Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга вторая

Другой вопрос, что Шекспир остаётся Шекспиром, даже когда не стесняется заимствовать у других, темы, мотивы, образы, а эпигоны остаются эпигонами, копиистами, имитаторами, даже когда пытаются никого не повторять.

Все эти рассуждения нужны, чтобы напомнить о мощном художественном направлении в искусстве слова, который связан с латиноамериканской прозой^[943]

…для меня, прежде всего, с именами Габриэля Гарсиа Маркеса^[944] и Марио Варгаса Льосы^[945]…

Эта мощная художественная волна, преобразовала в себе произведения фольклора, которые, на мой взгляд, не бывают аутентичными, а живут в культуре только преображёнными. Эта мощная художественная волна, вобрала в себя преображённые сказки из «Книги тысячи и одной ночи»^[946], и открыла новых рассказчиков пряных «историй», таких как Орхан Памук (как пример: «Меня зовут Красный»^[947]) и Салман Рушди (как пример: «Гарун и море историй»^[948]).

Эта художественная волна, накатываясь на различные страны и культуры, дала жизнь нашей истории о мяснике Газанфаре, цирюльнике Абиле и его жене. И речь должна идти не о вторичности художественного текста, а о понимании того, что микрокосм азербайджанского села, и, шире, азербайджанский микрокосм, репрезентативен для мировой культуры. Хотя при этом я не закрываю глаза на то, что нередко страх пред сложностью и непредсказуемостью жизни, может выдаваться (и нередко выдаётся у нас) за какие-то особенные национальные ценности. Азербайджанское «xof» (страх), хорошо передаёт этот панический ужас, когда так и хочется немедленно зарыться в какую-нибудь нору.

А потом, чуть отойдя в сторону, принять героическую позу.

«История эта начинается с запахов.

Девушки села вырастали, и каждая из них из сотен запахов своего тела обретала свой единственный собственный запах. Многое менялось, когда они выходили замуж. Когда дочь Али становилась женой Вели, и случайно проходила мимо стайки молодых девушек, все они не могли не обнаружить, что от неё несёт запахом вареной репы. И ещё все обнаруживали, что к запаху вареной репы, которым несло от дочери Али, которая стала женой Вели, примешивается запах её мужа.

От жены цирюльника Абиля несло запахом лука, но к этому запаху примешивался запах мясника Газанфара. От мясника Газанфара несло запахом лука, но к этому запаху примешивался запах жены цирюльника Абиля.

Каждый раз, когда цирюльник Абиль брил голову мясника Газанфара, этот запах лука смешивался с дыханием Абиля, проникал ему в самое сердце, раскалывал его голову.

У мясника Газанфара была кошка, красивая кошка. Шерсть у неё была белая, мягкая. Она сама забиралась к тебе на колени, руки начинали гладить мягкую шёрстку, глаза сами по себе закрывались, невольно, от удовольствия, начинал целовать кошку, тискать её всё сильнее и сильнее. Кошка от боли взвизгивала, выскакивала из рук, оцарапав, убегала.

Жена цирюльника Абиля была похожа на кошку. И не на любую кошку, а на кошку мясника Газанфара.

По мнению цирюльника Абиля в этом селе у каждой головы была своя цена, у одной пяток яиц, у другой кусок сахара, у третьей кулёчек с рисом…

По такому расчёту самой дорогой в этом селе была голова мясника Газанфара.

От мясника Газанфара всегда пахло кровью, пахло падалью. Это запах пропитывал нос, рот, глаза, уши, цирюльника Абиля. Но среди этих запахов, уже несколько лет, цирюльник Абиль различал запах, который проникал ему в сердце, раскалывал его голову.

От мясника Газанфара пахло женой цирюльника Абиля…

Цирюльник Абиль говорил себе, нет, нет, нееет!.. Это же запах лука, просто запах лука… Брат мой, мужчина должен пахнуть луком, тем более, если речь идёт о мяснике!..

Ха-ха-ха!.. Эх, Абиль, Абиль! Отдай свою честь кошке, пусть её съест!

Себе морочь голову, а не другим. Признайся, ты человек бесчестный (biqeyrət). Разве не знаешь, что не бывает дыма без огня!..

