II. Аннеска

VII

Пришло время чудес. Стоило мне только переступить порог храма, как алтарное пространство озарилось столпом белого пламени. Сквозь худую церковную крышу светоносные потоки устремлялись прямо на жертвенный камень, на поверхности которого покоился мертвец, укрытый шелковой тканью. Как боязно мне стало тогда приблизиться к нему еще хотя бы на один шаг, как тяжело было не поддаться страху, не бежать без оглядки из сей некогда священной, а теперь попранной сыростью и тленом Обители! Но и в этот раз моя вера пробудила во мне стойкость, ибо Господь хотел, чтобы я была здесь и даровала сему месту очищение.

Медленной и осторожной поступью я приблизилась к алтарю. Взглянув на массивное распятие, висевшее чуть в отдалении, я трижды перекрестилась. Затем я обошла церковное сердце, облаченное в мрамор, и остановилась так, чтобы быть спиною к кресту, а ликом ко входу в Святилище. Именно тогда надломленное смертью убранство святилища открылось моему взору полностью, и вид его поразил меня до глубины души.

Там, где было положено стоять скамьям для паствы, не было ничего, кроме небрежно уложенных на пол усопших, завернутых в серый перепачканный кровью саван. Некоторые из них уже были тронуты дланью разложения и источали невыносимый смрад; другие все еще напоминали живых, ибо их застывшие лица еще выражали ужас трагически оборвавшейся жизни. Имелись и те немногие, кто будто бы не умер вовсе: тела сих несчастных чей-то глумливый и богомерзкий ум прислонил к церковным колоннам, обратив застывшим взором к алтарю, дабы они, усыпанные цветными осколками разбитых ветром витражей, томились в ожидании службы без начала и без конца.

Наступило время молитвы о невинноубиенных, но прежде случилось совсем иное. Перста мои словно платиновые змеи, творящие гнезда в каменистом чреве Голгофы, приоткрыли поверхность материи, сокрывшей тело на алтаре…

Сомнений не было: предо мною находился тот, чью жизнь минувшей ночью на моих глазах оборвали ненасытные волки – проклятые твари, зубы которых острее причудливо изогнутого кинжала, воткнутого в спину проклятым предателем; вой которых невыносимее вражеского горна, возвещающего о скорой победе неприятеля…

Да – вновь я узрела того юношу, тотчас осознав, что хватило и мгновения, чтобы красота его окончательно пленила меня и грех пустил в моей душе свои извилистые корни. Власа оттенка ячменного поля, обрамляющие его белоснежный лик, в сочетании с лазурью обездвиженных глаз и пурпуром сомкнутых губ пробуждали во мне те ощущения, которые я никогда не испытывала и теперь боялась признать. Очарованная порочно разыгравшимся воображением, тяжело дыша, я застыла склоненной над покойным подобно статуе, стремясь то ли превозмочь, то ли принять свое плотское начало.

И вот природная жажда созерцания обнаженной плоти возобладала надо мной, побуждая отречься от того, что свято, неприступно и неоспоримо. Влекомая и плененная ею, я резким движением руки сорвала с тела драгоценную ткань и отбросила ее прочь, дабы впервые увидеть его первозданную мужскую наготу, тем самым поддаваясь беснующейся плоти моей, истекающей влагой.

Кто знает, что произошло бы дальше и куда бы завела меня похоть, если бы не месиво, открывшееся моему взору – месиво, которое представляли собой грудь и живот юноши – в омерзительных ранах, с вывороченными наружу внутренностями. Меж ног убиенного покоилась посеребренная емкость, преисполненная кровавой жидкостью. В ней нашлось несколько игл, наподобие тех, что используют портные, а также моток размокших ниток. Судя по тому, что одна из них была воткнута в плоть покойного, некто до меня уже пытался сшить два лоскута его кожи, дабы перед погребением придать израненной плоти хотя бы видимость целости. Сей некто будто бы желал, чтобы я довела начатое до конца…

Воистину – сия панорама была моим спасением от греха, ибо телесная истома в одночасье прекратилась, уступив место отвращению, отчего мое естество преисполнилось скверной и обратилось к постыдной рвоте. И мне следовало славить Господа за сей исход, ибо эти страдания были самым малым из того, что я могла бы претерпеть за свои пагубные помыслы.

