К счастью, родители оказались дома, они тут же прибежали на мой сумасшедший крик. На шум сбежалась и вся махалля. Среди соседей оказались знающие люди: быстренько наложили шину и туго перетянули руку, чтобы остановить кровь. Кто-то привел осла, запряженного в арбу, куда меня усадили и повезли в больницу.
Мой первый испуг уже прошел, а боли я не чувствовал. Я гордо восседал на арбе и свысока поглядывал на сочувствующие взгляды махаллинцев: дескать, чего вы переполошились, дорогие сограждане, подумаешь, ручку порезал, эка невидаль! Я даже что-то небрежно насвистывал и чувствовал себя настоящим героем, возвращающимся с поля брани, пусть слегка раненным, но непобежденным. Это был первый подвиг, совершенный в моей жизни: я победил свой страх.
И вот это чувство подвига, убеждение, что никогда ни при каких обстоятельствах настоящий мужчина не должен терять присутствие духа, прошло через всю мою жизнь и стало главным фундаментом, дающим опору в самых сложных жизненных ситуациях. Но в то же время это было одним из самых ранних проявлений моей раджасической (холерической) природы, из-за которой, как известно, у человека бывает несусветное количество проблем.
6
Что главное в женщине: красота или доброта? Вряд ли есть на свете мужчина, который хотя бы раз не задавался этим извечным вопросом.
Передо мной он встал еще в детсадовском возрасте. В нашей группе все ребята были условно поделены как бы на две группы. Одна – элита, другая – чернь. В элиту входили те, к кому можно было применить слово "самый". Например, Маша была самой красивой, она носила большие красные банты. Ваню считали самым умным, он уже мог читать. А Вася почему-то прослыл самым сильным, может, потому, что был самым длинным. Я в элиту не входил, но к черни себя тоже не причислял, и, вообще, мне это деление не нравилось. И кто только его придумал? Я решил его разрушить.
Однажды к нам из Казани приехал какой-то родственник. Он совсем был непохож на моих родителей, которым было вечно не до меня, и они всегда держали дистанцию: дескать, ты – ребенок, а мы – взрослые. Как-то мы с соседским мальчишкой (это было еще в Казани), с Шавкатом, кажется, придумали интересную игру: шатаясь, шли по улице, и изображая двух подвыпивших мужиков, кричали во все горло: "Цикл-цикл-мотоцикл – всю дорогу обассыкал!". Игра нам казалась забавной, но меня терзала смутная догадка, что мы не хорошо делаем, играя в эту игру. Поэтому я спросил разрешение у своего отца: "Можно мы будем играть в пьяниц?". Отец строго посмотрел на меня и сказал, как отрезал: "Нет". Он даже не поинтересовался, что эта за игра, как в нее играют. Если бы он это сделал и выслушав, посмеялся над нашей глупой затеей, а потом разъяснил, почему она глупа (например, дедушка Заки, я уверен, поступил бы именно так), может быть, я ему поверил и не стал бы больше изображать пьяниц. А так чихать я хотел на ничем не аргументированные запреты: играл, играю и буду играть, тем более, когда это так интересно. Больше к взрослым со своими глупыми вопросами я не лез.
В другой раз, уже после переезда в Узбекистан, я попросил отца сделать мне лянгу. Лянга – это небольшой лоскуток бараньей кожи с не обстриженной шерстью, к основанию которой через две дырочки проволокой крепится плоский кусочек свинца. В лянгу играют, подбивая ее ногами – похоже на то, как жонглируют мячом футболисты, только приемов здесь гораздо больше. Если футбол – национальная игра бразильцев, то лянга – узбеков, но в отличие от латиноамериканцев среднеазиаты, став взрослыми, о своих детских увлечениях забывают. Отец, никогда не игравший в лянгу, так и не понял секрета этого парящего в воздухе лоскутка шерсти. Он грубо скрутил своими мастеровыми руками, привыкшими сбивать шкафы и комоды, проволоку вокруг шерсти: в результате лянга не только не парила, она камнем падала вниз, и ею совершенно невозможно было пользоваться. Но отец в эти тонкости не вникал, он удовлетворенно потирал руки от сознания хорошо исполненного отцовского долга. Мне же не оставалось ничего другого, как насобирать пустые бутылки и обменять их на настоящую пушистую белую лянгу у старика-старьевщика, который раз в неделю объезжал нашу махаллю на своей скрипучей арбе.
