Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга первая

Сюжет третий
«Не везёт, так не везёт»

…когда это началось?

Не везёт, так не везёт!

Позже Она с грустной иронией скажет, что это возможно началось в то мгновение, когда тот самый сперматозоид искал какую яйцеклетку ему оплодотворить. Если и не тогда, то в то самое первое мгновение, когда началась жизнь плода, который и стал ею. Дальше изменить что-то уже было невозможно.

Кто знает, жизнь плода подчиняется импульсам извне или изнутри, то ли в тот самый первый момент всё предопределено, то ли уточняется по ходу.

Кто знает, плод пока только-только зарождается, пока совершенно бесполый, но уже известно, будет ли мальчик или девочка, или всё высчитывается по ходу, не только пол, но и форма носа, и мочки уха, длина фаланги пальцев и волос на голове. И конечно, гены, не только каким ты будешь, но и что с тобой случится.

Или нет ничего предопределённого, «программа» уточняется до самого последнего мгновения, пока не наступает время вылупляться на свет божий. Может быть, «программа» долго уточнялась, существовали колебания, мальчик или девочка, мальчик или девочка, из-за этих колебаний и получается мальчик, который становится мужчиной, похожим на женщину, или девочка, которая становится женщиной, похожей на мужчину.

Она стала медиком, а до этого имела дело с человеческими экскрементами, понимала, не могла не понимать, что любой серьёзный генетик, разобьёт её наивные рассуждения, но она и не пыталась создать новую генетическую теорию, просто рассматривала свои ноги и руки, свой живот и свою грудь, свои глаза и своё влагалище, и в неё закрадывалось подозрение, что в этом теле что-то не так, и это заложено во время вызревания плода, если не раньше, там и тогда было запрограммировано её невезение, её фатальное невезение.

Она это знала, она была в этом уверена, возможно, и генетика когда-нибудь прозреет. Когда-нибудь станет известно, почему одним так везёт, а другим нет, и это можно обнаружить, пусть не обычным глазом, а сверхчувствительным прибором, в ногах и руках, в животе и груди, глазах и яичниках. И конечно, под микроскопом, на клеточном уровне.

Она стала медиком и понимала, не было в её вылупившемся из материнского чрева теле, никаких двусмысленностей, женский пол по всем признакам, никакой транссексуальности и прочих патологий.

Но откуда-то это взялось, она ведь всё это не придумала.

Это её жизнь, про которую она всё знает.

Не везёт, так не везёт.

…всё началось с пяти лет?

До пяти лет всё было нормально.

Семья как семья, ничего исключительного.

У её родителей всё оказалось унаследовано от прошлых эпох. Всё, что касается «мужчины» и «женщины»: как жить, что говорить, на что надеяться, на что не надеяться, Так было у их бабушек и дедушек, так должно быть у их внуков и внучек.

Поэтому и была у них нормальная семья, похожая на все нормальные семьи в мире.

Конечно, достаток мог быть получше, конечно, хорошо бы родился мальчик, а не девочка, какой никакой, а в старости подмога, а девочка уйдёт и растворится в чужой семье. А во всём остальном, извечные роли мужчины и женщины, у мужчины мужские заботы, у женщины – женские.

После пяти, всё пошло шиворот-навыворот.

…если бы не херувимчик, всё могло бы сложиться иначе?

Всё началось с пяти лет, в детском саду.

В этот детский сад приводили пятилетнего херувимчика, пятилетнего ангелочка с длинными, светлыми кудрями. Он был всеобщим любимцем и знал это, хотя и было ему всего пять лет.

И была в этом детском саду воспитательница, тонкая как жердь, обозлённая на весь женский род за то, что не складывалось у неё с родом мужским, может быть, и у неё в программе был какой-то дефект, так и стала женщиной, не похожей на женщину. Во всяком случае, эта женщина не похожая на женщину, растрачивала всю свою нерастраченную женскую нежность на херувимчика.

