МУДРОСТЬ СМЕРТИ
«Если это для тебя нецелесообразно – дверь открыта.
Если целесообразно – терпи. Ведь на всё дверь должна
быть открытой – и беспокойства у нас нет».
Из бесед Эпиктета.
Смерть, которая на всю жизнь.
Ничего нет банальнее смерти. Пришёл, ушёл, растворился в небытии.
И нет ничего более загадочного, ведь, по существу, безответным остаётся последнее переживание человеческой жизни.
Мы не можем заглянуть за границу, отделяющую жизнь от смерти, можем только строить догадки.
Философы ищут трансцендентный смысл смерти, мистики пытаются пережить смерть как собственный мистический опыт, писатели придумывают остроумные, парадоксальные фразы о смерти.
Но, на мой взгляд, самые точные слова о смерти, возможно в силу своей наивности и непосредственности, сказала своей бабушке маленькая девочка, которой не было и пяти лет:
«Бабушка, смерть ведь это надолго, это на всю жизнь».
Смерть, которая внутри жизни.
В одной из своих многочисленных бесед Мераб Мамардашвили сказал: «Смерти не существует после жизни, она существует внутри самой жизни».
Слова М. Мамардашвили предполагают множество интерпретаций, в том числе и для него самого.
Во всех случаях речь идёт об умении пользоваться собой как человеком, о необходимости постоянных усилий, чтобы преодолевать свои заблуждения, чтобы каждый час, каждый день преодолевать мертвечину, которую мы наследуем от панических страхов наших предков, речь идёт о событии внутри жизни, которое может произойти, а может не произойти.
В этом смысле смерть поджидает нас не там, а здесь, она поджидает нас каждый раз, как только мы перестаём делать усилия, как только мы перестаём мыслить и чувствовать.
Мы рождаемся вторично – если рождаемся – когда начинаем мыслить и чувствовать, когда с нами может произойти событие, благодаря которому в одну точку стягивается вся полнота мира, в одну точку может вместиться вся бесконечность мира: если мы рождаемся вторично, мы можем возвыситься даже на фоне смерти.
Мы можем не рождаться вторично – почти по Чехову-Чехонте: «он жил, пока не умер» – в таком случае мы можем не делать усилий, мы не будем заблуждаться, мы не будем проигрывать, мы не будем влюбляться (опасно), мы сможем обходиться без события, в котором просвечивает вся полнота мира, и такая жизнь не просто завершается, исчерпывается смертью: если мы не родились вторично, то мы унизились, унизились…
… задолго до физической смерти.
Дверь всегда должна быть открыта, не только для жизни, но и для смерти.
«Открытая дверь» – важная метафора философа Эпиктета.
Эпиктет был рабом, потом стал вольноотпущенником, потом основал философскую школу.
Эпиктет философских трактатов не писал. Знаменитые «Беседы Эпиктета» дошли до нас в записи его учеников.
«Беседы» до сих пор помогают жить, учат различать, что зависит от нас, а что от нас не зависит, и не портить себе жизнь, пытаясь изменить то, что от нас не зависит.
«Беседы» до сих пор помогают жить, учат понимать, что часто мы обвиняем другого не только по той причине, что другой совершает чудовищные поступки (случается и такое), но и по той причине, что нам самим не хватает выдержки, не хватает мудрости.
«Беседы» до сих пор помогают жить, напоминая, что очень часто мы продаём свою свободу воли за ничтожную плату, буквально за пять гривенников, не понимая, что тем самым мы обкрадываем самих себя, обрекаем на недовольство собой, которое мешает нормально жить.
«Беседы» до сих пор помогают жить, разъясняя, как справиться с гневом и беспокойством, как справиться с одиночеством, рецептов нет, только и можно, что изменить точку обзора и на себя и на других, вызвавших наш гнев и беспокойство.
«Беседы» до сих помогают не только жить, но и умирать.
Дверь должна быть открыта и для жизни, и для смерти, считает Эпиктет.
Если дверь открыта, нет повода для беспокойства. Если дверь открыта, но ты не готов уйти, оставайся. Даже если тяжело, даже если нестерпимо, оставайся. Боль и страдания неизбежны для обычного человека, которому «Беседы» не всегда и не во всём способны помочь, но если боль и страдания предпочитаешь смерти, оставайся.