Далека от моих детских дум и треволнений была и мать. Она часто работала по ночам, я ее редко видел, но иногда мы с ней ходили на ночные сеансы в летний кинотеатр кирпичного завода. В тот вечер крутили какую-то зарубежную картину: главный герой переодевался в женщину и вроде бы невинно прижимался к девушкам, толкая их пузом и, совершая какие-то неприличные движения вроде тех, что сейчас демонстрирует американская поп-звезда Майкл Джексон. Для тех лет это было вызывающе неприлично. Непонятно, как этот фильм, видимо, трофейный, попавший к нам во время войны от американцев, был допущен к просмотру цензурой, тем более на Востоке? Картина явно не предназначалась для детских глаз. Если перевести ситуацию на современные реалии, получалось вроде того, что мать с малолетним сыном смотрят порнуху. Моя мать очень смущалась, ей было неловко и неудобно, но она так и не вывела меня из кинотеатра, просидев в напряжении весь сеанс. Шли мы домой молча, она делала вид, что ничего не произошло, но я видел, как она неловко себя чувствует, от этого мне было еще более неловко, чем ей. Но она, видимо, решила, что я еще маленький, и ничего не понял, на том и успокоилась.
Как же маленький, ждите! Да я тогда уже все понимал – абсолютно все!!! – мать спокойно могла говорить со мной на любую тему, а не терзать себя глупыми переживаниями. Если бы даже она, ничего не объясняя, молча увела меня домой, и то было б лучше – я бы все понял сам. А так осталась какая-то недомолвка.
Впрочем, редкие родители понимают собственных детей, наверняка, и мои дети теперь, когда я сам стал взрослым, думают обо мне, как о совершенно дремучем неандертальце. Правда, иногда и среди взрослых попадаются чудо-экземпляры, каким-то непонятным образом сохранявшие живую связь с миром детства. Таким как раз и оказался наш казанский гость. В отличие от моих родителей дистанции со мной он не держал, а вел себя, как с равным, прямо и открыто отвечая на все мои вопросы. Гость дурачился, учил меня боксировать, а однажды мы пошли с ним в парк – в Каттакургане в те годы был замечательный парк с дорожками, аккуратно посыпанными желтым песком – и наблюдали там за настоящим боксерским поединком. Видимо, наш гость был хорошо знаком с этим видом спорта. Во время боксерских схваток, он комментировал каждый удачный удар, а по возвращению домой научил меня боксировать с тенью. Я с увлечением тренировался под его руководством – умение драться настоящему мужчине никогда не повредит.
Скоро я почувствовал, что стал опытным мастером. Естественно, я больше не мог терпеть, что какой-то там длинный детсадовский Вася задается своей силой и "держит шишку" в нашей группе. Больше мое самолюбие выдержать такого безобразия не могло. И я вызвал Васю на "дуэль". Моя наглость его несколько удивила: кто это посмел покуситься на его авторитет? Но делать было нечего: авторитет нужно завоевывать не словами, а делом. В общем, мы схлестнулись с Васей в честном бою. Я вмиг забыл все, чему учил меня мой родственник-боксер, и тузил своего противника, как придется, пытаясь свалить его с ног. Но Вася действительно оказался крепким парнем (кстати, потом мы стали с ним лучшими друзьями, и задирать нас боялись даже ребята из старшей группы), он пыхтел, сопел, но сдаваться никак не хотел. Вся группа болела за верзилу Васю, и особенно старалась красавица Маша. А за меня переживала только одна неприметная девочка по имени Валя, которую я раньше как-то и не замечал. Это была первая драка в моей жизни, и она закончилась вничью.
