Может быть, между её телом и одеялом была пустота, может быть, своим дыханием, она хотела заполнить эту пустоту. Под этим одеялом сейчас наверно жарко!..

…Под этим одеялом действительно было жарко; утром, когда Муслим вылез из-под этого одеяла, он был весь потный.

Дядина дочь ещё спала.

Можно было подумать, что она так и спала всю ночь, даже не заметила что Муслим оказался под этим одеялом, не открыла глаза, не проронила ни звука…

Может быть, всё дело было в невесте. Может быть, всю ночь она звала Муслима, может быть, и у неё было единственное одеяло, и она всю ночь ворочалась под этим одеялом, всё ждала Муслима.

…Проклятье, дьяволу!..

В тот день, Муслим и начал возводить каменный забор на той меже. А тутовое дерево осталось по эту сторону двора.

Муслим устал, сел отдохнуть под тутовым деревом, дядина дочь принесла ему чай, он выпил стакан чая.

Что же, брат мой, вот всё и решилось. Есть у тебя свой дом, есть у тебя своя жена, живи нормальной жизнью, рожай мальчиков, девочек, живи, как и все люди.

…Но что эта за жизнь, Боже мой, что это за жизнь, с этой женщиной, все эти долгие годы?!

Остановись, не придумывай, жизнь как жизнь, ты сам её выбрал, никто другой её не выбирал!..

Как не старался Муслим, как не пытался отводить в сторону глаза, ничего не получалось, всё время видел её.

Забор был невысокий, куры часто перелезали через забор, на другую сторону. Жена Муслима звала невесту, чтобы она загнала их обратно.

Из-за этих кур, решил Муслим построить высокий, каменный забор.

Каменный забор был высокий, куры больше не перелезали на ту сторону, и глаза не приходилось отводить.

Невесту больше не было видно.

Только по ночам она иногда снилась Муслиму, и на следующий день он поднимал забор ещё на один камень.

Дядина дочь, после того как стала женой Муслима, совершенно не изменилась.

По-прежнему была такой же худой и безжизненной. Пустота так и осталась в ней.

Родила жена Муслиму сына. В честь дяди его назвали Махмудом.

Ребёнок не слезал с рук матери, обовьёт её шею и не отпускает. Этот ребёнок, своим лицом, ногами, руками, смехом, плачем, должен был заполнить пустоту, которая жила в жене Муслима.

Но заполнить эту пустоту он так и не смог.

Жена Муслима ещё трижды забеременела, но ни одного из них она не смогла выносить в своём теле. Все они родились мёртвыми, раньше положенного времени.

Может быть, всё дело было в этой пустоте, в неё провалились эти неродившиеся дети?

Кто знает.

И что могла поделать эта бедолага…

Муслим, ни разу не поцеловал свою жену.

Бог мой, как же их можно назвать мужем и женой?!

Кто знает, если Муслим хоть раз, один только раз поцеловал бы свою жену, бедняга открыла бы глаза, сказала бы хоть слово. Но Муслим не решался поцеловать жену, боялся. Тогда могла бы открыться тайна его ночных посещений. Не мог он это сделать.

…Только один раз, всего-навсего один только раз, жена Муслима не выдержала. Неожиданно, безо всяких слов, всё также с закрытыми глазами, она обвила шею Муслима, стала жадно целовать его лицо, глаза, язык, губы, не могла оторваться от его губ. Будто хотела заполнить пустоту, которая давно поселилась в ней, и тяготила её.

Муслим не помнит, как он вырвался из рук жены, как выскочил наружу.

Ничего не помнит.

Утром жена долго не вставала. Муслим подошёл к ней, и увидел, что её лицо, глаза, губы, раздулись, опухли. Он даже решил, что жена умерла и закричал.

Но жена не умерла. Кое-как, с опухшими руками и ногами, она встала, чтобы выполнять свою каждодневную работу. Убирать дом, готовить обед, заваривать чай.

…Но с тех самых пор, жена умерла. Видит Бог, с того дня она и умерла!..

… – Сестра Чимназ! Сестра Чимназ! – Муслим звал невестку, которую на той стороне забора было не видно.

– Что случилось, брат Муслим? Или курицы снова перелезли через забор?

– Нет, не в этом дело! Разве можно перелезть через такой высокий забор?

– В чём же дело?

– Надо поставить жене пиявки. Она меня стесняется. Тебя просит.

– Сейчас, брат Муслим, сейчас! Только руки вымою. Было не трудно преодолеть этот забор. Что там забор,

была бы крепость, преодолел бы крепость, смерть мог бы преодолеть.

Свою бы смерть преодолел, но как преодолеть смерть дядиного сына.