В конце концов, это так просто, не без иронии, и не без снисходительности (как возможна мудрость без иронии и снисходительности) говорит Эпиктет:
«“Дыму наделали в жилище”. Если не чересчур я остаюсь. Если слишком много, я выхожу».
«Человек – животное символическое».
Так уж устроен человек, он постоянно удваивает свою жизнь, запечатлевает в символах то, что запомнил. «Случилось» означает для человека, запечатлел в символах, не запечатлел в символах, значит ничего не «случилось».
Вопрос «как было на самом деле?» не просто наивный, бессмысленный. По человеческим меркам «как случилось» и «как запечатлелось» не тождественны только в том смысле, что человек способен их мысленно различать, «запечатленное» в символах, становится одним из возможностей того, что «случилось».
Эрнст Кассирер называл человека «символическим животным» («animal simbolicum»).
Символ позволяет наделять те или иные «события» разными смыслами и интерпретировать их в различных контекстах.
Символ делает человека бездонным, он никогда не равен самому себе, символ позволяет человеку будучи «здесь и сейчас», быть «во все времена».
Цепочка смыслов, расположенная во времени («время», ещё один человеческий символ), становится историей как запечатлённым прошлым человека.
Благодаря символу, человек отчуждается от природы, перестаёт быть чисто природным существом, благодаря символу человек обретает себя как культурное существо, способное осмысливать своё внеприродное существование.
Символ обрекает человека на двойственное существование между миром реальным и миром виртуальным, и человек то мнит себя центром мироздания, то впадает в депрессию от несовпадения с самим собой, как культурным существом.
Природа в человеке, его геном, не позволяют ему вырваться за предустановленные ограничения, но культура, запечатленная в символах, обнаруживает, что возможности человека практически беспредельны. Не будет преувеличением, если мы позволим себе озорной парадокс, не геном предопределяет культуру, а культура предопределяет геном.
… Другой вопрос, что при этом, одни люди (одни культуры), воспринимают природу (геном) как приговор и не реализуют даже одного процента своих возможностей. Другие люди (другие культуры) позволяют себе чрезмерную дерзость («hibris», сказали бы древние греки) и разрушают природу вне себя и внутри себя…
Символ заставляет человека вновь и вновь отвечать на вопрос «что такое жизнь?» и «что такое смерть?», память становится символом жизни, забвение – символом смерти.
Благодаря символу, вопросы о жизни и смерти оказываются многосмысленными и многовариантными, они меняются от эпохи к эпохе, от народа к народу.
Окончательных ответов на эти вопросы не может быть, человек – «недопеченный хомо», вечное вопрошание о «жизни и смерти» становится онтологией его существования.
Миф как культурная терапия.
Миф – первая и самая мощная символическая система, созданная человеком. Миф тотален, он всё знает, ни в чём не сомневается.
С мифа начинается удвоение человеческой жизни, человек начинает жить в системе культуры, которую сам же создал. Миф становится культурной терапией человека.
У мифа свой способ «ответа» на вопросы, которые задаёт ему жизнь. Клод Леви-Стросс называл этот способ «бриколажным», если позволить себе некоторое упрощение, то речь идёт о достижении цели обходными путями, миф отвечает, не отвечая, отвечает, рассказывая свои «истории».
При этом миф всегда сохраняет целостность и неразложимость, которые не позволяют рассыпаться той или иной мифологической комбинаторике.
Миф организовывает космическое пространство в форме вечного Древа Жизни, которое объединяет Небо и Землю.
Миф организует космическое время в форме космического цикла умирающего и воскресающего божества.
Благодаря этим мифам, архаический человек вписан в космический порядок и космические ритмы.
Благодаря этим мифам, архаический человек, как бы это не резало слух современному рациональному человеку, эмоционально более вписан в окружающий миропорядок, чем современный человек.
С какого-то времени миф выталкивает из себя логос (рациональное мышление), повествовательное слово (эпос), историю (рассказ о прошлых событиях), литературу (художественное слово), и многое другое. Эти вытолкнутые мифом сферы до конца не могут разорвать пуповину, связывающую их с мифом: миф возвращается всякий раз, как только человек решит, что он уже всё «знает» и всё «может», что он способен разгадать все тайны бытия и превратить природу в свой «огород» и свой «скотный двор».