VIII

Немалое количество времени я потратила на то, чтобы привести плоть растерзанного юноши в благообразный вид, освоив вместе и портняжное дело, и искусство врачевания. Но это было только начало, ведь требовалось придать достойный, насколько это было возможно, образ и иным усопшим, коих под сими сводами было около пяти десятков. Более всего я нуждалась в чистой воде, дабы омыть хотя бы лица – у кого они все еще были целы. К вящей радости своей я решила эту задачу, отыскав в одном из дальних углов святилища уцелевший комод, где обнаружилась церковная посуда. Мне не оставалось ничего другого, кроме как расставить ее по всему храму в тех местах, где ее нутро могли наполнить редкие капли дождевой воды, попадающей в церковь сквозь уже упомянутую худую крышу. Как только одна из плошек наполнялась до краев драгоценной субстанцией, я стремилась как можно скорее обработать хотя бы одно тело и вернуть плошку на место, ибо дождь снаружи мог закончиться в любой момент, а потребность в воде была велика.

И все-таки, даже имея на то великое желание, я не могла подготовить к погребению всех, кто находился в церкви, равно как и обеспечить само погребение. Поэтому, вернувшись к алтарю и прикоснувшись к своему нательному кресту, поверхность которого была холодна, словно северный лед, спящий близ прибрежных скал, где свили гнезда морские птицы, я с великим опозданием приступила к чтению заупокойной молитвы.

Волнение довлело над моей душой и слогом, отчего речь моя множество раз обрывалась. Когда же происходила эта постыдная запинка, божественный свет, все еще питающий окружающее пространство, мерк, а во тьме, вновь приходящей ему на смену, будто бы возникали фигуры неких существ, похожих на человеческие. Впрочем, это было не более чем навязчивое наваждение.

«Спите спокойно, добрые люди! Пусть божественная благодать, что удивительна и непостижима по природе своей, коснется души каждого из вас. Примите же наконец свою телесную смерть во спокойствии и мире. Аминь!» – таковыми были мои последние слова, увенчавшие пение погребального напутствия душам убиенных, чьи тела уже давно лежали бездыханными.

Завершение церемонии ознаменовалось излитием нескольких капель мира, предусмотрительно подготовленного мною, в уста каждого из покойных, а также трижды пропетым антифоном в сочетании с великим славословием. В пении я была и священнослужителем, и хором, вынужденно возлагая на себя в единственном лице те функции, которые они выполняют в церковной традиции.

С окончанием церемонии божественный свет вокруг алтаря предсказуемо померк, а упокоенная плоть перестала источать богомерзкий запах. Что как ни это свидетельствовало о том, что эти души были теперь приняты Богом, а я соприкоснулась с еще одним чудом его?

Едва оказавшись за церковными дверьми, я впервые за долгое время ощутила радость, ибо содеянное мною было хорошо. Да и могла ли я чувствовать себя иначе, если непроглядная туманная дымка и дождь обратились в прошлое, уступив место золотистому рассвету и началу нового дня? Могла ли я не пребывать в воодушевлении, если всецело серый небосвод вдруг исцелился от недуга вселенской меланхолии, явив свой истинный и приятный сердцу сапфировый лик?..

Признаться, я даже не успела насладиться этой отрадой, ибо предо мною вскоре появился ангел в белоснежных развевающихся одеждах. Приблизившись ко мне, он молча даровал мне благословление, дотронувшись до моего чела перстами. И прежде, чем я смогла что-либо сказать ему, он уже исчез, забрав с собою лазурный цвет небес и укрыв их тенью столько знакомого уныния.

Зная, что истолковать сие явление мне не под силу, я искренне вознесла еще одну благодарственную молитву Господу, а после поспешила вернуться в знакомое мне поселение, дабы возвестить людям об исполнении их просьбы – о том, что души их близких получили последние почести в этом мире и что теперь их сон может быть спокоен.

Вскоре стук моих деревянных башмаков по каменной дороге вновь стал единственным звуком, связывающим меня с бренным миром. Чем дальше я удалялась от церкви, тем сильнее меня обступал проклятый туман, вновь родившийся из небытия.