Огонь горит, стелется дым. Иначе, откуда взяться дыму…

Во дворе жена Абиля разожгла костёр, поставил на горящий костёр казан. В том казане шипит вода, готовится мясо, которое принёс мясник Газанфар. Со двора пахнет мясом, пахнет луком.

…Запахом лука?..

Да, именно запахом лука! Запахом лука, брат мой. Какой может быть вкус у мяса без лука?!..

Цирюльник Абиль кричит жене:

– Добавь к мясу побольше лука!

Потом ищет поддержки у мясника Газанфара:

– Разве я не прав. Какой вкус у мяса без лука?!

…Ха-ха-ха! Вот ты и проказник, цирюльник Абиль!..

Цирюльник Абиль не находил себе места, чуть с ума не сошёл. До него докатились слухи, что его жену видели с мясником Газанфаром…

Видели, так видели, что с того, всегда кого-то с кем-то видят.

Зачем Бог дал людям глаза? Чтобы они могли видеть?!

Это правда, но, правдой было и то, что когда цирюльник Абиль впервые услышал эти слова, он чуть не сошёл с ума. Целый день точил свою бритву, не мог отложить её в сторону.

Всё точил и точил.

Люди приходили и уходили, он не обращал на них внимания. Кто приходил с заросшими волосами, так и уходил заросшим, кто приходил заросшим щетиной, так и уходил небритым.

Все мужчины села ходили заросшими, все мужчины села ходили небритыми.

Всё село ждало.

Цирюльник Абиль точил и точил свою бритву; день точил, пять дней точил, точил неделю, месяц…

Точил он, точил свою бритву, и постепенно всё забыл. Забыл жену свою, забыл мясника Газанфара, забыл своё село, забыл его жителей.

Забыл даже зачем он точил эту бритву.

Только продолжал её точить.

Однажды ворота дома цирюльника Абиля отворил мясник Газанфар, неся в руках половину туши барана.

Цирюльник Абиль продолжал точить свою бритву.

Мясник Газанфар зарос волосами, зарос щетиной, только глаза его были видны на заросшем щетиной лице. Жена цирюльника Абиля, вздрогнула, увидев мясника Газанфара, но тот передал ей мясо, зашёл в комнату, и сел прямо напротив цирюльника Абиля.

Цирюльник Абиль, даже краем глаза не взглянул на вошедшего. Будто не видел его. Возможно, действительно не видел. И, не говоря ни слова, продолжал точить свою бритву.

А мясник Газанфар сидел молча, ждал.

Ждал, ждал, а потом как закричит во всё горло:

– Что случилось? Ты чего ждёшь?!

Абиль вздрогнул, выронил бритву. Потом нагнулся, поднял бритву, посмотрел на неё. Лезвие бритвы совсем сточилось.

Цирюльник Абиль сначала посмотрел на лезвие бритвы, потом посмотрел на заросшие голову и щёки Газанфара. Удивлённо оглянулся вокруг. Абиль понимал, есть какая-то связь между этим человеком и этим стёршимся лезвием, но в чём заключалась эта связь, про это он забыл.

Он подумал, если лезвие бритвы так стёрлось, то почему щёки этого человека заросли щетиной. Разве это не смешно? Право, это очень смешно!..

И цирюльник Абиль вдруг засмеялся:

– Ха-ха-ха!..

Когда Газанфар выходил из дома Абиля, волосы его были пострижены, щёки выбриты, даже усы были аккуратно приглажены.

Около дома цирюльника Абиля собралась толпа. Они видели, что Газанфар вошёл в дом Абиля, видели, что он несёт в руках, что-то завёрнутое в материю.

Решили, что топор.

Они наблюдали со стороны, но никто не осмеливался вмешаться.

И потом, зачем вмешиваться. Что им за дело. В подобных делах, когда может пролиться кровь, лучше быть подальше. Голова цела будет. Тем более в этом случае, один цирюльник, другой мясник. У одного в руках бритва, у другого топор.

Нет, в подобные дела лучше не вмешиваться!..

Они не вмешивались, но продолжали стоять, сгорая от любопытства. Когда они увидели постриженного, побритого Газанфара, они страшно удивились. А может быть, разочаровались. Они пытались заглянуть во двор Абиля, но и там всё было спокойно.

Газанфар давно ушёл, а они всё стояли, всё чего-то ждали.

А чего они ожидали?!

Ждали, ждали, а потом молча разошлись.

