого ржаного хлеба, замачивал их в воде, заправленной чесноком и солью… и давал мне ломтик попробовать. Было очень вкусно! И всё-таки в хлебе ещё присутствовало подсолнечное масло! Потом дядя Миша заявлял: «Будешь хорошо себя вести, то ещё получишь!» Поэтому время тикало и измерялось для меня тогда не жёстким ходом часов, а мягкими, аппетитными чесночными ломтиками! За вечер, проведённый в гостях у дяди Миши и тёти Розы, мне удавалось съесть шесть, а порой и семь этих волшебных ломтиков ржаного хлеба! Кроме того, дядя Миша всегда обещал свозить меня в Киев, при условии, что я буду хорошо себя вести. Он мне подолгу рассказывал о красоте Киева и о каких-то трамвайчиках, на которых мы будем кататься.

Потом мы с дядей Мишей играли в шашки, которые он сам смастерил. Он у меня всегда выигрывал, а потом громко смеялся. А тётя Роза после смеха почему-то говорила ему: «Дурак!» Кстати, это было единственным словом, которое она произносила в его адрес не на иврите.

Потом я начинал хулиганить, лезть на подоконник, на котором лежало всякое барахло, и они меня возвращали обратно к моей маме.

У дяди Миши в сарае была большая арба с железными колёсами. Он в течение недели собирал деревяшки, а потом на этой арбе отвозил дрова своим родственникам. Иногда он сажал меня на эту арбу и вёз по всему Баумана! Вёз по проезжей части! Это было величественно!

Помню, как дядя Миша подарил мне свою фотографию с надписью: «Рамиль, не забывай меня! Михаил Коган, 1967».

Человек сахарного песка

Это была самая уникальная каморка в моём доме, так как только из неё раздавался металлический звон телефона. Ни у кого в квартирах моей коммуналки телефонов не было! У Мухаммада-абый он был! И это вызывало у жителей дома удивление! Откуда у этого скромного, заштопанного заплатками человека появился телефон? Что за важная личность такая? Кроме того, в квартире Мухаммада-абый висела большая картина с тремя древними китайцами.

Мухаммад-абый был смешным и даже во многом странным человеком. Он даже чая не пил. Весь вечер пил пустой кипяток из своего задрипанного зелёного чайника, закидывая себе в рот сахарный песок. Это надо было видеть! Это было так смешно! Когда сахар поступал в рот Мухаммаду-абый, то мой загадочный сосед делал такую гримасу, которая в сотни раз смешнее гримас комика Пьера Ришара! Движения его были быстрые, дёрганые и неловкие! Что-то всегда падало на столе и со стола. Он часто разговаривал по телефону и в то же время закидывал в рот сахарный песок, а потом резко бросал чайную ложку в сахарницу, тут же хватаясь за карандаш, чиркнув им, резко начинал чесать этим же карандашом под мышкой, потом долго в тишине нюхал карандаш, затем бросал его и сразу захватывал новую порцию сахарного песка, запивая его водой из гранёного стакана. Тяжёлая, чёрная телефонная трубка часто вываливалась из-под уха и падала прямо на стакан с кипятком! Мухаммад-абый отлетал, вскрикнув «Шайтан алгыры!»^[2]. Он ходил по квартире на босую ногу. Позднее я обнаружил, что и заштопанные свои ботинки он одевает тоже на босую ногу. Никогда не забуду его потрёпанную кожаную папку, из которой всегда торчали какие-то мятые бумаги и целлофановый пакет с сахарным песком. Мухаммад-абый был человеком сахарного песка… и папки. Он её гордо нёс по двору. «Интеллигент, что ли?» – говорил ему вслед алкоголик дядя Ваня. Мухаммад-абый не отвечал, проходя мимо всех с улыбкой! Это был солнечный, улыбчивый и сахарный человек! Ведь я так ни разу и не увидел, как он ел и готовил что-нибудь в коридоре на газовой плите.

Я никогда не мог понять, с кем он живёт. Часто в его квартире жили различные красивые молодые женщины и они тоже ничего на плите не готовили. Мухаммад-абый всегда что-то рассказывал им интересное и они смеялись.

Когда я пошёл в школу, в каморку Мухаммада-абый поселилась квартирантка – студентка медицинского института по имени Эндже, в которую я влюбился. А Мухаммада-абый я больше не видел. Теперь я часто заходил к студентке Эндже якобы решить домашнее задание, а в действительности, чтобы послушать её картавящий голос. Я учился тогда в первом классе. Кстати, дочь свою я назвал Эндже…

А телефон Мухаммада-абый переехал к нам. Он ещё долго утомлял нас своим металлическим звоном и мы его засунули в шкаф. А мне тогда так хотелось позвонить Мухаммаду-абый, чтобы он опять вернулся в свою каморку и стал смешить всех нас!

Тётя Верба

У газовой плиты больше всех стояла тётя Вера. Помню, как она часто коптила свиные ножки с копытцами… для холодца. Запах поросячьих копытец распространялся по всему коридору. Кстати, она из всех соседей оказалась самой доброй, так как за всю мою историю проживания в коммуналке именно от неё я получил горячий пухлый пончик. Он до сих пор аппетитно жуётся в моей душе… в моих сновидениях…

Когда круглолицая тётя Вера как маленький бочонок катилась к плите на своих необыкновенных круглых ногах, я уже знал, что мне сейчас будет очень интересно. Интересно было слушать её рассказы о зимнем лесе, куда она регулярно уезжала ранним утром, забрав с собой широкие охотничьи лыжи. Об обитателях этого леса: зайцах, лосях и даже волках. Говорила она складно, на истинно русском языке. Именно тогда я впервые отметил для себя, что красивую речь можно слушать не только по радио от артиста Ливанова, который часто читал рассказы Пришвина о природе и животных, но и у газовой плиты, от простой соседки тёти Веры. Когда она начинала рассказывать, то вся её простота куда-то исчезала, и она превращалась для меня в сказочную героиню своих необыкновенных рассказов. Много рассказывала мне о жизни деревьев, об их душе и характере. И в эти мгновения мне казалось, что она сама превращается в доброе и толстое дерево, которое двигает своими ветками-руками, чтобы не обжечься от огня, палящего… поросячьи копытца. Передо мной возникали образы разных животных со своими повадками. Уже повзрослев, читая книги по зоопсихологии, я понял, что тётя Вера ничего не выдумывала. Особенно о пении птичек и о том, почему они так поют. Более того, я понял, что её рассказы, их стиль и манера ничуть не уступали по своей красоте рассказам Пришвина, Шукшина, Астафьева… вместе взятых. Быть бы ей писателем, но, увы, тёте Вере приходилось выживать и кормить мужа-алкоголика дядю Ваню, сына-паразита Вовку, дочь-инвалида Валю. Поэтому тётю Веру можно было часто встретить на площади Куйбышева продающей ландыши, подснежники, ветки вербы, ели… Когда она с гордостью несла полную корзину подснежников по узкому коридору нашей коммуналки, я уж точно знал, что эта корзина из сказки «Двенадцать месяцев». Захаживала она со своими дарами природы на Центральный колхозный рынок, тот, что на Кирова. Калина, брусника, земляника, черника… лежали всегда рядом у её круглых ног.

Я часто оговаривался и называл её тётей Вербой. И сейчас, когда во время лыжной прогулки я наслаждаюсь красотой бриллиантового меха бутонов вербы, ко мне приходит дух тёти Вербы… моего детства.