IX

Безликие фасады домов Богом забытого поселения встретили меня прежним безразличием. Хотя нет – что-то в них все же изменилось. Теперь они загадочным образом стали оттенка гранита или подобного ему камня. Если бы мой разум не был переполнен сонмом впечатлений, я бы непременно задалась вопросом о причине сей метаморфозы, но мои раздумья были прерваны странным звуком, похожим на треск погремушки. Сперва я не заметила ничего необычного. Однако стоило мне немного подождать, как из-за угла одной из лачуг показался странного вида человек. Он был облачен в бесцветную рубаху, обтягивающие рейтузы цвета спелого винограда и деревянную, с загнутыми носами, обувь. На голове незнакомца покоился пурпурный колпак неимоверной длины с голубоватым бубенчиком на конце. Чудак держал в руках трещотку, неуклюже взмахивая ею время от времени, дабы заставить ее звучать.

Лицо причудливого субъекта было совершенно лишено волос и сильно напоминало младенческое. Имелось в нем и что-то еще – неестественное, несуразное и нелепое: его черты как бы застыли, а взгляд ассиметрично расположенных глаз был совершенно равнодушен ко всему, что происходило вокруг. Возможно, в них отражалось только бездумье, вселенская глупость и тому подобные вещи. Все это вкупе с полном отсутствии бровей вызывало у смотрящего дрожь и оторопь.

Я укорила себя за то, что столь пристально разглядывала незнакомца. Он не замедлил тут же ответить на мое внимание и, продолжая размахивать трещоткой словно стальным клинком, начал стремительно приближаться ко мне. Когда между нами осталось не более пяти шагов, он резко остановился и, подняв руки к небу, произнес нараспев высоким, но мелодичным голосом:

– Посланница святой Девы, Спасительница убогого поселения, укротившая волчью ярость и совладавшая с мертвыми, наконец-то вернулась!

– Кто вы? – вопросила я с удивлением.

В ответ чудак подскочил ко мне и, игриво коснувшись трещоткой моего плеча, продолжил:

– Усмиряющая волков ловка и отважна! Но качества эти – ничто по сравнению с небытием, над которым не властен даже сам Господь!

– Что за вздор ты несешь, прокаженный? – возроптала я, совершенно обескураженная его богохульными речами.

Безумец был уже за моей спиной. Его голос звучал у самого моего затылка:

– Услышь мой глас, Спасительница, и убедись в его правдивости. Даже Бог не спасет тебя от всепоглощающей бездны! Никто не спасет тебя от пучины, даже сам Г-о-с-п-о-д-ь Б-о-г! Клянусь своим пурпурным колпаком с бирюзовым бубенчиком! – умалишенный стал бешено вращать головой во все стороны, хохоча на все лады.

– Изыди, несчастный безумец! – возопила я, ощущая, что его слова глубоко неприятны моей душе.

Но богохульник и не думал останавливаться. Он продолжал размахивать погремушкой у самого моего лица. От ее треска я стремительно теряла возможность слышать. Я силилась поймать его руку, но это было бесполезно. Его на первый взгляд неуверенные и детские движения оказывались всегда бытрее моих, поэтому все попытки вырвать проклятый предмет из рук глупца терпели неудачу.

Несуразность сего действа поразила бы любого стороннего наблюдателя. Будучи главным действующем лицом, я не могла сделать ровным счетом ничего, пока мой мучитель не посчитал мои страдания достаточными и не убрал наконец погремушку в складки своей рубахи. Стоило моим ушам вновь обрести способность слышать, как вновь зазвучал пронзительный голос моего беспечного собеседника:

– Не поведала ли тебе настоятельница Вендула пред смертью самой, что жизнь твоя сохранена лишь ради небытия? Что самоцвет Гильома, тобой хранимый ныне, есть ключ к великой бездне, ведущий душу твою на убой?

– Скажи мне все, что знаешь! – с мольбой воскликнула я, ощущая, как смрадное дыхание идиота ударило мне в шею, а руки его, проникшие сквозь одеяние, грубо сжали мои обнаженные груди.

– Что знаю я? Что знает дурак? – резко прошептал развратник, лизнув мою щеку и обхватив мою грудь еще сильнее, отчего роба моя была окончательно порвана. – Ха, он не знает ничего! Только его глаза скажут спасительнице правду!

Я отшвырнула от себя руки ублюдка и, обернувшись, что было силы ударила его наотмашь по лицу. Вероятно, удар пришелся именно в глаз, ибо око извращенца побагровело, надулось, а спустя мгновение налилось кровью и с омерзительным звуком лопнуло.

