Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга вторая

…начало борьбы за права женщин

В 1792 году, то есть примерно за сто лет до «Гедды Габлер», британская писательница и философ Мэри Уоллстонкрафт^[332], написала свою знаменитую работу «Защита прав женщины», с которой берёт начало современный феминизм.

До подлинного женского равноправия ещё было далеко, голос Мэри Уоллстонкрафт вряд ли можно было услышать не только в XVIII, но и почти на всём протяжении XIX века, но вновь повторим слова известного политика, «процесс пошёл», пусть, пока, его никто не заметил.

В 1869 году, английский либеральный философ Джон Стюарт Милль^[333], вместе со своей женой Гариетт Тейлор^[334], феминисткой по своим убеждениям, опубликовал работу «Освобождение женщины» (1851 г.).

«Едва ли нужно говорить, что те люди, которые утверждают, что мужчина должен повелевать, а женщина – повиноваться, что мужчина способен управлять страной, а женщина не способна – находятся в положении истцов, обязанных представить веские доказательства в пользу своей теории или покориться её опровержению» – писали они, и доказывали, что таких «веских доказательств» представить никому не удаётся.

Особенно доставалось в этой работе браку, как оплоту деспотизма, поскольку законодательно утверждалось, что в браке женщина должна подчиняться мужчине.

По мнению Дж. С. Милля «женская природа» – искусственно созданный культурный феномен и апелляция к природе не имеет под собой никаких оснований.

… почти через 30 лет (26 мая 1898 года), в речи, произнесённой в «Союзе для защиты дела женщины», Ибсен признается, что ему непонятно, что это такое – «дело женщины». Дело женщины есть дело человека…

В 1876 году Дж. С. Милль выступил в английском парламенте с первой в истории официальной речью в поддержку женского избирательного права. После провала поправки о предоставлении гражданкам страны права голоса, тысячи англичанок примкнули к феминистскому движению.

Можем ли мы сказать, что антитеза мыслей о женщине Ницше и Шопенгауэра (и многих других) с одной стороны, развитие мыслей Милля и Тейлор (и многих других) с другой стороны, содержится как предчувствие, предмыслие в творчестве Ибсена, в частности, в пьесе «Гедда Габлер». Несомненно, пусть только как мы уже говорили, как предмыслие и предчувствие. Именно поэтому к пьесе столь часто обращались в XX веке, продолжают обращаться уже в веке XXI.

…новые времена, новые нравы: буржуа

Наука, философия, психология, политика, история, всё это, как в воронку, всосала в себя «Гедда Габлер», а на поверхности осталась печальная и озорная женщина, которая не может вместиться в окружающий её мир.

Но было ещё одно явление, которое создал мощный исторический катаклизм предыдущего века, который определил и социальную природу Гедды Габлер, и, одновременно, её мятеж. Речь идёт о буржуазии, о буржуа. Соответственно о буржуазном браке. Добавим, и о «мещанской интимности», о которой говорилось выше.

Если признать, что с XVIII века начинается современная Европа, современный западный мир, если признать, что наиболее значимые события XVIII века, которые и создали современную Европу, это Великая французская революция, Просвещение, промышленная революция, то движущим нервом всех этих великих исторических явлений оказалась буржуазия.

Когда Великая французская революция выдвинула «безумный» для своего времени лозунг «Свобода. Равенство. Братство», то он, прежде всего, стал вызовом «буржуа против аристократов».

«Особым предкам», «особому предназначению», «голубой крови» было противопоставлено равенство возможностей, открытая состязательность «здесь и сейчас», которую исторически выиграла буржуазия.

Когда промышленная революция стала стремительно развивать товарное производство, которое было невозможно без столь же стремительно развивающегося финансового сектора, выяснилось это призвание буржуазии.

Когда Просвещение создало культ знаний, когда социальная конкуренция через знание отодвинула любые аристократические привилегии, выяснилось, что и это призвание буржуазии.