Было тихо и каждая волосинка на лице или на голове этих мужчин отзывалась на эту тишину. И в этой тишине уши мужчин постепенно стали зарастать волосами.

Но с того дня люди перестали здороваться с цирюльником Абилем.

Только хихикали.

Кто бы не встречал Абиля, хихикал. Кто бы не приходил стричь свою голову, хихикал. Кто бы не приходил брить своё лицо, хихикал.

Не хихикал только один человек, мясник Газанфар.

Когда началась война, всех мужчин села забрали на фронт. Только цирюльника Абиля не забрали. Кровь у него жидкая – говорили – не сворачивается!

Время было тяжёлое, лица у всех были мрачные, никто не смеялся, только когда узнали о болезни Абиля, все засмеялись.

Захихикали.

Действительно, болезнь у Абиля была странная. Если бы взяли его на войну, если попала бы в него пуля, даже не в голову, в руку, в ногу, бедняга мог погибнуть, кровь его вытекала бы до тех пор, пока душа не отделилась бы от тела…

Оставим мужские дела, оказывается Абиль и не человек вовсе, так, бурдюк с дошабом^[949], проткнешь, никак не остановишь, весь дошаб вытечет…

Так вот, ушли мужчины на войну, остался цирюльник Абиль.

Он старался заменить всех мужчин, с утра до вечера бегал по разным поручениям. Если где-то нужна была мужская сноровка, звали на помощь цирюльника Абиля, если где-то нужна была мужская сила, звали на помощь цирюльника Абиля.

Дай Бог силы цирюльнику Абилю, если не он, кто бы выполнял в этом селе мужскую работу.

А однажды, когда цирюльник Абиль проходил мимо дома Газанфара, он услышал странные звуки. Заглянул Абиль во двор, и увидел плачущих женщин, и рвущую не себе волосы жену Газанфара, с похоронкой в руках.

Абиль заметил, что среди плачущих женщин нет его жены, обрадовался, но чему обрадовался, сам не понимал. С этой радостью он и возвратился домой.

Жена его забилась в угол дома и плакала навзрыд.

Абиль знал, почему жена его плачет, знал, о ком она плачет.

– Не плачь! – сказал он.

Жена его уже не плакала навзрыд, а только всхлипывала.

– Не плачь! – снова сказал Абиль.

Жена его уже не всхлипывала, только плечи её дрожали.

– Не плачь! – снова повторил Абиль.

Но плечи жены всё ещё дрожали.

Цирюльник Абиль подошёл к жене, двумя руками, крепко схватился за её плечи:

– Не плачь! – снова повторил Абиль.

Возможно, плечи жены Абиля уже не дрожали, но дрожали руки Абиля.

– Не плачь! – снова сказала Абиль.

И сам заплакал.

Абиль плакал, но из глаз его текли не слёзы, из глаз его текла слюна, от которой он давно не мог избавиться.

Абиль тыльной стороной руки вытер лицо и глаза. Рука его была вся в слюне. Он вышел во двор, вымыл лицо и руки, снова вернулся.

Жена его снова забилась в угол комнаты и плакала навзрыд.

Но в этот раз Абиль не сказал жене:

– Не плачь!

В теле Абиля больше не осталось слюны, в его жилах текла настоящая кровь.

…Боже мой, как прекрасно было журчание этой крови, которая текла в его жилах!

Всё было прекрасно. Прекрасной была эта женщина, которая плакала, забившись в угол.

…Боже мой, как прекрасно плакала эта женщина!

Только плакала эта женщина не по цирюльнику Абилю.

Как было бы прекрасно, если эта женщина плакала по цирюльнику Абилю.

Как было бы прекрасно, если бы умер сам Абиль, если бы он беззвучно лежал бы здесь, и эта женщина плакала бы по Абилю.

И сам мёртвый Абиль услышал бы её плач.

Цирюльник Абиль, прислушиваясь к плачу жены, закрыл глаза и представил себя умершим.

Но мёртвый Абиль не понравился цирюльнику Абилю.

Уже сколько времени лица его не касалась бритва, он весь зарос щетиной, щёки, подбородок, шея. Такой вид не соответствовал прекрасному плачу его жены.

Абиль открыл глаза, подошёл к зеркалу, сел, взял в руки бритву.

Руки Абиля дрожали.

И эти дрожащими руками, он выбрил себе щёки, подбородок, шею.