На новом витке развития человеческой цивилизации, новой мифологии предстоит погасить чрезмерную дерзость человека, предстоит сконструировать новое равновесие с миром вовне человека (экология, экоцифра) и с миром внутри человека (новая философия морали, новая экзистенциальная психология).
Предстоит создать новую мифологию «жизни и смерти» человека.
В поисках бессмертия: Гильгамеш и Ахиллес.
Литература, вырвавшаяся из мифа (пусть не до конца), начинает задавать кощунственные вопросы и самый трудный из них: «способен ли человек преодолеть свою смертность?».
Гильгамеш, со сказания о котором начинается история мировой литературы, возомнил о себе, как не об обычном смертном. Среди людей не было ему равных, он во всём их превосходил, почему же смерть должна была уравнивать его с другими.
На пути к бессмертию Гильгамеш преодолел множество препятствий, казалось, вот-вот обретёт эликсир бессмертия, но в конце концов он потерпел поражение. Пришлось возвращаться назад, побитому, смирившемуся со своей смертностью. Пришлось возвращаться, осознав свои человеческие пределы.
Ахиллес должен был стать величайшим из древнегреческих героев, но в результате стал несчастнейшим из них. Будто Судьба его придумала, чтобы бессмертные древнегреческие боги могли всласть посмеяться над потугами смертного.
Должен был стать Ахиллес сыном самого Зевса, стал сыном ничем не примечательного Пелея; должен был стать бессмертным, казалось, его матери, морской богине Фетиде это под силу, не получилось, «ахиллесова пята» стала символом его смертности; должен был совершить великие подвиги, чтобы стать вровень с самим Гераклом, не совершил, только и осталось, что вымести свои неудачи на трупе убитого им благородного Гектора: даже смерть величайшего из героев оказалась почти трагифарсовой, он был убит не в открытом бою, как подобает героям, а стрелой Париса, попавшей в его пятку.
Как случилось, что Гомер и его «Илиада», героический плач над трагической судьбой Ахиллеса, стали культурной терапией древних греков, пробудившей их от спячки «тёмных веков»?
Как случилось, что поэма о поражении величайшего из героев, стала прологом западной цивилизации, цивилизации деяния и поступка?
Вечный гомеровский вопрос, один из самых многосмысленных и безответных во всей мировой цивилизации.
И он не только о том, как соотносятся в образе Гомера легенда и реальность, но и о смыслах самого Гомера, который говорит о жизни и смерти, о том, что герой должен идти навстречу своей Судьбе, даже если она приведёт его к смерти, что страшнее смерти жизнь, в которой не было поступков, достойных славы в веках.
Смерть или возвышает жизнь героя, или низводит на уровень бессмыслия и мертвечины.
Вечная гомеровская заповедь: смерть неминуема, с бессмертными Богами не стоит тягаться, пусть себе хохочут, неминуемость смерти есть высокий удел полнокровности жизни человека.
Выбор за человеком, который всегда перед лицом смерти.
… как преодолеть страх смерти?
В традиционных обществах возрастные переходы регламентировали жизнь человека от рождения до смерти. У каждого возраста были свои строгие правила поведения, то, что допустимо в одном возрасте, недопустимо в другом.
Возрастные переходы закреплялись в символических ритуалах, которые помогали человеку «умирать» в одном возрасте, чтобы «рождаться» в другом. Скажем «умирать» в качестве ребёнка, чтобы «рождаться» в качестве взрослого (обряд инициации). Ритуал этот был суровым, надо было окончательно вытрясти детство, чтобы «умер» ребёнок, привыкший к спонтанным поступкам, и «родился» взрослый, который не тяготится регламентированным поведением.
Соприкосновение с «умиранием» в этих ритуалах, подготавливало человека к самому трудному переходу, к смерти. Существовали даже специальные руководства («Тибетская книга мертвых», «Египетская книга мертвых», другие) по подготовке к смерти.
Переходные ритуалы выполняли две задачи, которые помогали преодолевать страх смерти.
Во-первых, в традиционных обществах, в которых превалировало родовое сознание, ритуал инициации должен был закрепить сознание взаимозаменяемости взрослых членов рода. Смерть одного восполнялась жизнью другого.
Во-вторых, переходные ритуалы были своеобразной духовной практикой, которая должна была помочь постижению трансцендентной сущности человеческого сознания. Человек мог преодолеть не только свои возрастные барьеры, но и пределы человеческой жизни.