Надо ли говорить, что уже в пять лет Она была совсем не херувимчик и не ангелочек, и воспитательница не могла её полюбить, не то слово, не могла переносить её присутствия, была бы рада, чтобы Она просто исчезла, заболела, умерла, все остальные дети тоже мешали, то же отвлекали от херувимчика, но Она, противная девчонка, была просто божьим наказанием, так всегда в жизни, рядом с ангелочком, должно быть такое дьявольское порождение. А Она, это божье наказание, это дьявольское порождение, постоянно приставала к воспитательнице с вопросами, – святая невинность – а можно здесь сесть, а можно здесь встать, а можно это взять, а можно это положить на место, а можно – самое кощунственное – можно я сяду рядом херувимчиком.

Сначала всё происходило по простодушию, ребёнок и есть ребёнок, но с какого-то момента в ней проснулся дьяволёнок, тот, который была запрятан в её теле, и этот дьяволёнок стал руководить её словами и поступками, и с этого момента от её простодушия не осталось и следа.

Вот тогда, и началась её Судьба, её одиссея^[459], которой не избежать, так и будет продолжаться до самой старости.

Сначала она разлила на херувимчика суп, случайно так разлила, просто от неловкости. Потом, когда никто не видел, сломала личные игрушки херувимчика, искромсала на маленькие кусочки. Потом выкинула красивые туфельки херувимчика в туалет. Потом разрисовала фломастером нарядные штанишки херувимчика. Потом, потом, потом.

Рано или поздно это должно было открыться, скорее рано, чем поздно.

Воспитательница вынюхала, пришла в справедливое бешенство, она ведь точно знала, в каком ребенке живёт ангел, а в каком таится дьявол, её не проведёшь. Конечно, в этой проклятой девчонке таится дьявол, и пусть кто-то докажет, что она не права, пусть кто-то упрекнёт ее в невоздержанности, в плохом характере, разве это не светопреставление, когда покушаются (и кто?! Кто?!) на ангелочков, которых выбрали сами небеса. Все мерзости жизни от подобных проклятых девчонок, в которых поселяется дьявол, даже если им всего-то пять лет, рано или поздно они, эти проклятые девчонки, превратятся в мерзких женщин и будут продолжать отравлять весь мир.

Бешенство воспитательницы выплеснулось на мать, через неё на отца, и впервые в жизни, отец её избил, избил так жестоко, что она запомнила на всю жизнь. Избил, как и должен мужчина избивать женщину, так завещано предками.

…мать и отец… отец

Кто знает, может быть, отец и избил её так жестоко только от того, что так и не разобрался в самом себе, надо быть мужчиной, а не очень получается, вот и выместил на ней свою раздвоенность, и не женщина, и не мужчина, в голове одно, то, что не он придумал, что передали ему «безличные люди»^[460], в теле, в ногах и руках, в нервной системе, которая на кончиков пальцев, по всей поверхности соприкосновения с чужим миром, совсем другое. И кто знает, что он чувствовал потом, после того, как жестоко избил собственную дочь. Может быть, он окончательно умер в тот день.

Наверно в тот день, в пять лет, и кончилось её детство и началось выплескиваться всё то, что было запрограммировано в жизни плода.

Не везёт, так не везёт!

Потом, много позже, когда отца не стало, Она пожалела его и простила ему тот день, потом много позже, стала она догадываться, что мы не всегда вольны в своих поступках, что через нас, через наши мысли и наши чувства нередко действуют безличные люди, те самые традиции предков, или что-то иное, и ничего нельзя изменить, ничего нельзя исправить, только сожалеть, роптать, и то только, когда одна, когда никого нет рядом, чтобы никто не видел слёз, чтобы потом оттереть слёзы, жить дальше, вновь и вновь подчиняясь этим безличным силам.

Все жертвы, а палачей будто и нет. Такие вот бестелесные палачи, не цвета, не запаха.

Может быть, не только ей так не везёт?

Откуда ей было знать.