…По всей деревне пронёсся крик:

– Цирюльник Абиль перерезал себе горло!

К дому Абиля стекался народ.

Жена Абиля, забившись в угол, плакала навзрыд.

Абиль лежал в середине комнаты, спокойный, тихий.

В этом селе никто, никогда не видел цирюльника Абиля таким прекрасным; лицо его было тщательно выбрито, гладкое как стёклышко.

Он умер, а лицо его будто смеялось.

Может быть, в самом деле, в эту минуту, Абиль слышал, как плачет его жена…

Боже, как прекрасен был плач этой женщины!..

И эта женщина плакала по Абилю – никто из тех, кто явился в этот дом, не мог в этом сомневаться.

…Боже мой, как прекрасны правила этого мира, муж умирает, жена плачет.

А лицо цирюльника Абиля смеялось. Наконец, цирюльник Абиль отнял эту женщину у мясника Газанфара.

По крайней мере, отнял её плач.

…Плачь, женщина, плачь, не жалей своих слёз!..

Но на этом эта история не закончилась.

Через девять лет после того, как закончилась война, мясник Газанфар вернулся с фронта.

В этом селе верили, что многие из тех на кого пришла похоронка, или пропали без вести, ещё могут вернуться.

Только не мясник Газанфар.

Не было ни одного человека, кто не поверил бы в его смерть.

Ведь цирюльник Абиль своей смертью подтвердил смерть мясника Газанфара. Получается, что мясник Газанфар умер дважды, своей смертью, и смертью цирюльника Абиля.

…Но Газанфар вернулся.

Раньше его самого пришло известие.

– Газанфар вернулся!..

Все, кто услышал эту весть, забежали в дом, закрыли дверь. Никто не вышел ему навстречу, никто не поздоровался с ним.

Мясник Газанфар из умершего превратился в убийцу.

– Газанфар вернулся!

– Какой Газанфар?

– Тот, который убил цирюльника Абиля.

Именно так, цирюльника Абиля убил мясник Газанфар. В эту минуту в этом селе не были ни одного человека, который в этом сомневался бы.

Но убил он его не как мужчина.

Если бы Газанфар в своё время по-настоящему убил цирюльника Абиля, зарезал бы ножом, зарубил бы топором, тогда эти люди не были бы так обескуражены. Но Газанфар обманул Абиля, он прислал ложное известие о своей смерти. Это их обескуражило.

Если бы не было того известия, Абиль себя бы не убил, ни за что на свете не убил бы.

…Даже врагу не пожелаешь неверной жены. Если женщина готова вступить на скользкий путь, пусть мужчина даже будет львом, не справиться с ней!

А вот Абиль оказался мужчиной!

Как он точил эту бритву, Боже мой, как он её точил!..

Готовил её для Газанфара, а перерезал собственное горло.

Убил себя, поскольку думал, что уже не сможет убить Газанфара, не сможет избавиться от бесчестья.

Да будет земля тебе пухом, Абиль!..

На одном конце улицы был дом Газанфара, на другом конце улицы дом Абиля.

Мясник Газанфар, с чемоданом в руке шёл по пустынным улицам села, от своего дома к дому Абиля, потом обратно к своему дому. Потом устал. Сел на чемодан около своего дома, вытащил папиросу, закурил.

На двери дома висел замок. Окна были заколочены.

Из закрытых окон сельчане наблюдали за Газанфаром.

…Боже, насколько бесстыжими могут быть люди!

Нет, кажется, по доброй воле он из села не уйдёт. Из-за него никто не может выйти на улицу.

Такой не умрёт, брат мой, такого земля не возьмёт.

Не знаешь куда подеваться? В город отправляйся, в Баку. Там сейчас живёт твой сын, там живёт, там женился, и мать свою забрал к себе. И всё за счёт твоих денег.

Денег, пахнущих кровью, денег, пахнущих падалью.

А дети Абиля, да будет земля ему пухом, в молодом городе Сумгаите. Работают рабочими, живут в общежитии. Ничего, в Сумгаите много домов строится, смотришь, пройдёт время, и они получат квартиру, заберут к себе свою мать. Какой бы она не была, мать всё-таки. Что было то прошло.

Да и не вышла она навстречу этому сукиному сыну. Стоит за окном, плачет…

Газанфар сидел на своём чемодане, курил папиросу за папиросой.