В современную эпоху – её преддверием стала эпоха Возрождения с её титаническим человеком – на арену выходит человек рациональный, самоуверенный, упивающийся своей способностью преобразовывать окружающий его мир, порой превышающий меру допустимого преобразования настолько, что мир оказывается на грани экологической катастрофы.
Рациональный человек окончательно разрушает возрастную регламентацию. Детство воспринимается им как «потерянный рай», взрослость, как бремя, от которого следует убегать в развлечения, старость просто игнорируется, главное выглядеть моложавым.
Человек упивается собственной неповторимостью, лелеет собственное «эго», «другой» всё больше становится проблемой.
«Трансцендентное» приравнивается к зауми, символические духовные практики признаются чуждыми секулярному сознанию.
Человек остаётся один на один с леденящим душу ужасом смерти, которая воспринимается как абсолютная темнота, пустота, «ничто».
Только и остаётся, как любой ценой продлить свою жизнь: благо, развитие медицины предоставляет такую возможность.
Только и остаётся, как противопоставить смерти культ здоровья.
… культ здоровья или смерть в больнице.
Культ здоровья – один из самых распространённых культов Нового времени.
Сколько ассоциаций вызывает этот культ, ассоциаций радостных и ассоциаций мрачных.
Культ здоровья.
За ним рационализм, рост знаний, развитие медицины, сплошные позитивные коннотации.
«Береги себя. Занимайся физкультурой, сохраняй бодрость духа, не торопись умирать».
Культ здоровья.
За ним самые мрачные ассоциации. Физкультурные парады, демонстрация молодых, здоровых тел на фоне миллионов, замученных в концлагерях и отравленных в газовых камерах. А искусство, которое не о тех молодых, здоровых, а о немощи, о старости, признано в тех обществах дегенеративным, опасным, враждебным.
Культ здоровья.
Оптимистический призыв к здоровью, но небольшой шаг в сторону, как оптимизм превращается в банальность, ещё шаг, просто в пошлость.
Чем ещё может быть жизнь, как не чередой удовольствий здорового человека. Чем ещё может быть жизнь, как не перманентным наркотиком, чтобы отогнать любые напоминания о смерти.
Здоровье противопоставляется смерти.
Банальность смерти приводит к банальности жизни.
Смерть воспринимается как абсурдное событие, как недоразумение.
Смерть уходит в больницы и окончательно теряет человеческий облик.
Ритуалы смерти, которые представляются мне кощунственными.
Собираюсь говорить только о собственном опыте, надо ли говорить, что за долгую жизнь не раз и не два приходилось участвовать в похоронных обрядах. Никому не навязываю своих мыслей, отдаю себе отчёт, что многими эти ритуалы воспринимаются как естественные, ничего кощунственного в этих ритуалах они не видят.
Сначала о том, как хоронили (у нас) в советские времена, потом о том, как хоронят (у нас) в наши дни.
Советская идеология стремилась выкорчевать всё приватное, всё должно было происходить на глазах у всех: это относилось и к ритуалу смерти.
Похоронные процессии шли по городским улицам. Покойника несли в открытом гробу. Отдельно несли крышку гроба. Сзади шла процессия с венками, по количеству венков можно было судить о статусе покойного. Духовой оркестр играл траурный марш Шопена, играл столь чудовищно, что Шопена трудно было узнать. Любопытные прохожие останавливались, разглядывали процессию, давали оценку происходящему.
… В подростковые годы был болезненно впечатлительным. Независимо от моей воли, лица разных покойников с уличных процессий запечатлевались в моём сознании, наслаивались, складывались в фантасмагорическую картину. В тёмном подъезде нашего дома они надвигались на меня со всех сторон, меня охватывал ужас, который помню до сих пор…
Позже, когда рухнула советская идеология, ритуал смерти был отдан на откуп религии.
Мне трудно судить обо всех странах, но по крайней мере в стране, в которой продолжаю жить, даже в атеистических семьях привычно считается, что хоронить без участия «священнослужителя» (какое кощунственное название) невозможно. Ритуал давно стал формальным, случается, что «священнослужителя» просят (не бескорыстно, за плату?!) сократить ритуальную молитву, но все убеждены, без него не обойтись.
Так ли безобиден этот ритуал?