Бедный дядин сын!.. Где ты умер, кто тебя похоронил? Может быть, и не похоронил никто, стал добычей стервятников. Даже могилы не осталось.

Почему не осталось? А этот каменный забор, разве не могила твоя?!

Через этот забор можно переступить, но как переступить через эту могилу!..

Не только ты, через эту могилу не способен перешагнуть никто в этом селе, называющий себя мужчиной.

Даже такой человек как мясник Газанфар, не смог переступить через могилу цирюльника Абиля…

Так и остался ты по эту сторону забора. Остался заживо погребённый.

По эту сторону ты, по ту сторону – она.

Было лето. Женщины и дети спали дома, Муслим спал во дворе, под тутовым деревом.

Иногда до него доносились мужские голоса с той стороны каменного забора. Он так и не мог разобрать, ему мерещилось или на самом деле были мужские голоса.

Однажды он не выдержал, как сумасшедший вскочил со своего места, перелез через забор, спустился в тот двор.

Во дворе никого не было.

Муслим ринулся к двери, пинком ноги открыл её, но не так сильно, чтобы не поднимать шума. Как бы то ни было, дядина невеста. Это и его честь.

– Где он? Где этот сукин сын?!..

Муслим кричал, но голос его звучал шёпотом.

– Не хочешь признаваться. Сейчас пройдусь по тебе ремнём, мигом признаешься.

…И какой ремень, из бычьей кожи. Не ремень, кинжал…

Муслим, так и не вытащил свой ремень из бычьей кожи. Ограничился пощёчиной:

– Не бей, братец Муслим, не бей! Богом заклинаю, не бей! – умоляла невеста, и рука Муслима немела, цепенела.

Муслим оттолкнул невесту.

– Если я ещё раз услышу!

– Если еще раз! Ещё раз!

И вдруг он навзрыд заплакал. И так, не переставая плакать, вышел из комнаты, перелез через забор, спустился в свой двор.

Но ещё долго не мог успокоиться.

Сколько лет прошло с того дня, а он до сих пор успокоиться не может.

Постарели мы, брат мой, постарели, и ты, Муслим постарел, и эта невеста постарела, и тутовое дерево постарело.

Эта женщина всех нас состарила!..

Муслим киши в прошлом году срезал тутовое дерево. Она стало совсем трухлявым.

От дяди осталось только это тутовое дерево, остальные деревья он посадил сам. Может быть, поэтому эта женщина сидела около стены, там, где когда-то росло тутовое дерево.

Каждый раз, когда Муслим киши тесал камень, она, волоча свои опухшие ноги, выходила из дома, садилась под окном, где когда-то было тутовое дерево, облокачивалась о стену.

И всё смотрела на Муслима.

Смотрела, смотрела.

Муслим киши взобрался на груду камней, которая лежала у каменного забора.

– Сестрица Чимназ!.. Сестрица Чимназ!

Тётушка Чимназ медленно вышла за порог, посмотрела из-за забора.

– Что случилось – спросила она.

Муслим киши очень тихо произнёс:

– Посмотри, что случилось с этой женщиной?!

Муслим киши не спустился с груды камней, только повернулся к дому.

Он не заметил, когда тётушка Чимназ вошла во двор, как она подошла к жене.

Он только услышал её крик и только тогда спустился с камней, вышел из дома и плача, пошёл по селу».

Послесловие с вопросами без ответов…

Повесть «Камень» – проза поэта. Нет дистанции отстранения. Всё впритык, рассказ и лирический комментарий переплетены.

Спокойное повествование и вдруг, отдельной строкой, «Закончилось», и сразу за этим «закончилось», снова отдельной строкой:

«Спасибо Господи, за твою милость».

То ли действительно покаяние, то ли дубинкой по голове.

Это поводу того, что жена Муслима, наконец, умерла.

Как отнестись к этому «закончилось»? Вопрос, не предполагающий ответа. Главное интонация, настрой, тональность, а куда приведёт читателя холодный разум, остаётся за правилами поэтической игры.

Почти вся повесть рассказывается от лица Муслима. «Почти» потому что, есть рассказ дяди Муслима, есть вставная новелла о Мяснике Газанфаре, цирюльнике Абиле и его жене, но и они не сами по себе.

Всё о том же, о судьбе Муслима.

В начале повести, Муслим киши, старый Муслим, потом узнаём о его детстве, потом Муслим юноша, Муслим взрослый мужчина, и вновь старый Муслим, Муслим киши.

Ключевое слово во всём этом повествовании «киши», мужчина. Не просто пол, не просто возраст, что-то другое, что и становится мерилом его судьбы.