Никто не появлялся. Будто договорились. И детей держали дома, взаперти.

Только одна нарушила запрет. Невеста сына дяди Муслима.

…как мы договорились, о ней чуть позже…

Может быть, была не из этого села, не знала его правил.

Так или иначе, окликнула Газанфара. Позвала в дом.

…Те зримые-незримые, Хор, который сейчас спрятался по домам, не преминул позслословить:

– Жена цирюльника состарилась, этому сукиному сыну не нужна стала. Подавай ему молодуху. А и эта молодуха, тоже хороша, сама схватила за руку, потащила в дом, «заходи дядя Газанфар». Ничего не скажешь, хорош дядя!..

Муслим сам не заметил, как вышел из дома, бросился к дому невесты, вошёл во двор.

Газанфар увидел его, обрадовался.

– Иди сынок, иди, посидим.

Муслим не мог ему отказать.

Скатерть постелили прямо во дворе, на траве. Что-то из еды, несколько гроздьев винограда, несколько ломтиков арбуза.

Газанфар открыл чемодан, вытащил бутылку водки, попросил у невесты два стакана, налил.

– Выпьем, сын мой, выпьем!

Муслим снова не смог ему отказать.

Выпили. Поели. Снова выпили.

У Муслима развязался язык. Поговорили о житье-бытье, о том, как живёт в городе сын Газанфара, как взял к себе свою мать.

Муслим говорил. Газанфар слушал.

Но о том, где все эти годы провёл Газанфар, не было сказано ни слова.

Бутылку всю выпили, Муслим замолчал.

Газанфар некоторое время тоже молчал, а потом, ни с того, ни с сего, вдруг сказал:

– Говоришь, значит, Абиль покончил с собой?!..

Но Муслим этого не говорил. И в разговоре они ни разу не произносили имени ни Абиля, ни его жены.

Газанфар неожиданно встал:

– Что же уже поздно, я пошёл.

Потом вытащил из чемодана женский платок, подарил его невесте.

– Это тебе.

– Спасибо. Только не торопитесь. Поезд в город будет ещё не скоро.

– Какой город?

Потом о чём-то подумал и опрокинул прямо на траву всё содержимое чемодана: женское платье, женские туфли, шёлковый платок, шерстяную шаль, шерстяной жакет.

– Давай здесь расстанемся – сказал Газанфар.

Сказал с такой категоричностью, что Муслим не нашёлся, что возразить.

Газанфар уже собирался двинуться в путь, когда прямо у него под ногами замяукала кошка.

Газанфар узнал свою кошку. Он наклонился, погладил её.

Кошка потёрлась о ноги Газанфара, замяукала.

Много лет назад, когда семья Газанфара переехала в город кошку оставили в селе, она здесь состарилась, ослепла, облезла.

Газанфар вздохнул:

– Животные оказывается преданнее людей.

И вдруг Муслим понял причину приезда Газанфара.

Всё он знал, мясник Газанфар, обо всём был наслышан, и о том, что семья его переехала в Баку, и о том, что дети Абиля жили в Сумгаите, и что жена Абиля осталась здесь в селе одна.

Может быть, он и вернулся в это село за женой Абиля.

Возможно, об этом знала и жена Абиля, но дверь так и не открыла, так и осталась за дверью, не в силах сдержать слёз.

Газанфар мог бы сломать дверь, проломить окно, но переступить через могилу Абиля он не смог.

Газанфар стоял прямо и смотрел в сторону кладбища.

– Да будет раем твоё там место, Абиль – сказал он.

Потом добавил:

– Я пошёл бы наведать его могилу, но в таком виде нельзя, грех.

И как-то странно улыбнулся.

– Будь здоров – сказал он Муслиму – я пошёл.

Муслим стоял и смотрел ему вслед.

На следующее утро кошку нашли мёртвой, она утонула в реке.

Газанфар же, как ушёл, так и пропал, от него больше не было вестей.

Как ушёл, так и пропал».

По ту и эту сторону каменного забора…

«После того, как арба увезла его родителей, то ли в Сибирь, то ли в Ашгабад, то ли в Мазандаран или Ардебиль, остался Муслим жить с дядей, его женой, его дочерью, «амигызы» (əmiqızı), как он её называл.

Дядин сын (əmioğlu) уехал учиться в город, приезжал только на каникулы.