Ей было больно, обидно, так обидно, что она даже подумала, может быть стоит выброситься из окна.

Потом много раз она будет порываться выброситься из окна, но так и не выброситься, так и останется жить. Жить, так и не расставаясь с памятью о том дне, когда ей было всего пять лет, с той обидой, которая началась то ли в тот день, то ли много раньше.

И которая, никогда её не покидала.

А отца она потом простила, даже пожалела.

…в школе

Потом, когда Она уже училась в школе, Она часто забывала о том дне, но он, этот день, возвращался вновь и вновь.

Она хотела быть такой же как все, но ничего не получалось, старалась всем помочь, но все только подсмеивались над ней. Она даже привыкла, смирилась, и уже не злилась.

Скажем, в классе, то ли всерьёз, то ли в шутку, обсуждали, может кто-нибудь из школьников спрыгнуть со второго этажа, а потом вдруг вспоминали – Она, только Она – и все начинали дружно смеяться.

Откуда они могли знать, что всё так и было?

Потом опять, то ли всерьез, то ли в шутку, высчитывали, кто может допрыгнуть до потолка, и сразу все прозревали – только Она.

Она не могла им объяснить, что они не правы, вниз она могла прыгать, только не верх, не было этого «верха» в её теле.

Потом вновь, то ли всерьез, то ли в шутку, выясняли, кто может вывести из равновесия учителей своими глупыми вопросами, конечно, Она, все единодушно, радостно выкрикивали её имя.

И опять Она с ними соглашалась, хотя не понимала, почему это так смешно, и почему так радостно.

И так до бесконечности. Шут гороховый, не мальчик и не девочка.

Девочки шушукались, сплетничали, она пыталась делать то же самое, но над ней начинали смеяться, и они были правы. Ну как можно было с таким носом, с такой формой мочки уха и всем остальным, сплетничать о мальчиках, как все другие девочки.

В мальчишеское сообщество её тоже не пускали, да и не очень её тянуло к ним, не мальчик же она, в конце концов. Она бы с удовольствием играла бы с ними в круговую лапту, даже в футбол, но грубости не переносила. Любое сквернословие приводило её в уныние, любые мальчишеские сальности её коробили, а мальчики только этим и забавлялись, им нравилось, что она мгновенно краснела до самых мочек ушей.

Может быть, в этом неприятии грубых двусмысленностей и проявлялась её женская природа. Кто знает?

А во всем остальном…

Потом, много позже, она будет завидовать многим женщинам, ей будет казаться, что она недостаточно женщина, она будет стыдиться этого, может быть, по этой причине она будет казаться окружающим холодной и равнодушной, за исключением того единственного раза, когда ей скажут, что она красива, красива именно с этим носом, с этой формой мочки ушей и фаланги пальцев на ногах.

Но это было позже. Много позже.

Если не считать этих постоянных издёвок, школьная жизнь проходила без особых встрясок.

Отметки у неё были так себе, хотя была Она не глупа и трудолюбива, но высокие отметки как-то не вязались с её натурой и с её амбициями, вернее с отсутствием амбиций.

Матери было не до неё, после смерти отца забот у ней прибавилось, приходилось работать и в ночную смену, так что главной её заботой стало одеть и накормить своих девочек, неважно как накормить и как одеть, только были бы одеты и сыты, а до уроков дело не доходило, к счастью матери, девочки особенно её не докучали.

Так бы Она и проучилась десять лет без каких-либо событий, если бы где-то в восьмом классе, не появился этот рыжий мальчишка.

…этот рыжий мальчишка

Его самоуверенности можно было позавидовать, будто специально для него, для этого рыжего мальчишки, была написана тысячелетняя история уверенного мужского поведения. С его появлением всё смешалось в их классе, все, и мальчишки и девчонки, собирались вокруг него и хохотали.

Он мог всё. Он делал стойку прямо на парте, потом становился на голову и растопыривал руки в разные стороны. При этом делал такие ужимки, что невозможно было не рассмеяться.