Если «буржуа» рассматривать как основной дискурс этого времени (весь XIX век), то это и энергия, и меркантильность, и успех, и неразборчивость в средствах для достижения успеха, и вера в знания, и убеждённость, что знания должны трансформироваться в деньги, иначе, зачем они нужны.

«Буржуа и деньги» стали почти синонимами. Какая-то ступень человеческой окультуренности

…изящество, изысканность, порой на грани маньеризма, наследие аристократической культуры…

безвозвратно ушла в прошлое, началось и постепенно изменило облик человека и цивилизации, что-то новое, мощное, сильное, на грани вульгарности и беззастенчивости вошло (стало входить) в жизнь.

Кажется, Т. Карлейль^[335] сказал, что «Великая английская и Великая французская революции были совершены революционерами-мещанами». Можно соглашаться или не соглашаться с этими словами, но отмахнуться от них невозможно. Особенно на закате XIX века, не говоря уже о XX веке.

…костюм на рубеже веков

Смену эпох лучше всего проиллюстрировать на смене моды, одного из самых чутких барометров общественных изменений Нового времени.

Аристократический костюм был приспособлен к паркету и к салону, он предназначался для того, чтобы в нём позировать, демонстрировать себя. Такой костюм исключал спешку, внезапные, резкие движения.

Чуть утрируя можно сказать, что предназначен он был для безделья, для того, чтобы в нём фланировать^[336], позволять себе фривольности^[337]. Заметим, не случайно мы обратились к словам французского происхождения, аристократическая мода, прежде всего, была французской.

Буржуазный костюм, напротив, не должен был мешать стремительному и энергичному движению. Прямая линия заменила округлые линии, строгий цвет – пёстрые цвета. Костюм должен был подчёркивать подтянутость, мобильность, он придуман был не для безделья, а для делового успеха. Не удивительно, что законодателем буржуазной моды, стала, прежде всего, Англия.

Если во времена аристократии, не аристократам по происхождению, под страхом сурового наказания, запрещалось одевать аристократический костюм (?!), то в эпоху буржуазии запреты были отменены, каждый мог одеваться так, как ему нравиться. Но вступили в жизнь новые ограничения, деньги, и этим многое, если не всё, сказано.

… семья и брак на рубеже веков: брак «для дела»

Соответственно костюму (причина и следствие могут меняться местами) менялась и философия семьи и брака.

Если позволить себе весёлый, радужный, чуть ироничный взгляд, аристократический брак даже может вызвать восхищение. Разве не прекрасно, если не разделяешь с женщиной быт, если женщина никогда не является в неглиже, если мужчина всегда является перед женой, будто только что из салона мод, если манеры (манеры, манеры) ограждают от любых вульгарностей, и т. д., и т. п.

Конечно, это, скорее, наши фантазии, чем реальность, но – как выяснили мы выше, пусть по другому поводу – «идеальные сущности» нередко помогают понять далеко не идеальную прозу, даже аристократической жизни.

Но таков или не таков аристократический брак, стоит им восхищаться или не стоит, мы живём в пространстве не аристократического, а буржуазного брака. Это относится и к цивилизованным странам, и к странам «третьего мира». Это относится и к постсоветской, мусульманской стране, в которой пишу эти строки.

Подобно моде и костюму, если аристократический брак придуман для «безделья», то буржуазный брак «для дела».

«Для дела», когда имеется в виду общая хозяйственная деятельность.

«Для дела», когда имеется в виду создание частной сферы, в которой можно отгородиться от треволнений социальной жизни.

«Для дела», когда имеется в виду интимная жизнь, необходимая для здоровья.

«Для дела», когда имеется в виду воспитание детей, которые должны стать опорой в будущем.

Ничего романтического, только «для дела», подтверждают брачные объявления этого времени.