На мой взгляд, формальная заупокойная молитва (тем более, когда язык этой молитвы не знаком), во-первых, оскверняет и опошляет саму смерть, во-вторых, оскверняет и опошляет само страдание людей, потерявших близких. Люди не роботы, они должны иметь право не только на радость, но и на страдание, я бы сказал, на экзистенциальное страдание.
Какими должны быть похоронные ритуалы сегодня (у нас)?
Скажу честно, не знаю. Только и могу сказать, что похоронный ритуал не должен быть пышным, что похороны не должны быть «ярмаркой тщеславия», что ритуал смерти должен осуществляться в приватной сфере, среди самых близких и родных.
Понимаю, как и во многих других случаях, легче сказать, так не должно быть, чем предложить что-то разумное.
Монументальность смерти.
Смерть может восприниматься культурой как распад и тлен, как нечто неприятное и унизительное для человека.
Смерть может восприниматься культурой как естественное завершение жизни, как её трагическое утверждение.
Смерть может восприниматься культурой монументально, поскольку смерть прерывает живое время, чтобы продолжить его во времени символическом.
За философией жизни и смерти, реализуемой в культуре, остаётся выбор, предпочесть ли полное забвение, кануть в «реку Лета», или обрести себя в «реке Мнемозина», продолжая жить в памяти культуры.
… Вспоминаю начало пьесы Антона Чехова «Три сестры»:
«Ольга в синем форменном платье учительницы женской гимназии, всё время поправляет ученические тетради, стоя и на ходу. Маша в чёрном платье, со шляпкой на коленях, сидит и читает книжку. Ирина в белом платье, стоит задумавшись.
Ольга: Отец умер ровно год назад, как раз в этот день, пятого мая, в твои именины, Ирина. Было очень холодно, тогда шёл снег. Мне казалось, я не переживу, ты лежала в обмороке, как мёртвая. Но вот прошёл год, и мы вспоминаем об этом легко, ты уже в белом платье, лицо твоё сияет (Часы бьют двенадцать). И тогда также били часы.
Пауза.
Помню, когда отца несли, то играла музыка, на кладбище стреляли. Он был генерал, командовал бригадой, между тем народу шло мало. Впрочем, был дождь тогда. Сильный дождь и снег.
Ирина: Зачем вспоминать».
Зачем вспоминать, зачем бередить прошлое, зачем омрачать настоящее?
Зачем?..
Может быть, в новое, секулярное время придумать такие таблетки, чтобы забыть, чтобы не мучиться, чтобы не вредить здоровью.
А может быть, напротив, суметь в новое, секулярное время сконструировать новый ритуал, связанный со смертью, который окончательно освободится от религиозной догматики, но, в то же время, поможет человеку сохранить память о тех, кто ушёл, не забыть, не забывать, поможет переключить невыносимую боль в облагораживающую печаль?
… «печаль моя светла, печаль моя полна тобою» …
Трудный вопрос. Мы слишком разные, мы живём в разных культурных традициях и трудно представить себе универсальный траурный ритуал.
Возможно следует говорить о некоторых принципиальных идеях, которые могут оказаться приемлемыми для всех.
Во-первых, возможно самое главное – отношение к умирающему родных и близких, понимание того, что в какой-то момент медицина, лекарства, процедуры должны отступить на второй план (третий, десятый, сотый), чтобы освободить место для человеческого общения, в котором в равной степени нуждаются как сам умирающий, так и его близкие.
… «устоявшаяся практика «напичкивания» пациента лекарствами в предсмертные часы является плохой услугой и ему, и его семье»: Элизабет Кюблер-Росс.
«Кончина человека должна носить достойный, более гуманистический характер: он не должен ощущать себя покинутым, изолированным, – это и является сегодня одной из величайших проблем медицины»: Сидней Коэн.
«Многочисленные доказательства того, как часто люди, находящиеся на смертном одре, остро нуждаются в искренних человеческих контактах»: Станислав Гроф…
Во-вторых, сохранение памяти об ушедшем человеке, памяти живой, не выхолощенной, драматичной, как драматична жизнь любого человека, памяти не только общественной, не только для других (в каких-то случаях это неизбежно), но и для памяти внутрисемейной, сокровенной, интимной.
Необходимые ритуалы сложатся, если хватит смелости, ума, мудрости поменять отношение к умирающему, поменять отношение к близким умирающего, поменять отношение к смерти.