И ещё у него были разные приколы, что-то падало, что-то взрывалось, тетрадь одного ученика вдруг оказывалась в портфеле другого, и все понимали, что это всё он, рыжий мальчишка.

Как не странно, полюбили его и учителя. Он мог даже заговорить их, они начинали улыбаться и всё ему прощали.

Однажды очередь дошла и до неё.

Не успела Она сесть за свою парту, как что-то грохнуло. Она вскочила, оглянулась вокруг, ничего подозрительного не обнаружила, испуганно улыбнувшись, села за парту, и вновь что-то грохнуло.

Она больше не могла притворяться и вдруг заплакала.

Она никогда не плакала, никто не видел её плачущей, а тут не выдержала, расплакалась, наверно втайне надеялась, что этот рыжий мальчишка не обидит её как другие, втайне мечтала, что он не такой, как все остальные, а он так жестоко с ней обошёлся, как и они, выбрал её для своих насмешек.

Может быть, он не ожидал, что Она может заплакать, может быть, пожалел её, так или иначе, после школы он пошёл её провожать. По дороге он рассказывал разные смешные байки, Она улыбалась, ей нравилось, как он рассказывал, и сожалела только о том, что жила недалеко от школы. Она готова была идти с ним до самого края города.

После этого дня, раз в неделю, иногда реже, не терпящим возражения голосом он говорил, что сегодня пойдет с ней. Она молча кивала, ей и в голову не приходило, что может отказать ему, кокетства и прочих женских штучек Она была начисто лишена. Её женской интуиции хватало только на то, чтобы откровенная улыбка радости не расплылась на её лице.

Она умела управлять собой, а может просто стеснялась сама себя, боялась признаться, что ждала этих дней, каждый день загадывала, случится это сегодня или не случится.

…«тренинг» рыжего мальчишки

Однажды, провожая её, он спросил, целовалась ли она когда-нибудь с мальчиками. Спросил так между делом, просто обычный трёп, ничего особенного, вроде того, как спросил бы, была ли она в горах, или жили ли у них в доме домашние животные, хомяк какой-нибудь или котёнок.

От этого вопроса она вся съёжилась, и признаваться не хотелось, и солгать не могла, не в том смысле, что всегда говорила только правду, могла бы и солгать, но только не в этот раз, и главное, не про это.

Тогда он всё также просто, как о чём-то обычном, вроде как мыть зубы по утрам, спросил, а не хотела бы, чтобы он её научил. Она кивнула головой, только в испуге сказала, что только не сегодня, в следующий раз.

Следующий раз наступил через две недели, и он сразу сказал, что сегодня начнётся «тренинг». Он повел её в сад, где были укромные местечки, поскольку она призналась, что больше всего на свете боится свидетелей. И там началось обучение.

Она и потом не знала, чем был для него этот «тренинг» – шуткой, развлечением, чем-то иным, но прекрасно знала, чем это было для неё. Знала, что запомнит этот день на всю жизнь, знала, что перестала быть изгоем, что и Она теперь такая же, как другие её сверстницы, и от этого было не столько радостно, сколько покойно на душе.

Это повторилось несколько раз, каждый раз, когда он утром говорил, что сегодня «тренинг», она замирала, уже не могла слушать уроки, отвечала невпопад, и замирала от каждого слова рыжего, обращённого не к ней, а к другим девочкам.

Когда прошло несколько «тренингов», он похвалил её за усердие, и вдруг сказал, что пора сделать следующий шаг, в сущности, добавил он, всё такой же «невинный».

Она должна была обнажить свою грудь, только и всего.

Он говорил с ней так уверенно, почти как врач с пациенткой, что не могла Она ослушаться.