Все они жили в одной комнате. Там и спали. Стелили на полу. Около очага спал дядя. В стороне от него спали его жена и дочь. Муслиму стелили возле двери.

Дядина дочь спала в платье, как можно иначе, грех. Конечно, Муслим не чужой, но всё-таки мужчина (kişi xeylağı).

Во дворе выл ветер, внутри горел очаг, трещали дрова. Муслиму было жарко возле двери, как же спал там дядя, укутавшись в одеяло. И другие не обращали внимания на жару. Но нет, вот дядина дочь оттолкнула ногой одеяло…

Бедная девушка, в такую жару, была бы возможность, кожу бы содрала, а она спит в платье?!..

Днём дядина дочь становилась почти девочкой; таскала воду, доила козу, чистила хлев. Красивы или уродливы были руки, ноги этой девочки-девушки, Муслим не знал. О других девушках их села Муслим знал. Только не про эту. Эта девочка или девушка, вместе с руками и ногами была дядина дочь, его честью, его совестью.

Не девушка вовсе.

Обнажённые ноги, которые по ночам, в тусклом свете очага, сбрасывали одеяло, не имели отношения к дядиной дочери. Просто они устали от тяжёлой дневной работы и пытались успокоиться, освободившись от одеяла.

Проклятье дьяволу, который пытается сбить тебя с верного пути! О чём ты думаешь?!..

Муслим протягивал руку, накрывал эти ноги одеялом, но руки свои так и не убирал.

Боже мой, а вдруг эта девушка проснулась бы, и обнаружила руки Муслима на своих ногах. С ума сошла бы, право, сошла бы с ума!..

Ты сам сумасшедший, откуда ты знаешь, что она спит?!..

Да нет же, спит! В самом деле, спит!..

В тот год столько женщин было на свете. Куда не посмотришь, кругом одни женщины.

Какой это был год?

Причём здесь год. Дело не в годе, а в самом человеке, кровь играет, вот и мерещатся одни женщины.

Но не только в этом дело, друг мой, не только в этом. В этом селе всё измерялось женщиной.

У того жена похожа на буйвола, если сядет, так и встать не сможет.

А у этого жена похожа на курицу, стоит сказать «тысс», вмиг уляжется.

У того жена, как собака, огрызается на всех.

А у этого, жена похожа на кошку, любит взбираться на колени.

Женщина в том селе была мерилом всех вещей.

Почти как человек у Протагора^[950].

В тот день, когда дядин сын привёз из города свою невесту, Муслима не было дома. Не было даже в селе. Он тогда работал учеником каменщика в соседнем селе. Утром уходил, вечером приходил.

В тот день, как обычно, возвращался весь в пыли, в грязи. Еле волочил ноги от усталости. Не поднимая головы, вошёл в дом, и вдруг вздрогнул.

В нос ударил незнакомый запах женщины. Ни у одной женщины этого села не было такого запаха.

Но, как не странно, этот запах был Муслиму знаком. Ещё до того, как он узнал, что такое женщина, ещё до того, как он узнал, что такое запах женщины, ещё до того, как он научился отличать жару от холода, день ото дня, сладкое от горького, ему был знаком этот запах.

Может быть, мать вернулась, ведь это был её запах?!..

Нет, это была другая женщина. Дядин сын привёз в село свою невесту.

Привёз женщину.

Когда падали на неё лучи солнца, лицо её светилось, когда овевал её ветер, платье её шелестело.

Невеста сидела на сундуке, но с таким достоинством, будто была она не дочь уборщицы, а шахская дочь.

Муслим сидел в углу и исподлобья смотрел на неё. Не мог оторвать глаз.

Не смотри так на невесту, друг мой, не смотри так, дядиному сыну это может не понравиться!..

Вот тогда, в ту пору, там, за забором, в другом конце двора, начал Муслим строить для дядиного сына и его невесты, новый дом. Не беспокойся, говорил он дядиному сыну, не пройдёт и месяца, как дом будет готов. Ты только помогай. Дядин сын и помогал как мог, готовил раствор, подносил камни, но основную работу делал Муслим. Таскал камни из реки, выкладывал стены.