«Владелец фабрики, офицер в отставке, с хорошим положением, 31 год, честный, видная симпатичная внешность, слишком занятый (?!), чтобы тратить время на знакомство, желает путём объявления вступить в счастливый (?!) брак в недалёком будущем с молодой особой приятной наружности. Желательно состояние в 150 000 или 200000. Просят присылать (не анонимно) данные о возрасте и состоянии, если возможно с присоединением фотографической карточки, которая немедленно же будет возвращена. Посредников просят не являться. Знакомство с родственниками желательно. За строжайшую тайну ручаюсь честным словом, требуя взамен такой же строгой тайны».

«Студент-юрист на последнем курсе, очень красивый молодой человек с хорошими манерами и симпатичным характером, деятельный и энергичный, не имеющий долгов, ищет богатую подругу жизни. Безразличны (?!)как внешность, возраст и вероисповедание (все равно христианка или еврейка), так и другие обстоятельства, часто считающиеся недостатками. Не исключается и вдова (без детей или с детьми)».

Подобная откровенность даже подкупает. Но если один с некоторым вызовом (офицер, владелец фабрики) заявляет, что слишком занят для знакомства, другой столь же откровенно признаётся, что внешность и возраст избранницы его не волнуют, то они ведь не безумцы, они понимают, что таковы нравы, они не оттолкнут потенциальных невест и их близкое окружение. Буржуазный век, есть буржуазный век, о какой галантности, тем более жеманности, может идти речь.

Вновь трудно не согласиться с Т. Карлейлем, который считал, что, в буржуазном браке, в 99 случаях из 100, единственная связь между супругами – деньги. Просто не следует демонизировать «деньги» и считать, что там, где речь идёт о «деньгах», о других чувствах говорить не приходится. Люди есть люди, кто может исключить, что внутри буржуазного брака существовали и романтические чувства, и взаимная привязанность, и подобие «великосветских» приёмов, и попытка женщины выглядеть и вести себя как истинная «леди», и многое другое.

И, в конце концов, такая человеческая, пусть чаще иллюзорная надежда, что если брак не заключается по любви, то может быть, сам брак приведёт к любви.

…новые времена, новые нравы: деньги

Рискну предположить, что «деньги» в данном случае не признак стяжательства, а признак того, что можно назвать «мещанским счастьем». Я имею в виду не нравы мещанства как городского сословия, а некую философию жизни.

Если говорить словами Г. Гессе^[338]:

«мещанство подразумевало спокойное следование большинству, для ведения средней умеренной жизни, оно пытается осесть между крайностями в умеренной и здоровой зоне, без яростных бурь и гроз».

Кто-то скажет – и будет прав – что здесь плохого, здравый смысл всегда удерживает от крайностей, какая бы эпоха не была на дворе. Просто время вносит свои коррективы, умеренность во всём может превратиться в чистое притворство, если долго стоять в середине, то можешь не заметить, как оказался на краю, возможно вместе со всем своим сословием.

Гедда Габлер, скорее всего, не знала имён Шопенгауэра и Ницше, с их презрениям к чувствам женщины, не знала, что сто лет до неё существовала Мэри Уоллстонкрафт, которая из-за своих мыслей обречена была быть несчастной, она не знала много другого о своём времени, начинающегося «заката века». Но она задыхалась в этой «умеренности», задыхалась в этой привычной для всех фальши, «мещанское счастье» оказалось не для неё.

…Кнут Гамсун: норвежский писатель нового времени

Весь спектр «заката века» охватить невозможно, да и нет у меня подобной цели. Отдаю себе отчёт, что давно вышел за реальный контекст одной пьесы, даже весьма прозорливой. Тем не менее, не могу не включить в этот контекст, ещё одно имя, Кнут Гамсун^[339]. Такой близкий и такой далёкий от Ибсена и его «Гедды Габлер». Такой случай, не могу его упустить, когда ещё придётся написать о Гамсуне.

Ибсен и Гамсун родились в одной и той же стране, в один и тот же век. Почти ровесники. Но это «почти», в 31 год, огромная историческая дистанция.