У неё дрожали руки, Она и подумать не могла, как поведёт себя, если он дотронется до её груди. Но он даже не дотронулся до её груди, только смотрел, внимательно смотрел, потом вдруг сказал, не ожидал, что у неё такая красивая грудь. Потом не преминул добавить, если бы всё остальное у неё было бы на уровне груди, быть ей звездой Голливуда. Почему-то она не растерялась, нашлась что сказать, чтобы спрятать обиды. А в продавщицы сойдёт, спросила она, поддерживая шутливый тон. Не только в продавщицы, снисходительно ответил он, а Она молча приняла такое его великодушие.

Как далеко мы зайдем, какой будет следующий «шаг», в страхе думала Она. При этом догадывалась, от неё мало что будет зависеть, Она не решится сказать «нет», а притворяться Она никогда не умела.

Но он и не собирался заходить столь далеко, в следующий раз он чуть погладил её грудь, дотронулся до сосков, и на этом всё кончилось.

Позже Она так и не могла понять, то ли он был совершенно бесчувственен, то ли было что-то другое. Может, был он из породы тех мужчин, которые снимаются в порнографических фильмах, тело имитирует страсть которой нет, а ему и страсть имитировать не было необходимости.

То ли, это было бы самым обидным, он был совершенно равнодушен к ней, она его совершенно не возбуждала, или, много хуже, просто издевался над ней, проводя свои «тренинги».

Прошло несколько месяцев и предложения с его стороны, как бы сами собой иссякли. Больше он её не приглашал, «тренинги» завершились, смешные байки иссякли.

Спросить его Она не могла, понимала, что никаких прав на него у неё нет. Он не сторонился её, шутил, но о намерении провести «тренинг» не было больше ни слова.

…возвращение «дьяволёнка»

Но однажды её прорвало, внешне это было незаметно, но Она знала, что должна что-то предпринять, не должна молча проглотить обиду.

Она не могла похвастать женской интуицией, но даже ей трудно было не заметить, что у неё появилась соперница. Появилась другая, которую он теперь провожает домой, возможно, учит целоваться или чему-то иному.

Вот тогда и вселился в нее этот дьяволёнок, наверно точно такой же, как тогда в детском саду, а когда он вселяется, то думаешь только о том, чтобы такое придумать, а не о том, стоит ли это делать или не стоит.

Вот тогда в тетрадях и книгах, той, которую провожал этот рыжий мальчишка, стали появляться таинственные знаки ZO, то ли с угрозой, то ли с предупреждением. Потом та, которую теперь провожал рыжий, села на испачканную парту, и на её платье остались жирные разводы, потом её накидка оказалась подвешенной в женском туалете.

Та, которую провожал рыжий мальчишка, вряд ли могла догадаться, мозгов бы не хватило, но рыжего мальчишку обмануть было трудно.

Вот тогда он устроил ей публичный разнос, сказал при всех, что Она у всех вызывает презрение, не поймёшь, девочка она или мальчик, что он её просто пожалел, а Она возомнила о себе невесть что, сказал, что нормальные люди всегда её будут сторониться, как сторонятся прокажённых.

Она готова была выброситься из окна, сколько раз мысленно она выбрасывалась из окна, сколько ещё будет, но не выбросилась в этот раз, не выбросилась и потом.

Тело, руки, ноги её стали будто каменные, Она стояла будто истукан, не смея шелохнуться, не говоря ни слова.

Будь её воля, после этого случая Она просто не приходила бы в этот класс. Но как она могла рассказать обо всём директору и матери, чтобы они сказали. Это было бы ещё более нестерпимо, чем заходить в ненавистный класс и видеть их всех, в особенности этого рыжего мальчишку и его новую пассию.

Одно её утешало. Больше не было у неё к этому рыжему мальчишке никаких чувств, даже ненависти не было, она даже пожалела его, о чём же он, несчастный, говорит с этой размазней, откуда она знает, когда надо смеяться, а когда нет, бедняжка, а во всём остальном этот рыжий мальчишка для неё больше не существовал.

Но она не могла не признать, что нечто подобное должно случаться именно с ней. Только с ней.

Не везёт, так не везёт.