Жена умерла, обрадовался, наконец. Жена умерла, боялся посмотреть на неё. Это в начале повести.

Жена умерла. Взобрался на груду камней у высокого каменного забора. Позвал соседку, невесту дядиного сына. Боялся посмотреть на неё. Услышал крик невестки. Понял то, о чём всегда знал. Заплакал. Спустился с груды камней. Пошёл по селу. Продолжая плакать.

Плакал о жене?

Плакал о себе?

Плакал и о ней, и о себе?

Ключевое слово «киши», мужчина, не просто пол, не просто возраст. Что-то другое, как дамоклов меч, как вечный бич. Приходиться следовать правилам, которые установили предки, стыдно не следовать, но ничего не получается.

Остаётся только горечь. Как итог всей жизни.

В повести «Камень» двое (трое?) настоящих мужчин, которых можно назвать «киши». В том значении, в каком понимают «киши» в селе.

Отец Муслима. Тот, кто мужчина, а не человек, волк, а не человек, «джанавар», а не человек. Захватчик, не знающий, что такое милость и сострадание. Мужчина.

И ещё мясник Газанфар, у которого постоянно в руках нож, потому что каждый день приходится разделывать тушу барана. Был мужчиной, а потом не стал. На него пришла похоронка, а он явился в село. Не следовало ему возвращаться, знал ведь, что происходило в селе.

Возвратился, поступил не как мужчина.

Есть ещё третий, цирюльник Абиль. Не был мужчиной. Точил, точил свою бритву, а для чего точил, так никто и не узнал. А потом стал мужчиной, понял для чего точил бритву.

Умер, но сохранил свою поруганную честь.

Допустим, что эти двое – или трое, мужчины, а остальные?

Они как незримый хор. Они постоянно на авансцене, даже если их не видно. Мы слышим их голоса, даже если они ничего не говорят.

Женщин нет. Вернее они существуют, как бы на двух уровнях. На одном уровне, они не сами по себе, они мерило мужской чести. На другом уровне, их повседневная жизнь, быт, хлопоты по дому. Они есть, и их нет.

То, что относится к смыслу жизни, к бытию, дело мужчин, остальное быт, дело женщин.

По крайней мере, так считает незримый хор, особенно когда смотрит со стороны.

Мужчины доминируют в этом мире. Они на авансцене, они за авансценой, они определяют, что правильно, а что неправильно.

Но однажды у писателя, мужчины, вырывается странное признание:

«в тот год, сколько женщин было вокруг, куда не глянешь одни только женщины, земля была переполнена женщинами».

Далее выясняется, что дело не в том, какой это год а в том, что происходит с человеком, кровь кипит, вот и кажется, что кругом одни женщины.

Посмотришь на дорогу, по ней идёт женщина, посмотришь на реку, там женщина полощет бельё. Куда и на что бы ни посмотрел, всюду видишь женщину.

Вот и весь ответ.

Нет, не всё так просто. Оказывается дело не только в том, что возраст, не только в том, что кровь кипит, не только в том, что говорим «женщина», а вновь подразумеваем «мужчина».

Выясняется, что в этом селе (только в этом селе?) всё измерялось женщиной («bu kənddə hər şeyi arvadnan ölçürdülər, arvadı hər şeynən ölçürdülər»). Это ироническое признание в том, что мужчины этого села могут думать одно, а делать другое, одному мерилу следовать в голове, другому в реальной жизни.

Ещё неизвестно, что здесь назвать бытом, а что бытиём.

Жизнь давно изменилась, но правила приличия не позволяют в этом признаться.

Мужчина давно перестал быть мерилом всех вещей, как человек у Протагора.

Но признаваться в этом опасно. Может рухнуть остов жизни.

Симметрично двум настоящим мужчинам, «киши», есть в этом селе две настоящие женщины.

Это мать Муслима.

Это невеста дядиного сына.

Это женщины, настоящие женщины. Что это означает неведомо самому автору, неведомо Муслиму, дяде, отцу дяди, неведомо другим.

Отец дяди, рассказал сыну, тот Муслиму. Запечатлелось и передаётся из поколения в поколение. То, что не вмещается в обыденные представления.

Женщина должна быть женщиной, а не опорой дома, не его хлебом, не его водой.

Женщина должна быть женщиной, остальное пустые слова.

…Arvad gərək arvad ola, a gədə, dirək-mirək boş sözdü…

Что это означает? Только то, что это касается только тех женщин, лица которых светились, когда на них падали лучи солнца, платье которых шелестело, когда их овевал ветер.

Можно что-то добавить или ничего добавить невозможно. Трудно сказать.