Забора ещё не было, его ещё предстояла построить, но была уже намечена межа, он должна была отделить один дом от другого. Один должен был стать домом дядиного сына и его невесты, дом, который от фундамента до крыши строил Муслим. В другом доме жил Муслим, вместе с дядей, его женой и дочерью. Этот дом, от фундамента до крыши, построил не он, построили другие. Его приютили в этом доме. Приютили, когда собственная мать бросилась вдогонку за его собственным отцом, и даже не подумала о том, что случится с ним, крошечным младенцем.

Забора ещё не было, ещё предстояло построить каменный забор, который окончательно отделил бы один дом от другого».

…Так уж случилось, что чуть раньше, не в 2015 году, когда пишу настоящий опус, а в конце 2014 года, написал статью о выставке нашего известного скульптора, которая называлась «Камень» (Daş)^[951].

Как и повесть, о которой пишу.

Эпиграфом к той статье выбрал строки Лао-Цзы^[952]:

«Не считай себя драгоценной яшмой. Будь просто камнем».

И сама статья была о безыскусности камня, апшеронского камня, с которым работал скульптор. О том самом апшеронском камне, из которого построено большинство зданий Баку.

И о том, что не стоит этот камень отбеливать, тем более навешивать на него искусственную плитку, которая к тому же, как оказалось, может возгораться^[953].

И ещё о том, что мы сделали с Апшероном, изуродовали, искромсали, только художники, те которых после смерти назвали «Апшеронские нонконформисты»^[954], сумели запечатлеть образ Апшерона. Его тон, его цвет, его светосмысл и его цветосмысл.

В повести «Камень» речь идёт о речном камне, который более естественен, когда из него выкладывают стены, а не воздвигают заборы.

Ещё более уродливым оказался апшеронский камень, когда из него выкладывают высокие заборы на апшеронских дачах, что по определению вредно для апшеронского микроклимата.

Но таков сегодня апшеронский культурный ландшафт^[955], высоченные заборы из апшеронского камня, а за ними сплошные загулы. Чем ещё можно заниматься за высоченным забором, за которым постепенно чахнут исконно апшеронские растения, которым нужно свободное пространство для апшеронского ветра…

«Не успел Муслим закончить этот дом, поставить крышу как грянула война. Всех мужчин забрали на фронт. Забрали Муслима и дядиного сына.

Дядин сын погиб на фронте, а Муслим вернулся. Вернулся одним из первых.

Многое в селе изменилось. Но, прежде всего, изменились женщины.

Когда-то, казалось, они не вмещаются в своё платье, казалось, их молодые тела вот-вот разорвут платье, и выставят себя напоказ.

Теперь всё было по-другому. Между телом и платьем возникла пустота. Пройдут месяцы, годы, и эта пустота постепенно начнёт заполняться. У одних самим телом, у других тоской, болью, у третьих радостью, весельем, мужанием сына, свадьбой дочери…

Но сейчас эти женщины таскали эту пустоту с собой, с этой пустотой ходили, садились, вставали.

Дядина дочь была в том же платье, в котором была до войны. Тогда оно казалось ей узким, тогда она в него не вмещалась, когда выполняла работу по дому, казалось, платье вот-вот разорвётся. Теперь у дочери дяди, как и у других женщин их села, между телом и платьем была пустота. Пустота, которая уже никогда не заполнится. У других женщин может заполниться, у неё нет.

На встречу с Муслимом пришло много женщин. Дверь без конца открывалась и закрывалась.

Дяди Муслима и его жены уже не было в живых. Жена умерла в тот же год когда получила похоронку на сына. Дядя Муслима умер через несколько месяцев после жены.

Говорят в тот год был суровый мороз, дядя Муслима простудился, так и не смог согреться.

Осталась только дочь. В том же платье, теперь залатанном-перелатанном.

Дядина дочь постелила скатерть, принесла еду. Муслим поел, вспомнил забытый вкус хлеба этого села, вкус воды этого села. Успокоился, заговорил, рассказал о том, что с ним произошло за эти годы.

Только никак не осмеливался спросить: «а что стало с той невестой, с женой дядиного сына?!..»

Но спрашивать не пришлось. Открылась дверь, вошла она сама.

Приветливо улыбнулась, села.

Она совсем не изменилась, та же походка, те же волосы до плеч, та же улыбка на губах. Своей походкой, волосами до плеч, улыбкой на губах, она вдруг заполнила всю комнату.

И с той же улыбкой на губах подошла прямо к Муслиму:

– Добро пожаловать, братец Муслим! Да не покинешь ты никогда больше свой дом!..