…в противном отделе, хуже не придумаешь

После школы решила поступать в медицинский.

Мать сочла её сумасшедшей, в этот вуз, объясняла она, поступают из других семей, где и денег в избытке, и связи кругом, да и знаний побольше.

Она не послушалась и, конечно, не поступила. Хорошо, что не срезалась, могла с гордостью говорить, что просто не хватило баллов.

С трудом устроилась работать в медицинское учреждение. Куда её устроили, туда и пошла, не имела права выбирать, лишь бы остаться в медицине. А направили её в отдел, в котором производили анализы разных выделений человека. Отдел противный, хуже не придумаешь. Людская изнанка, о которой и говорить неловко.

Не везёт, так не везёт.

Сначала ей было противно, Она не была особенно брезгливой, но здесь долгое время ничего не могла с собой поделать. Ей даже было странно, что рядом с этим можно было не только находиться целый день, но, даже есть нормальную пищу.

Потом привыкла, даже потянуло философствовать. Смешная была философия, никаких высоких материй.

Здесь в этих колбах, думала Она, были «анализы», если не души, то тела человека. «Анализы». Хоть бы слово другое придумали, для того противного и мерзкого, что люди аккуратненько собирают и приносят сюда.

И оказывается, что в этих «анализах», могут скрываться такие тайны, которые нередко неведомы этим самым людям. И ещё, подумала Она, интересно, оставляет ли Господь Бог в этих «анализах» свои отметины, так, что можно по этим «анализам» узнать, кто мальчик, а кто девочка, кто мужчина, а кто женщина. Но ответа так и не нашла.

Поступила Она в медицинский только через два года, на заочный, но всё-таки поступила. А работала всё в том же отделении, и когда училась в институте, и когда его закончила.

После окончания института началась её служебная карьера.

«Карьера» это сильно сказано, такими темпами нужно несколько жизней, чтобы стать, скажем, директором больницы. Но, тем не менее, не прошло и десяти лет, как стала она главной по всем этим «анализам», «заведующей», как стали её называть. А к этому времени у них появились умные машины и они научились делать сложные «анализы».

И Она всем этим «заведовала».

…муж… семья

Здесь, среди колб, в которых хранились человеческие выделения, она и познакомилась со своим будущим мужем.

Был он вдовцом, отцом двух маленьких детей, двух девочек, дети часто болели, приходилось сдавать «анализы», он неторопливо вытаскивал эти баночки-скляночки из портфеля, всё боялся их спутать, и они даже шутили, в этой баночке его старшая дочь, а в этой скляночке – младшая.

Здесь, среди «анализов», и вышла замуж.

Не было никакой свадьбы, хоть какого-нибудь малого торжества тоже не было.

Да и какая свадьба с вдовцом, у которого двое детей.

Матери уже не было в живых. Сестра была замужем, можно сказать удачно, было у неё трое детей, работала педагогом, у каждого было своя семья, свои заботы, друг другу особенно не докучали.

По случаю её замужества, сестра пришла вместе с двумя детьми (третьего тогда ещё не было), четверо детей устроили кавардак, так что всем хотелось, чтобы это быстрее закончилось.

Выпили по рюмочке вина, который купил её муж. И быстренько разошлись.

С мужем ей точно не повезло. Как и со всем остальным.

Это был классический пример антимужчины. Самым ярым антигендеристам нечем было бы крыть.

Один такой мужчина доказательство того, что века мужского превосходства подошли к концу. Он всё время ныл, всё время жаловался.

Даже как-то признался, что никакая красавица не могла бы его соблазнить, он просто испугался бы. От испуга убежал бы.

А её просто вычислил, вычислил для своих детей, немножко для себя.

Позже она будет думать, что он по своему был к ней привязан, вроде того, как собачка привязывается к своему хозяину.

Даже в постели он хотел быть ведомым, беспомощным не был, этого как раз не было, просто сам просил, чтобы она вела себя как мужчина. У него, наверно, тоже что-то было перепутано на уровне плода, если не раньше.