Но меня больше волновал не исход поединка, а отношение ко мне тихой и неприметной девочки Вали. На самом деле она не была такой уж тихой и неприметной. Да, она не носила таких огромных красных бантов, как красавица Маша, но характер у нее был куда круче. Она не гнушалась участвовать в наших мальчишеских забавах и держалась как свойский парень. Во время занятий в группе, в столовой, во дворике детсада, куда наша группа выбегала с неистовым криком "А наша босиком!" (это когда нам разрешали гулять без обуви), Валя старалась держаться поближе ко мне, чтобы перекинуться взглядом или словом. Такое внимание со стороны представительницы другого пола (я уже знал, что девочки устроены иначе – мы подглядывали за ними, когда они купались в летнем душе) было как-то непривычно и приятно волновало.
Валю родители забирали из садика очень рано, и когда она уходила из группы, мне становилось немножко грустно.
Домой из детского садика мы обычно возвращались с отцом – ему было по пути из ремесленного училища. Путь наш лежал вдоль берега Каттакурганского водоканала, который еще в 30-е годы вручную кетменями вырыли дехкане близлежащих кишлаков. В жаркий день отец любил окунуться в его мутные воды. Я сидел на берегу и бросал камешки, стараясь угодить отцу прямо в голову. Отец ловко уходил под воду и, выныривая, дразнил меня: "Опять не попал!" Я разозлился, вскочил на ноги и стал выбирать галечные камни поувесистей, чтобы удобнее было попадать ими в цель. Один из бросков оказался удачным: отец не успел увернуться, камень звонко шмякнулся о его череп и далеко отскочив, ушел под воду. На берег отец вышел мрачнее тучи, и всю дорогу не проронил ни слова. Я тоже дулся на отца, думая про себя: "Сам виноват, не надо было дразниться: "Не попал, не попал!"
Мы молча и угрюмо брели по пыльной дороге. И вдруг, как будто солнышко выглянуло из-за облаков: откуда ни возьмись, навстречу выбежала радостно улыбающаяся Валя.
– Здравствуйте! – вежливо поздоровалась она, хотя мы с ней расстались не более часа назад.
– Здравствуйте! – ответили мы с отцом в один голос.
Плохого настроения как ни бывало, в груди нежным цветком распустилась радость, словно мама дала мне не копейку, как обычно, на газированную воду, а целых три, и я мог заказать стакан с сиропом…
Но в тот же вечер я предал Валю. Кажется, эта была моя первая измена женщине.
Дело было вот как. Соседский сын Ахмед был старше меня лет на 5-7, он уже ходил в советскую школу, но по природе своей остался настоящим баем и любил эксплуатировать зависимое от него население в лице сына их квартирантов, то есть меня. Однако справедливости ради следует заметить, что Ахмед был цивилизованным эксплуататором, и негры – их роль почему-то всегда доставалась мне – работали у него на плантации только исключительно благодаря своей глупости. Ахмед не мог, например, приказать: "Эй, ниггер, солнце еще высоко, почему ты бездельничаешь? Быстро возьми ведро и полей огород". Нет, он поступал куда изощренней и изобретательней. Как настоящий восточный сатрап, он сначала заманивал меня на топчан и угощал сладким виноградом без косточек. И начинал плести свои хитроумные сети, в которые я неизменно попадал, как последний лопух. Ахмед был величайший импат, он всегда безошибочно угадывал внутреннее состояние своего собеседника. Вот и на этот раз он огорошил меня своим неожиданным вопросом:
– У тебя любимий дэвичка есть?