Сознательная жизнь Ибсена (родился в 1828 году) приходится на середину XIX века, сознательная жизнь Гамсуна (родился в 1859 году) на его завершение и, далее, на XX век.

А это принципиально разные времена, разные историохронотопосы.

Конечно, их могло разделять многое другое, происхождение, образование, биография. Это их и разделяло. Ибсен потомок знатной и состоятельной семьи, в целом, прожил размеренную жизнь, включая благополучную семейную жизнь. Гамсун родился в семье деревенского портного, в юные годы много странствовал, буквально был босяком, в его жизни были взлёты и падения. Столь же, отличной от Ибсена, далеко не благополучной, с взлётами и падениями, оказалась его семейная жизнь.

Впрочем, вполне возможно, разница не столько в «благополучии» (как можно о ней судить?!), сколько в том, что мы многое знаем о семейной жизни Гамсуна и очень мало о семейной жизни Ибсена.

Персонажи Гамсуна совсем не похожи на персонажей Ибсена. Они не страдают «горячкой честности».

…в очередной раз убеждаюсь, что «национальный менталитет» скорее миф, чем реальность…

Герой повести «Голод», которая и принесла Гамсуну широкую известность, в поисках куска хлеба, готов придумать разные небылицы, никаких моральных запретов для него не существует.

…странным образом он напоминает мне «чудиков» В. Шукшина^[340]…

Но, если вынести всё это за скобки, в том числе самое главное, что не нуждается в особых доказательствах, – разные люди, разные биографии, разные писатели – останутся всё те же 31 год.

…Гамсун – викинг из норвежской истории

Гамсуна в равной мере можно назвать «сверхчеловеком», о котором грезил Ницше, и типичным викингом^[341] из норвежской истории и норвежского фольклора. Но, во всех случаях, это уже человек XX века, добавлю, трагический человек трагического века.

Признаюсь, меня поразила его последняя книга «На заросших тропинках».

Вообразите, Гамсуну 90 лет, он практически глухой, у него серьёзные проблемы со зрением. Его судили, признали изменником Родины, теперь против него не только Норвегия, весь цивилизованный мир. Он попеременно живёт то в доме престарелых, то в психлечебнице, возмущается, почему его поместили в психлечебницу, у него нет проблем с психикой, если он преступник, то назовите его преступником, если понадобится, он готов вновь предстать перед судом, а в психолечебнице ему нечего делать.

Так вот этот девяностолетний старик гуляет по близлежащему лесу, смотрит, насколько может, на деревья и птиц, и пишет свою последнюю книгу.

«Господи, благослови всё, что не есть привычная речь человеческая, которая нам внятна. Молчание тоже благословенно у Господа.

Зачем я помню всё это? Мне эти воспоминания ни к чему, в них нет никакой особой премудрости. Они приходят ко мне просто потому, что внутри у меня клокочет радость бытия. Инстинкт памяти – вот как, наверное, это можно назвать. Во мне оживают картины».

Меня не столько поражает умиротворённость этой книги, сколько эта «клокочущая радость бытия». И это в 90 лет, и в его положении, когда воспоминания должны быть оглушительными и разрушительными.

Потом он будет бороться за то, чтобы издали эту книгу при его жизни. Издатель, его многолетний друг, война развела их по разные стороны баррикад примирение больше невозможно, но он, издатель, сумел «наступить на горло собственной песни», согласился издать книгу, не дожидаясь смерти писателя.

Но возникают новые препятствия. Психиатр Габриэль Лангфельдт^[342], признанный в стране человек, нельзя о нём писать в таком тоне, эти страницы необходимо сократить, считает издатель. Гамсун не соглашается с ним, это произошло с ним, а не с кем-то другим, его «лечил» этот «признанный» психиатр, он имеет право о нём судить, и он не даст сократить ни одной строчки. Книга, в конце концов, вышла без купюр, а Гамсун позволил себе окончательно порвать со своим издателем, на прощание, сказав ему обидные и совершенно несправедливые слова.