Не был он у неё первым мужчиной, случайные связи начались ещё со студенческих лет, наверно, должна быть благодарна «рыжему», какие-то комплексы сумела преодолеть, не привередничала, когда мужчины оказывали ей знаки внимания.

Что это были за мужчины?

Лучше не вспоминать. Грубые и нетерпеливые, будто и не женщина перед ними, перестала быть женщиной в тот миг, как позволила себе раздеться перед ними. И они возомнили о себе, бог знает что. Победители.

Муж её был другим, не в смысле деликатности, этого не было и в помине. Столь же эгоистичным, но по-другому. Позволял себе оставаться нытиком и в интимных отношениях.

Ничего, привыкла. Чего не бывает на белом свете, «анализы» убедили её в этом.

…сын

Но как не странно, несмотря на бесконечное невезение, несмотря на вечные обиды и столь же вечные заботы, несмотря на унылого (унылее не бывает) мужа, с годами к ней пришла уверенность.

Она сама себе удивлялась, может быть, была из породы ослов, чем больше нагружаешь, тем лучше себя чувствуют. Может быть, уверенность пришла от работы, незаметно, шаг за шагом, стала профессионалом в своём деле. Не бог весть какая работа, анализы, бесконечные анализы, всё равно, была незаменима, и это быстро все почувствовали. А терпению было ей не занимать, Она спокойно выслушивала жалобы, не раздражалась, понимала, люди надеются, вдруг перепутали «анализы», или не так их «проанализировали». И всё не так безнадёжно.

Дома было хуже. Дети мужа постоянно болели, потом стали болеть и свои. Девочка, старшая, и мальчик, младший.

Мальчику она особенно обрадовалась, наверно всегда втайне мечтала о сыне, возможно, мечтала, что сын компенсирует ей всех мужчин на свете.

Возможно, таково подсознание всех матерей, по крайней мере, азербайджанских матерей, но у неё абсолютно всё замкнулось на сыне, выяснилось, что у неё накопилось огромное количество нерастраченных женских сил, теперь было, куда их тратить.

С первого дня стала воспитывать сына по-спартански. Где-то прочла, зацепилось в памяти, как некоторые матери, своих грудных детей прямо в прорубь, они вырастают потом защищёнными от всех болезней и от всех невзгод.

Она навидалась этих хилых, болезненных детей, которые всего боятся, попросту боятся жить, на которых, в конце концов, обрушиваются все беды. Вот и предпочла спартанский стиль.

Мальчик действительно не болел, был крепышом, развивался не по годам, так что, казалось, один этот малыш в состоянии уравновесить всё неразумное, что случилось в её жизни.

Но, увы, кто-то на небесах видно задумал в очередной раз над ней пошутить, трудно было найти более подходящего клиента, чтобы вдоволь посмеяться.

В три года малыш заболел менингитом и через несколько дней умер.

Ей казалось всё, конец, сейчас подойдет к окну и выбросится, кончится весь этот ад не произнесёт больше эти ненавистные слова «не везёт, так не везёт».

Не выбросилась, пришлось жить дальше, пришлось кормить трёх детей, которые с надеждой смотрели на неё, и ещё этот мужчина-не мужчина, не меньше её несчастный, тоже возможно думал о сыне, о взрослом сыне, тоже ошалел от горя, а теперь просто тихо, бесчувственно ожидал, когда она очнётся, когда отдышится, когда сможет помочь ему.

Так и не дождался, вскоре умер.

…история с квартирой

Жизнь продолжалась без особых иллюзий в спасительных заботах, которые не оставляют времени задуматься о чём-то постороннем.

Но впереди её ждало новое испытание, к которому, как оказалось, Она была не готова.

Как не страшна смерть, как не страшна утрата, она может не только окончательно надорвать душевные силы человека, но и укрепить его душу. Смерть ведь знак существования иного мира, который нет-нет и напоминает о своём присутствии, смерть смиряет тебя с этим миром, сбивает с тебя спесь и прочие глупости, близость соприкосновения с иным, потусторонним, миром укрепляет (если укрепляет) и, тем самым, успокаивает (если успокаивает) человека.