Какой дом? О каком доме идёт речь?

Она что смеётся над ним?

Какое он имеет отношение и к тому дому, в котором живёт она, и к дому, в котором живёт дядина дочь.

Наступила ночь. Все разошлись. Остались они втроём. Невеста, сам Муслим, дядина дочь.

Говорить им было не о чём. Они сидели в свете лампы, молча смотрели друг на друга. Нефть в лампе заканчивалась, лампа светила всё слабее и слабее, начала коптить.

Муслим устал с дороги, ему хотелось спать. Однако где он должен был лечь спать? В каком доме?

Муслим подумал, может быть дочь дяди с невестой пойдут спать в дом невесты, а он останется здесь. Или они останутся здесь, а Муслим переночует в доме невесты.

Но стоило ему подумать об этом, как невеста встала:

– Уже поздно, братец Муслим, я пошла. Да и ты устал с дороги, ложись, отдыхай.

Но дядина дочь даже не сдвинулась с места. Она сидела на месте и пристально смотрела на Муслима. Только сейчас Муслим вспомнил, что она за весь день не проронила ни слова. О чём бы Муслим не спрашивал, отвечали другие женщины, словоохотливой оказалась невеста, а дядина дочь всё время молчала и смотрела на Муслима.

Может быть, она и не смотрела вовсе на Муслима, просто спала, сидя на месте. Глаза были открыты, но зрачки неподвижны, будто в каждый зрачок вбили ржавый гвоздь.

Муслим почувствовал, что у него пересохло в горле:

– Вода у тебя есть?

Дочь дяди ничего не ответила. Муслим знал, что ведро с водой обычно стояло у порога.

Муслим вышел за порог. Ведро стояло на месте. Но воды в нём не было.

Муслим вышел из дома.

В доме невесты горел свет, но Муслиму не хотелось обращаться к невесте за глотком воды.

Он вышел за ворота дома и пошёл по селу.

Была лунная ночь. Всё село спало. Нигде не горел свет, не лаяла ни одна собака. И собаки спали.

Не спала только река этого села.

Муслим пошёл на звук реки, вышел из села, спустился к реке. Сначала умылся в реке, потом напился, набрав воды в ладони.

Был месяц май, но воздух ещё не прогрелся, да и вода в реке была ледяной. Муслиму стало холодно, он отошёл от реки, вновь стал возвращаться в село.

Всё село спало. Спали женщины и дети, спали кошки и собаки. Лунный свет падал на окна домов.

Муслим вернулся в дом дяди, вошёл во двор. Во дворе никого не было. Только в середине двора, под тутовым деревом, на землю был брошен очень старый, полинявший матрас.

Этот матрас был знаком Муслиму. До войны он спал на нём, он вырос на этом матрасе.

Муслим вырос, а матрас остался всё таким же. И тогда он был ему маленьким, сейчас только и достанет, что до спины.

Что же спасибо и за это. Ты сирота, дядина дочь сирота, невеста сирота, не дом, а сиротский приют!..

Старый матрас был брошен под тутовым деревом. Без подушки, без одеяла. Без подушки можно обойтись, а вот без одеяла в такую холодную ночь, куда труднее. Что же делать. Придётся потерпеть, Переспишь одну ночь на этом рваном матрасе, а там видно будет. До осени, до зимы, ещё далеко. Что-нибудь придумаешь.

Но может быть в этом или в том доме найдётся старенькое одеяло. Нет, уже поздно, в дом невесты, даже за лекарством стыдно постучаться в тот дом. Остаётся…

Муслим, тихо постучал в дверь, шёпотом позвал:

– Амигызы, эй амигызы…

Никто не откликался, ни звука изнутри. Наверно дядина дочь спала.

Муслим, легонько толкнул дверь, она открылась. Он вошёл.

…Не надо никого будить, дядина дочь спит и пусть себе спит, для чего тебе она, возьми одеяло и уходи.

Муслим, на цыпочках вошёл внутрь, в темноте стал искать одеяло. Откуда было ему взяться. Кроме лунного света, в комнате ничего не было. Только в конце комнаты, где раньше стоял сундук, спала дядина дочь, закутавшись в одеяло. Наверно тот сундук продали. Может быть, без сундука комната показалась Муслиму такой пустой.