«Старый великан» – назвал его один из авторов. Точнее не скажешь: старый, глухой и слепой великан, тяжёлой поступью идёт через лес, не обращая внимания на кустарник, который попадается под ногами.

Метафорой можно назвать не только «старого великана, но и «лес» и «кустарник».

…Гамсун и знаменитый психиатр

Несколько слов о психиатре Габриэле Лангфельдте. Сужу о нём по книге самого Гамсуна «На заросших тропинках» и по фильму «Гамсун».

Гамсун пишет о нём:

«он так уверен в своих знаниях. Но это не то же самое, что постичь старинную мудрость: знание не истинно. По своему характеру, по сути своей г-н Лангфельдт парит над вершиной, щеголяя своей неопровержимостью, и молчаливо уходит от ответа на возражения, упиваясь чувством своего превосходства, которое выглядит, кстати, наигранным»;

«нужно вернуться к некоторым вопросам профессора Лангфельдта: доводилось ли мне ощущать нечто странное, то, что называют сверхъестественным? А я, простая душа принялся воссоздавать детали очень глубокого и тонкого детского переживания, но мне рассказ не удался, тем паче, что это и вовсе оказался напрасный труд: он всё равно ничего не понял. «Так вы ничего не слышали?» – спросил он. Я не ответил. Не удосужился»;

«я бы пожелал бы психиатру научиться улыбаться. Улыбаться, при случае, и над самим собой»;

«профессору Лангфельдту самому прекрасно известно, что ему не годится вмешиваться в чужую семейную жизнь и копаться в её интимных подробностях. Он чересчур жесток и прямолинеен, его голова забита заученными схемами, и эти схемы разложены по полочкам, классифицированы – в жизни и в науке».

Этот психиатр не понял, что перед ним «великан», поверженный, но не сломленный, и, поскольку не сломленный, психически здоровее самого психиатра. Уверенный в своей непогрешимости, психиатр позволил себе больше чем бесцеремонность, душевную чёрствость.

Наверно решил: такой пациент, такая возможность показать себя всей Норвегии, всему миру. Обманом выведал у жены писателя «семейные тайны», якобы необходимые для лечения, обещал конфиденциальность, а потом позволил себе разгласить их. Когда «великан» узнал об этом, он пришёл в ярость, и попросту выгнал жену из дома.

Пишу об этом Габриэле Лангфельдте, а из головы не выходят Сабина Шпильрейн и Карл-Густав Юнг. Не могу не задуматься, где та черта, за которой психиатры и психоаналитики перестают быть врачами и превращаются в шаманов или лжепророков. И как бы повёл себя такой Габриэль Лангфельдт, если бы родные привели к нему Сабину Шпильрейн или ту же Гедду Габлер.

…Кнут Гамсун и Адольф Гитлер

Теперь начинаю понимать, что и сам Адольф Гитлер^[343] собирался разговаривать с Кнутом Гамсуном как всесильный «психиатр» с претензией на то, что «вылечит» всё человечество. А старый писатель (ему в это время 84 года), пусть знаменитый, но всего-навсего писатель, причём из страны, которая должна раствориться в Германии, не хочет понимать, какой милости удостоен, не захотел даже снять любимые галоши, и, будучи в галошах, осмеливается даже выдвигать свои требования. Фюрер не мог не прийти в ярость и попросту прервал встречу. А этот старый писатель, напишет в своё время сочувственный некролог по случаю смерти Гитлера, а позже признается сыну: «…из чистого рыцарства, сынок, из чистого рыцарства».

…пишу эти строки (январь, 2015), когда во всём мире отмечают печальную дату: 60 лет освобождения Освенцима. И, как и все нормальные люди, вновь и вновь задаю себе вопрос, «как такое могло случиться в Европе?», «как такое могло случиться в Германии?». Во время суда Гамсуну показывали страшные кадры массовых убийств, спрашивали, как он к этому относится, он признавался, всего этого не знал, но каяться не собирался. Меня страшно коробит отношение великого писателя к нацистскому режиму, но не могу не восхищаться величием этого глухого и слепого старца.