Может быть только то, что в слово «arvad» (женщина) трудно вместить такие разные смыслы, как жена, баба, и, собственно, женщина. Об этом мне уже приходилось писать, придётся ещё.

И ещё о том, что две эти женщины, которые женщины, прямо или опосредованно, разрушают, казалось бы, такие устойчивые и надёжные мужские правила жизни.

Наконец, ещё об одной женщине. О дядиной дочери. Жене Муслима.

Так и оставшейся безымянной, практически до конца повести. Пока не стала она старой, пока мы не узнали, что её звали Чимназ.

Для меня это главный смысл повести. Его нерв, его боль.

Понимаю, всё зависит от ракурса.

Можно вообразить такое «кино». Главный герой Муслим, Муслим киши.

Там за забором, – пока невысокий можно перешагнуть, – она, она. Недостижимая, недоступная. Здесь ты, твоя семья, твой дядя, ами, его жена, его дочь амигызы.

Пытаясь отгородиться от той, которая там за забором, недостижимая, недоступная, ты начинаешь возводить каменный забор. Так камень за камнем. Чем больше искушение, тем выше забор. А здесь, по эту сторону забора проходит твоя жизнь, унылая, постылая. Дядина дочь, амигызы, становится твоей женой. Когда это произошло, как произошло, ты даже толком не помнишь.

Назвать это интимностью, или как-то иначе, язык не поворачивается, даже до поцелуя дело не доходило. Всё обыденно, уныло и постыло. Родились дети, вернее один ребёнок, остальные покинули этот мир, уже в утробе матери. Потом жена заболела, что-то произошло с кровью, дурная кровь. Пришлось ставить пиявки. Они высасывали дурную кровь, сами погибали. Жена так и не выздоровела. Умерла.

Ты решил, что мир, наконец, от неё освободился.

Что мир ожил.

Кто же виноват? Она за забором, недостижимая, недоступная. Те, за невидимыми заборами, чьё присутствие постоянно отравляет жизнь. Дядин сын, через могилу которого не переступишь. Ты сам, потому что ты не «киши», не волк, не «джанавар».

А может быть, она, дядина дочь, безмолвная, бессловесная, которая смирилась, которая не женщина вовсе, с чего бы это в ней поселилась сначала эта пустота, а потом болезнь, с чего бы это у неё так распухли ноги, руки, губы, вены.

С чего бы это вдруг, не успела умереть, как птицы зачирикали, куры закудахтали, мир стал благоухать.

Только вот горечь никак не проходит, хочется плакать, и уйти из этого села, уйти в другой мир, уйти в другие миры.

Теперь другой ракурс, который хочу сконструировать. Иначе поставить оптику. Иначе поставить свет. Получится иная история, если хотите, иная притча. Возможно, писатель об этом ракурсе и не думал. Но художественный текст живёт своё самостоятельной жизнью. И автор не имеет монопольных прав на её интерпретацию.

Жила была девочка. Обычная девочка, возможно, весёлая, озорная, бойкая, возможно, задумчивая, молчаливая, смирная. Мы о ней мало что знаем, даже имени не знаем, но во всех случаях обычная девочка.

Росла наша девочка в селе, поэтому с ранних лет приходилось таскать воду, доить козу, чистить хлев.

А по вечерам наша девочка наверно грезила о прекрасном принце, или как он там назывался в сказках их села. Может быть, не было этих сказок, может быть, село это жило без этих сказок, без этих грёз о прекрасном принце? Так не бывает, страшно даже представить себе подобное, бабушка должна была рассказать, не было бабушки, мать должна была рассказать, не было матери, подружки должны были рассказать, не было подружек, сама должна была придумать, собственную сказку.

…помните «Ангела за моим столом», помните Дженет Патерсон Фрейм, помните её рыжеволосую копну волос, как солнце на голове, помните её грёзы, помните разговоры девочек из Новой Зеландии, спрятавшихся в траве от посторонних глаз.

Забыли, снова прочтите опус о «Пианино»^[956] в настоящей книге, вспомните, сравните…

Всё равно без грёз не могло быть, не могло быть и без прекрасного принца, как бы он не назывался, каким бы не представлялся.

А рядом с этой девочкой рос мальчик. Мальчик как мальчик. Нет не обычный мальчик. У него не было родителей, он с детства вырос у них дома.

Они были как одна семья.

Брат? Нет не брат, амиоглу это не брат. Сколько у них в селе подобных браков, амигызы и амиоглу, кузинные браки были нормой не только в их селе.