Я даже не знал, что ему ответить. Никогда не с кем на эту тему я еще не говорил. Мне было стыдно. Заметив мое замешательство, Ахмед, как ни в чем не бывало, стал рассказывать о том, какая замечательная девочка учится у них в классе, какие у нее большие черные глаза, как красиво она заплетает в сорок косичек свои блестящие волосы. Ахмед под страшным секретом признался мне, что влюблен в луноподобную Наргизу еще с первого класса.
– А твой дэвичка как зовут? – вызывая меня на ответную откровенность, снова спросил хитрый хозяйский мальчишка.
Причем он произносил слова таким тоном, будто это само собой разумелось, что у каждого мальчика, тем более такого джигита, как я, должна быть тайная дама сердца. Покоренный его доверием и приобщенный к какому-то взрослому мужскому братству, я моментально раскололся. А колебался я лишь потому, что не знал, кого выбрать: Валю или Машу? Маша мне не нравилась, но считалась первой красавицей. Валя не обладала такими роскошными внешними данными, зато относилась ко мне с искренней симпатией – и это меня волновало. Выбор я все же сделал не от души, а уступая общественному мнению. У такого крутого джигита, как я, и девочка должна быть непременно первой красавицей!
– Маладэц! – похвалил Ахмед, когда я, смущаясь и краснея, едва уловимым шепотом выдохнул "Маша", – Расскажи, какой она?
– Как какой? – не понял я.
– Ну какой у нее гюби, глязь, волось…
– Глаза, кажись, синие, волосы белые.
–Тц, тц! – прицыкнул одобрительно языком Ахмед. – Белий волось – эта яхши. Жюда яхши.
Довольный тем, что не дал маху, я расслабленно откинулся на курпачу и полез в ляган за очередной кисточкой винограда.
– Ага, вот и попался! – вдруг закричал Ахмед. – А если я всем буду рассказать? Такой маленький мальтчик и уже льюбоф крутит. Вай-вай, как нехорошо!
– Никого я не кручу, – испугался я и, запинаясь, перешел в атаку. – А я тоже… я тоже всем расскажу… Я про Наргизу твою расскажу, что ты с первого класса… Ты сам говорил. Вот!
– А я неправда говорил, – спокойно отвел мой слабенький удар Ахмед. – Я нарочна говорил, чтобы узнать про твой льюбоф. Теперь я узнал, пускай все знают. Вай-вай, как нехорошо!
От мысли, что мои самые сокровенные чувства станут предметом всеобщих пересуд, меня бросало то в холод, то в жар.
– Ладно, не бойся! – неожиданно смилостивился Ахмед. – Я никому не буду сказать. Только ты за это польешь огород. Скоро отец придет – ругаться будет, – мой мучитель дважды выкинул перед моим лицом свои грязные пятерни. – 20 ведро. Хоп?
– Майли, – согласился я упавшим голосом.
Ахмед, подложив под голову дынеобразный ястык, обшитый зеленым бархатом, удобно расположился на топчане, а я схватил ведро и помчался к арыку за водой. "Як… ду… сэт… чор…" – на благозвучном языке фарси, как важный персидский шах, стал отчитывать он мои ходки от арыка к огороду. Правда, шахиншаху это вскоре прискучило, и он начал петь на блатной манер, путая одесские напевы с узбекским фольклором:
Зовут меня Мирза, вай-вай,
Работать мне нельзя, да-да.
Пускай работает Иван, вай-вай,
Перевыполняет план, да-да.
Однако его репертуар быстро исчерпался. Так и ничего больше не вспомнив, Ахмед приказал мне:
– Как польешь – разбуди, – и, перевернувшись на другой бок, захрапел, как настоящий сатрап, честно исполнивший свой долг по части эксплуатации подневольного населения.