Невольно вспоминаю его слова:

«право жить есть такой щедрый, такой незаслуженный дар, что он с лихвой окупает все горести жизни, все до единой…».

При этом понимаю, это не обо мне, нет во мне такой силы духа, мои «горести жизни» не окупают моё «право жить», во мне, увы, не клокочет радость бытия, но ничего мне не мешает восхищаться теми людьми, которые способны так воспринимать такой щедрый дар жизни…

…Гамсун о «бессознательном»

Гамсун был одним из самых эпатажных писателей своего времени. Долгое время он ездил по Норвегии с лекциями о том, какой должна быть современная литература. «Вам пора уходить!» – говорил он прямо в лицо самым известным норвежским писателям Ибсену и Бьёрнсону^[344], которые сидели в первых рядах на его выступлениях.

Как писатель Гамсун находится за порогом «новой драмы» (те же 31 год), не мог бы он оказаться и среди «молодых венцев», для них он босяк, эстетические изыски его мало волнуют. Не будем забывать, что в 1920 году он получил Нобелевскую премию по литературе «за монументальное произведение «Плоды земли» о жизни норвежских крестьян, сохранивших вековую привязанность к земле».

Но в 1890 году (напомню, в год когда была написана «Гедда Габлер») он пишет любопытную работу «О бессознательной духовной жизни». Уже тогда он задумывается над «необъяснимыми душевными состояниями», о «внезапном, сверхъестественном проникновении в неведомые царства», о «предчувствие грядущего несчастья в момент безоблачности», и о том, что «из этих почти незаметных душевных движений… и созревают мысли, решения, побуждения к началу дня».

Но «весёлый апокалипсис», «грядущее светопреставление» не для него, ему чужды любая эсхатология с одной стороны, любая надрывность с другой. И, как не парадоксально,

…кто-то может возразить, что в этом как раз нет никакого парадокса, эсхатология всегда надрывна…

его трудная жизнь, в которой случалось всякое, не заставила его восстать против предустановленности самой жизни.

«О, этот неповторимый мир, в котором бесконечно малое растворено в бесконечно большом»,

повторял он, вновь и вновь возвращаясь к жизни.

…Ибсен: отказ от романтизации «народного духа»

Что же сам Ибсен, как изнутри, а не извне, он пришёл к «Гедде Габлер»?

Ибсен начинал как романтик. Национальные идеи, национальный фольклор, воспринимались им как неисчерпаемая сокровищница нетленной духовности, как выражение подлинного «народного духа».

…от этого же «народного духа» отталкивался Кнут Гамсун, но у него изначально не было какой-либо романтизации…

Но разочарование пришло очень быстро.

Приведу один, на мой взгляд, весьма симптоматичный пример. У феи норвежского фольклора – Хульдры, в которую влюблён герой пьесы «Иванова ночь»^[345], обнаруживается коровий хвост.

«Коровий хвост» – почти символ национального фольклора, «грубого искусства грубых людей».

«Пер Гюнт»^[346] Ибсена сегодня воспринимается как выражение истинно норвежского духа,

…и на этом строятся многие туристические маршруты по Норвегии…

в то время как сам Ибсен написал это произведение, с целью развенчать любые способы идеализации фольклора. Крестьяне выступают в «Пер Гюнте» как грубые, злые и жадные, а фантастические образы национального фольклора как уродливые, грязные, злобные существа. Совсем не случайно, многие любители литературы в Норвегии и в Дании, критически отнеслись к «Пер Гюнту» Ибсена.