А бывает нечто такое, в самой жизни, не потустороннее, а посюстороннее, самое что ни на есть земное, что оглушает тебя своей безысходностью, не можешь избавиться от ощущения постыдности того, что ты, человек, совершил. Можно убежать от других, можно спрятаться в свою скорлупу, только не от самого себя.

Имущества особого у неё не было, но от матери осталось небольшое бриллиантовое кольцо, которое Она должна была передать по наследству своей дочери.

И была ещё двухкомнатная квартира, которую её тётя, сестра матери, которая так и прожила в одиночестве всю жизнь, завещала её дочери. Квартиру в последний момент тётя оформила на её имя, предполагалось, что это квартира её дочери, выйдет замуж, будет, где жить.

Она старалась ко всем своим дочерям относиться одинаково, слово «падчерица» или «мачеха» казались ей кощунственными, но отношения между дочерьми не сложились.

Она объясняла своей дочери, своей настоящей дочери, что для неё эти девочки хоть и не родные, но она должна относиться к ним как к родным, так как относилась к ним их родная мать, да и давно они живут вместе, одна семья. Но ничего не помогало. Как в детском возрасте началась вражда, так и продолжалась, когда стали взрослыми.

Особенно со старшей дочерью, со старшей падчерицей, младшая так и осталась вялой и безвольной, не в пример старшей дочери, старшей падчерицы, у которой со временем обнаружились деловитость и практичность во всех делах. Эта девица была себе на уме, больше чем требовалась между близкими и родными людьми в семье.

Так вот однажды, вялая и безвольная дочь оказалась прописанной в той квартире, к которой не имела никакого отношения.

Как это могло случиться? Она и потом не могла сообразить, не могла вспомнить детали. Дали ей подписать какие-то бумаги, кто, конечно, старшая, кто ещё, она и подписала. Наверно в ту минуту подумала только о том, о чём всегда думала, о том, что падчерицы не должны чувствовать, что она хоть как-то выделяет собственную дочь. Не хотела думать о худшем, не считала, что совершает что-то непристойное.

Дочь её, собственная дочь, уже будучи взрослой, ничего об этом не знала, у неё даже были ключи от квартиры, она ходила туда поливать цветы, которые любила одинокая тетя.

Позже Она догадалась, что совершила нечто непоправимое, корила себя, готова была биться головой о стенку, но выхода не находила. Она понимала, что-то должна сделать, не сегодня, завтра, дочь обо всём узнает, разразится скандал. Но что и как должна сделать, придумать так и не могла.

На её беду (не везёт, так не везёт), как раз в то время началась эра так называемых банков, в сущности, не банков, ловко придуманных «пирамид» по выколачиванию денег из простодушных людей, мечтающих о «манне небесной»^[461], о дармовых деньгах. Пирамида, на вершине которой что-то кому-то, достаётся за счёт тех, кто остаётся внизу, похороненным под пирамидой, которая рано или поздно развалится.

Все обезумели, дармовые деньги прельщали всех, и Она поддалась всеобщему психозу. Никогда не играла ни в какие азартные игры, не испытывала судьбу различными лотереями, а здесь поддалась на уговоры женщин, которые работали вместе с ней. Пошла, встала в очередь, честно простояла, и вложила все деньги, вырученные от продажи кольца.

Через месяц банк разорился.

Она осталась ни с чем, а ещё через месяц старшая дочь, старшая падчерица в присутствии всех спокойно так, видно готовила свою речь, ждала нужный момент, разъяснила её родной дочери, что она решила сама поливать цветы в квартире своей сестры, она, её младшая сестра, не имеет отношения к этой квартире, она ведь там не прописана, и если ей очень хочется поливать цветы, пусть заберёт их себе, и поливает в другом месте.