Господин сладко дремал, а его раб, как и положено рабу, трудился в поте лица. Вся майка и трусы мои были облиты водой, тяжеленное ведро оттягивало руки, последние метры я тащил его буквально волоком, напрягая все жилы своего тщедушного тельца. "И поделом тебе, дурень, – ругал я сам себя, – наперед не будешь молоть языком что попало!". Вообще-то, Ахмед был неплохим парнем: когда я боялся ночью спать дома один, он приходил ко мне, чтобы было не так страшно. Но иногда я попадался на его приколы.
Ближе к концу второй десятки я окончательно выбился из сил. "Э-э, хватит, все равно Ахмедка спит, скажу, что уже все 20 ходок сделал", – решил я и направился докладывать о выполнении задания.
– Что уже все, так бистро? – удивился Ахмед, протирая спросонья глаза. – Все 20?
– Все 20, – подтвердил я.
– Маладэц! – похвалил Ахмед и залился громким смехом: – Ха-ха-ха!!! Я тебя обмануль… Ха-ха-ха! 20 ведер принес – дивона… Ха-ха-ха! – хитрован катался по топчану, держась обеими руками за живот, и никак не мог остановиться от смеха.
Обманули дурака (или, по-узбекски, дивону) на четыре кулака… Как же я так обмишурился? Ахмедка и не собирался никому ни о чем рассказывать, да и о чем там было рассказывать! Он просто хотел подразнить меня. От обиды на глаза навернулись слезы.
– А я не 20, я только 17 ведер принес! – со злостью выпалил я.
– Что? – Ахмед прекратил свой дурацкий смех. – Значит, ты не только льюбоф крутишь, но ишо и врьешь! Вай-вай, какой нехороший мальтчик.
Не дожидаясь пока Ахмедка придумает еще какую-нибудь пакость, я поспешно ретировался в свой сарай.
Так впервые на собственной шкуре я познал, что такое азиатская хитрость и восточное коварство. Но попасться на них можно лишь в том случае, когда ты сам дашь для этого повод своим глупым поведением. Стоит человеку только один раз отступиться и проявить неискренность, как за этим может последовать целый клубок тяжеленных проблем, распутывать которые потом, возможно, придется всю оставшуюся жизнь.
7
Бывали ли вы когда-нибудь на восточном базаре? Такого буйства красок, разнообразия предлагаемых товаров, экзотических фруктов и овощей, невероятного коктейля из всевозможных дразнящих запахов, множества различных лингвистических выговоров и антропологических типов вы больше нигде не увидите!
Со времен Александра Македонского, которого здесь до сих пор помнят по имени Искандер Двурогий, Согдиана, и особенно ее культурный центр, охватывающий два древних очага земной цивилизации – Бухару и Самарканд, – превратился в настоящий Вавилон, столпотворение различных рас и народов. Кого только не увидишь на восточном базаре! Вот горец торгует орехами: прямой греческий нос, голубые глаза, светлые волосы, а говорит на чистейшем самаркандском наречии. А вот типичный сарт, предлагающий изделия своего гончарного ремесла – глиняные кумганы, касы, пиалы; выглядит он уже совсем по-другому: желтоватая кожа, тонкие черты лица, в узкую полоску губы. Мальчик-чайханщик с огромными черными глазами – парс, а, может, армянин или грек. Часто, особенно среди женщин, можно встретить чисто монгольские лица: круглые, темные, скуластые. Парикмахеры и сапожники – сплошь бухарские евреи (они расселились здесь еще со времен предсказанного Иисусом падения Израиля, когда толпы евреев хлынули в Персию). Ювелирными изделиями торгуют либо турки-месхетинцы, либо горбоносые арабы – с вытеснением зороастризма исламом в Согдиане появились целые поселения арабов: Араб-сарай, Арабистан, Арабкурган и т.д. Чаще всего говорят здесь на фарси или тюрки, арабский – язык богослужения – можно услышать лишь в мечетях и духовных семинариях. Арабский с приходом Советской власти стал вытесняться другим имперским языком – русским.