Во всех случаях, следует помнить слова Монтеня, который перефразировал латинскую поговорку et eripitur persona manet res, сказав, перед лицом смерти мы должны говорить просто, показать, что есть хорошего «на дне горшка».
Психоделическая терапия: новый ритуал перед лицом смерти?
Со второй половины ХХ века растёт интерес к танатологии.
… Остаётся вопрос, почему, всезнающая Википедия относит «танатологию», учение о смерти, к разделу медицины. На мой взгляд, «танатология» может рассматриваться как область медицины только в том случае, если медицина станет не просто лечащей, но и исцеляющей, не только занимающейся телом, но и духом. В противном случае «танатология» должна отпочковаться от медицины и стать самостоятельной областью культуры …
Увеличивается количество лекций, семинаров, конференций, посвящённых смерти.
Всё больше приходит понимание того, что только сохранив человеческое отношение к умирающему и к умершему, человек может сохранить человеческое отношение к самому себе.
Всё больше приходит понимание того, что только сохранив человеческое отношение к умирающему и к умершему, культура может воспроизводить в себе человеческое отношение к жизни и смерти.
Пока трудно говорить о том, насколько человеческая цивилизация сможет выработать новые траурные ритуалы, но уже сегодня можно говорить о «реабилитации смерти», свободной (освобождающейся) от фальши и притворства
В контексте настоящего эссе коснусь некоторых опытов «психоделической терапии» перед лицом смерти.
Термин «психоделика (от греческого «душа», «сознание» и «ясный», «очевидный») был впервые предложен американским психиатром Хамфри Осмондом, пионером в области психоделических исследований, в письме к Олдосу Хаксли.
О. Хаксли, пожалуй, был первым, кто с помощью «психоделики» стремился переключить физические боли своей умирающей жены Марии на уровень пусть экстатических, но человеческих переживаний.
В письме, адресованном Х. Осмонду, О. Хаксли писал:
«То, что я пережил с Марией, убедило меня: живущий может многое сделать для облегчения предсмертного состояния, для поднятия самого что ни на есть физиологического акта человеческого существования на сознательный уровень, а может даже на духовный».
О. Хаксли считал, что «предсмертные обряды должны усиливать, а не ослаблять сознание, подчёркивать, а не уменьшать человечность».
Систематический опыт использования «психоделической терапии» описан в книге Станислава Грофа «Человек перед лицом смерти».
С. Гроф приводит «психоделические биографии» различных людей перед лицом смерти, а среди них были люди как образованные, так и необразованные, как религиозные, так и не религиозные.
С. Гроф пишет, что после сложного начального этапа «психоделической терапии» почти у всех больных наступает период «расширения сознания», когда:
на фоне бесконечно сложной и вечной космической драмы факт неизбежной индивидуальной гибели теряет весь свой трагизм,
приходит понимание важности смирения и принятия неизбежного,
исчезает привычное восприятие смерти как конца всего, как крайней формы катастрофы,
возникают необычайно мощные позитивные переживания мира, покоя, безмятежности, блаженства.
Многие, перед лицом смерти, вспоминают всю свою жизнь, заново эмоционально переживают не только радостные, но и горестные её события.
Многие преодолевают границы собственной жизни, погружаются в воспоминания о своих предках, или даже спускаются до уровня расового или коллективного бессознательного.
Многие ощущают свой переход в другой пространственно-временной континуум, исчезают границы между ними и остальным миром,
человек перед лицом смерти ощущает свою соразмерность со всей Вселенной.
Обратим внимание ещё на один важный момент, который отмечает С. Гроф: чувство значимого участия в процессе умирания может снять большую долю отчаяния у оставшихся в живых.
В завершение, в качестве иллюстрации слова 71-летней Сильвии, у которой был рак груди с многочисленными метастазами, и которая прошла несколько сеансов психоделической терапии:
«Воспоминания, тысяча воспоминаний, … Во время хороших воспоминаний всё становится солнечным, вокруг так много света, во время печальных – всё темнеет … Я не понимаю, почему, почему приходят на ум все эти воспоминания – некоторым из них 50-60 лет… Удивительно, но вся моя боль прошла, я совсем не думаю о боли… Это была такая прекрасная жизнь. Никто не поверит, какую прекрасную жизнь я прожила…».
Непосредственно перед смертью Сильвия подмигнула врачам и сказала: «Увидимся позднее, где-нибудь там…»
… новое благоговение перед смертью?