Великий сказочник Ганс Христиан Андерсен^[347]

…при всём его величии, признаемся, что массовая культура придала его сказкам «хрестоматийный глянец», который налипает на любое восприятие…

называл «Пер Гюнт» худшей из когда-либо прочитанных им книг, презрение к народному фольклору казалось ему кощунственным. Если добавить, что Эдвард Григ^[348], который воспринимается сегодня как самый «норвежский» композитор, с большой неохотой согласился писать музыку к пьесе (попросту не смог отказаться от гонорара), и в течение нескольких лет откладывал выполнение заказа, то картина станет достаточно полной.

Парадокс в том, что музыкальная сюита «Пер Гюнт» Грига, оказалась чрезвычайно популярной во всём мире, и, по существу, возвратила слушателей к романтически-идеализированному восприятию «эксклюзивной» Норвегии. А нам остаётся примириться с тем, что «хрестоматийный глянец» неизбежно сопровождает сегодня всё то, что можно отнести к «национальному духу», возможности эксклюзивности которого, весьма сомнительны.

…«Гедда Габлер»: начальные эпизоды

Вернёмся к «Гедде Габлер». Вспомним, как она начинается.

Йорген Тесман, учёный, аспирант по кафедре истории культуры, после шестимесячного отсутствия возвратился домой с молодой женой, Геддой Габлер.

Тесман добропорядочный, трудолюбивый, смиренный человек, и в жизни, и в работе. Средний человек, который и в особой сказке не нуждается, его вполне устраивает «предустановленность жизни».

Вспомним слова Г. Гессе: «спокойное следование большинству для ведения средней умеренной жизни… без яростных бурь и гроз».

Это в полной мере относится к Йоргену Тесману. С одним исключением.

Иногда «сказки» случаются и со «средними людьми». Так произошло и с Йоргеном Тесманом, он сумел жениться на красивой дочери генерала. Это придаёт особый смысл его смирению и его трудолюбию. Поднимает его значимость в собственных глазах.

Тесмана встречает родная тётка, которая воспитывала племянника, когда он потерял родителей. Тётка не скрывает своей радости, племянник сделал научную карьеру, не сегодня – завтра, станет профессором, к тому же, на удивление многих, сумел жениться на красивой дочери генерала. Они беседуют о самом обыденном («тысяча мелочей»), что составляет их каждодневную жизнь. Тётка не без удовольствия сообщает, что в доме всё подготовлено к их приезду, она даже сохранила старые, домашние туфли племянника (как не умилиться), купила нарядную шляпу для Гедды (ещё один повод для умиления).

Но в словах тётки проскальзывают нотки тревоги. Всё-таки жена племянника генеральская дочь, красавица, с этим нельзя не считаться, она помнит, – как такое можно забыть – как генеральская дочь мчалась верхом, в длинной чёрной амазонке, с пёрышком на шляпе. Да и в остальном, она не может не понимать, что жена племянника другая, из другого мира.

…«аттракционы» Гедды Габлер

Уже первое появление Гедды подтвердит опасения тётки.

Сначала она откажется разделить восторги по поводу сохранённых домашних туфель («право, меня это мало интересует»).

Потом прямо заявит, что вряд ли уживётся со старой прислугой, которая много лет жила в этом доме.

Откровенно посмеётся над нарядной шляпой, которую купила тётка. Назовёт её «старой шляпкой прислуги», хотя не могла не заметить, что шляпка не старая, и не шляпка прислуги.

А потом, когда Тесман пойдёт провожать свою тётку, «будет ходить взад и вперёд по комнате, то заламывая, то стискивая руки, словно в бешенстве» (ремарка Ибсена).

Бешенство переполняет её. Не может она так жить. Не хочет.

Эта мещанская интимность не для неё, она подкоркой чувствует, что её беременность сделает её заложником этой интимности, обволакивающей, словно липкая тина.

«Все эти мизерные условия, в которые я попала. Это они делают жизнь такой жалкой, прямо нелепой»: признаётся она.

Так будет продолжаться и дальше.

Гедда не смирится, она придумает различные «аттракционы», чтобы взорвать этот мир изнутри. Настолько, насколько хватит сил.