Мальчик рос рядом с ней, здоровый, сильный, сирота, амиоглу, кузен. Почему бы не он, чем хуже принца. И профессия уважаемая, каменщик, с голоду не умрёшь.

Грёзы, грёзами, но ведь не только грёзы. По ночам, когда во дворе выл ветер, внутри горел очаг, трещали дрова, под одеялом было так жарко, грех не грех, приходилось высвободить одеяло, освободить ногу, а он лежит рядом ближе к двери, протягивает руку, накрывает одеяло, а потом не убирает руку, грех, пусть грех, а она не сдвинется с места, чтобы не спорхнула эта рука, как испуганная птичка.

Днём она будет становиться девочкой, хлопотать по дому, таскать воду, доить козу, чистить хлев, а по ночам, возможно тщательно вымыв свои ноги, ждать этих волшебных прикосновений…

Потому он уйдёт на фронт, уйдёт вместе с её братом, в один день, они будут вместе провожать, невеста её брата, она его, амиоглу, что из того, что он ничего не сказал на прощание, молодые люди такие стеснительные, слова не дождёшься, то, что как-то по особому смотрит на невесту брата, не стоит придавать значение, с мужчинами подобное случается, он же вырос в их селе, никогда не нарушит принятые здесь правила жизни.

Самое трудное для неё началось в тот день, когда он вернулся с фронта.

Брата уже не было в живых, невеста уже была свободна, кто знает, что он решит, кто знает, как он решит.

Она пристально смотрела на него, пристально смотрела, он ничего не говорил.

Пришли женщины, наведать брата, нет кузена, амиоглу, она приносила чай, она же была в этом доме за хозяйку.

Потом они все ушли. Она ждала, он молчал.

Потом ушла невестка, они остались вдвоём, он опять ничего не говорил, она не спрашивала. Он попросил воду, она не ответила, знал ведь где взять воду, и чтобы напиться, и чтобы умыться.

Он ушёл.

Она ждала, потом перестала ждать.

Кинула старый матрас во двор, под тутовое дерево. Он вырос на этом старом матрасе, что же он ещё хочет, чтобы она уговаривала его, заботилась о нём.

Сирота, так пусть остаётся сиротой.

Ночью он оказался у неё под одеялом, когда она и ждать перестала.

Она чуть не задохнулась, от отчаяния, от обиды. Но уже не было сил его оттолкнуть.

Только подкоркой, подсознанием понимала, что не женщиной она стала в эту ночь, в эту ночь перестала она быть женщиной.

Подкоркой, подсознанием понимала, сейчас, в эту минуту, что-то безвозвратно ушло, что-то в ней умерло.

Лицо её уже никогда не будет светиться, когда на него будут падать лучи солнца, платье её уже никогда не будет шелестеть, когда её ноги будет овевать ветер.

Так началась и так продолжалась её женская жизнь, унылая, постылая.

Но однажды она не выдержала, бросилась на него, обвила рукам его шею, стала осыпать поцелуями его шею, лицо, не могла оторваться от его губ. Он испугался, очень сильно испугался, вырвался из её рук, выскочил из дома.

В тот день она окончательно умерла. Уже не только как женщина.

Пустота между телом и платьем по-прежнему не заполнялась, но тело стало опухать, ноги, руки, нос, губы.

А потом она заболела, не могла не заболеть.

Похоже на то, что груди полны молока, а никому не нужны, их надо кому-то отдать, растратить до последней капли, ничего не получается, вот они и отравляют организм. Превращаются в дурную кровь, в чёрную кровь. Никакие пиявки не помогут.

Вот тогда, независимо от своей воли, она стала отравлять мир вокруг.

Она становилась опасной для мира. Волочила себя по миру с опухшими ногами и руками, а мир вокруг всё ждал, когда же она освободит этот мир от себя.

Пришлось ещё раз умереть. Теперь окончательно.

…стыдно

Признаюсь, сейчас когда пишу эти строки (17 июля 2015 года) мне стыдно, не знаю за других, или за самого себя.

Мне хочется закричать, закричать во весь голос, чтобы все могли услышать, даже те, которые не хотят слышать, которые притворяются, что не слышат.

Ведь не я это придумал, и даже не писатель, который написал эту повесть.

Он, писатель, а с его помощью и я, просто почувствовали как «дышит», наш «культурный ландшафт», если не заслонять его чужими и чуждыми декорациями.

Мне хочется вмешаться, чтобы защитить эту женщину не только от Муслима, Муслима киши, вина которого, на мой взгляд, безмерна, не только от писателя, не только от самого себя.

От всех наших мужчин, пребывающих в иллюзии своей непогрешимости.

956. О фильме «Пианино» см. опус 12 настоящего раздела.