Позволю себе дать волю моему воображению без «смирительной рубашки», обязательной для тех, кто претендует на экспертное мнение, но совершенно не обязательное для меня, по существу осуществляющего свой личный опыт «психоделической терапии» (возраст!).
Мир Просвещения, мир рациональный и секулярный воспринимаю как магистраль цивилизации, моё мировоззрение обусловлено этим миром и не собираюсь от него отказываться.
Другой вопрос, что рационализм, как и всё созданное человеком, содержит в себе собственные пределы и собственные ограничения. Рационализм на все случаи жизни есть, в сущности, миф, который опрокидывает сам рационализм.
Рационализм, осознающий собственные пределы и собственные ограничения, должен признать, что у него не находится убедительных аргументов, когда приходится сталкиваться с духовными практиками, которые апеллируют к трансцендентному.
Рационализм должен признать, что у него не находится убедительных аргументов, когда речь идёт о смерти.
Если принять тезис (пусть априори) что человек не биологическая машина, если допустить (опять же априори), что сознание предшествует материи и главенствует над ней,
если поверить в опыты с психоделической терапией с безнадёжно больными людьми перед лицом смерти (а у нас нет оснований не доверять результатам этих опытов),
если, наконец, вспомнить наш опыт общения с умирающим, с самым близким, с самым родным, вспомнить и ужаснуться своей бесчувственности, полнейшей амнезии чувств перед лицом смерти,
то, если не лицемерить хотя бы с самим собой, можно согласиться с приговором Олдоса Хаксли:
«нарастающая боль, нарастающая тревога, нарастающее потребление морфина, нарастающая требовательность, сопровождаемые полнейшим разрушением личности и невозможностью умереть с достоинством».
Только и остаётся, что допустить, именно внутри рационального и секулярного мировоззрения возникнет (уже возникает) новое благоговение перед смертью, и оно будет развиваться и крепнуть.
Новое благоговение перед смертью должно частично реабилитировать, казалось бы навсегда ушедшие в прошлое архаические духовные практики, по существу маргинальные в рамках ортодоксальных религиозных течений, кабалу, хасидизм, суфизм и многое другое.
Новое благоговение перед смертью должно возвратиться (реабилитировать) ко всему духовному, которое всегда противостоит «распаду и тлену» как приговору живому человеку.
…запоздалое покаяние.
Признаюсь, когда читал об отношении О. Хаксли к умирающей жене, когда читал об опытах с психоделической терапией в клинике С. Грофа, невольно вспоминал собственное поведение в последние часы и минуты самого близкого мне в этом мире человека, и подступали не только боль, много хуже, стыд и отчаяние, отчаяние и стыд.
Никто не подсказал (кто должен был подсказать?), что не следует перед лицом неотвратимой смерти прятаться за медицинские процедуры.
Никто не подсказал (кто должен был подсказать?), что умирающий человек более (острее, пронзительнее) других нуждается в открыто заявленном человеческом сопереживании.
Никто не подсказал (кто должен был подсказать?), что атрофия чувств в отношении к умирающему есть проявление общей атрофии чувств.
Начинаю понимать, но время не повернуть вспять, моё запоздалое покаяние остаётся безответным, будто упираешься лбом в ледяную твердь.
… способно ли к бессмертию «человечески-смертное»?
Ханна Арендт называла коллапс публичной сферы, на который люди реагируют навязчивым сближением друг с другом, принимая «тепло» за «свет», «формой варварства». По существу, Х. Арендт возвращается к взглядам эллинов, назвавшими «варварами» народы, которые обходятся без публичной сферы.
Не будем спорить, коллапс публичной сферы действительно равносилен дистрофии общественной жизни, независимо от того, назовём ли мы такое общество «варварским» или не назовём, без публичной сферы человек может прожить всю жизнь, так и не узнав самого себя.
Согласимся с Х. Аренд, только «в обществе публичного заложено, что оно способно вобрать в себя, сберечь сквозь столетия и сохранить в сиянии то, что смертные пытаются спасти от природной гибели времени».
Согласимся и с тем, что «проклятие рабства состояло в страхе, который охватывал при мысли, что после их ухода не останется никакого следа, свидетельства, что они когда-то жили»», хотя «рабом» можно быть, формально не будучи рабом, причём не только в сфере политического, но и в сфере экзистенциального.