Пока не дойдёт очередь до последнего «аттракциона». До неё самой.

Сначала придёт очередь её «подруги» Tea.

Tea увлечена Эйлертом Левборгом. Бросила ради него свою семью и теперь готова во всём разделить его участь.

Гедда когда-то сама увлеклась этим Эйлертом Левборгом, не могла не понимать, что он намного талантливее, чем её избранник Йорген Тесман. Но всё-таки вышла замуж за Тесмана, то ли потому что он готов на всё ради жены, то ли как раз потому, что он зауряден, то ли по другим причинам.

Tea доверилась Гедде то ли по наивности, то ли потому, что очень хотелось рассказать про рукопись Эйлерта Левборга, то ли потому, что просто боялась.

Разве могла она забыть, как однажды, то ли в шутку, то ли всерьёз, Гедда пригрозила, что спалит её красивые, густые, волнистые волосы.

Самым циничным образом Гедда использует доверие Tea, чтобы разрушить её отношения с Эйлертом.

Ревность? Это для неё слишком просто, да и увлечение Левборгом давно прошло. В треугольнике Гедда-Эйлерт-Теа (у нас нет оснований называть его «любовным») одна Гедда способна различить фальшь, прячущуюся в романтической упаковке.

И она отомстит и за эту фальшь, и за то, что, вольно или невольно, сама стала частью этой фальши.

Потом настанет очередь Эйлерта Левборга.

Может быть, в отместку за то, что позволила себе когда-то им увлечься, то ли, потому что сам Левборг по-прежнему к ней неравнодушен, а на ответное чувство Гедда уже не способна, то ли по другим причинам.

Сначала, пользуясь своей властью над ним, она подтолкнёт Левборга на то, чтобы тот нарушил зарок больше не пить.

Потом хладнокровно сожжёт рукопись Левборга, понимая, что издание рукописи стало смыслом жизни Tea:

«Теперь я спалю дитя твоё, Tea! Кудрявая!.. Твоё дитя и Эйлерта Левборга!».

Наконец, вложит в руки Левборга револьвер, призывая его к «красивому самоубийству», и будет сокрушаться, что «красивого самоубийства» не получилось.

Потом дойдёт очередь до асессора^[349] Бракка.

Сначала она доверится Бракку, не сразу понимая, что это не только самый умный, но и самый циничный из окружающих её людей.

В лице Бракка она столкнётся не столько с «мещанской интимностью», сколько с самоуверенностью циничного мужчины, убеждённого, что женщина, в конечном счёте, должна покориться.

У Гедды останется только два выхода, или смириться, стать любовницей Бракка. Или выйти из игры, ценой собственной жизни.

Практичный и циничный Бракк сильно разочаруется. Не сможет скрыть досаду, он не ожидал, что женщина расстроит его планы.

Второй треугольник (с некоторой натяжкой его можно назвать «любовным») Бракк-Гедда-Левборг, настолько же фальшив, насколько смешон. Неординарная женщина, а вокруг двое бездарных мужчин (тишайшего мужа, вынесем за скобки) – сдавшийся и спившийся романтик, сдавшийся и проигравший циник.

…загадка Гедды Габлер

Некоторые исследователи считают, что в образе Гедды Габлер есть загадка.

В чём она? Что за тёмная сила в ней запрятана, что за огонь в ней клокочет, заставляя последовательно и хладнокровно разрушать «нормальную» жизнь, «нормальных» людей, которые её окружают? Что ею движет? Почему Ибсен, который, как правило, дотошно прослеживал предысторию конфликта, в отношении Гедды Габлер отошёл от этого правила?

Мы только знаем, что Гедда дочь генерала, который хотел иметь сына и привил дочери мужские задатки. Знаем, что она каталась с верхом с генералом «в длинной чёрной амазонке», с «пёрышком на шляпе». И что от отца, генерала, ей досталась пара прекрасных пистолетов, которые и стали её любимыми игрушками.