– Ты потеряла свой шанс и останешься в неведении! – все так же громко воскликнул шут, будто бы совсем не чувствуя боли. Вместе с тем его изувеченный лик начал загадочным образом чернеть, а после задымился, словно на него упали сотни искр от огня. Минул краткий миг, и лицо бесстыдника запылало пламенем. Его кожа набухала отвратными волдырями и неумолимо плавилась, превращаясь вместе с костями в ничто. Очень скоро за лицом вспыхнуло и тело, в одночасье обратившись в прах. Когда же от него не осталось ничего, кроме груды обгоревшего мяса, я поняла, что во мне не было ни единой толики сожаления о том, что еще одна жизнь на этом свете оборвалась. И это поражало меня и поразило бы еще сильнее, если бы не бред самосожженца о моей участи, что продолжал звучать в моей голове снова и снова…

– Спасительница! Мы благодарим вас за содеянное! – знакомый голос возвратил меня в мир живых. Я посмотрела на говорящего и вновь увидела перед собой человека, который был моим проводником в разрушенную церковь.

– О, Боже! Вы испугали меня своим появлением… Однако, я действительно исполнила то, что обещала, – бегло молвила я, все еще пребывая в собственных мыслях.

– Мы воистину воодушевлены вашим поступком, а посему желаем отблагодарить вас. – произнеся эту фразу, земледелец поклонился, а затем добавил:

– Прошу вас, посетите наше Празднество, где соберутся все до единого жители спасенного вами поселения – все здравствующие жители!

– Здравствующие?! – отстранено молвила я.

– Здравствующие! О да, избавительница от несчастий, именно здравствующие и живые, – послышалось мне в ответ.

– Но почему тогда смерть до сих пор продолжает обрушиваться на жителей деревни? Разве упокоения мертвых было недостаточно, чтобы прекратить все эти ужасы? Почему тогда зло продолжает происходить здесь? – вопрос за вопросом сыпался из моих уст, но ответа на них не было, будто бы мой собеседник и не слышал их вовсе.

– Посмотрите на этого безумца, лежащего предо мною! – продолжила я. – Он умер на моих глазах, сгорев заживо, будто бы пораженный карой небесной! За что Господь избрал ему сей удел? – я указала перстом на обгоревший, еще дымящийся труп, что по-прежнему покоился у моих ног.

– Вам ли не знать, сестра, что Господь может забрать каждого из нас в любой час, угодный лишь ему! Все это не имеет никакого отношения к тем злодеяниям, которым был положен конец вашим появлением, – услышала я ответ, произнесенный слегка монотонным голосом. – Не корите себя, ибо никто не виноват в этой смерти. Ни вы, ни я, ни даже волки, убравшиеся, наконец, в свои зловонные норы! – добавил немного погодя крестьянин.

– Почему вы так уверены в этом?

– У меня есть предчувствие. Я в это верю и не смог бы объяснить вам этого, даже если бы хотел, – еще холоднее ответил земледелец, дав понять, что больше об этом он говорить не желает. Зрачки его странным образом сузились, отчего кожа на неприятном лице сморщилась, напоминая сгнивший садовый плод.

– Быть может, вы правы! Я скажу лишь, что согласна принять приглашение на ваше празднество, – я поспешила завершить беседу, предчувствуя, что дальнейшие вопросы могут обернуться большой бедой.

– Благодарю вас, сестра. Это большая честь для нас. Пойдемте за мной, – в голосе земледельца наконец послышались теплые нотки, а взгляд его снова стал обыкновенным, присущим каждому из нас. С этими словами он вновь взял меня за руку знакомой мертвой хваткой. Едва переставшие кровоточить раны открылись вновь и, должно быть, в этом тоже был некий символ, так же неведомый мне.

X

Проводник вел меня хитроумным маршрутом меж кривых стен деревенских лачуг. Хотя все поселение насчитывало не более полутора десятков построек, хаотично разбросанных на практически одинаковом расстоянии друг от друга, наше шествие затянулось. Мой поводырь то и дело кружил вокруг одной и той же постройки несколько раз, чем глубоко изумлял и настораживал меня. Я страшилась спросить, в чем причина сих действий, ибо уже начала привыкать к странностям, что происходили со мной буквально на каждом шагу.

Замысловато петляя между построек, мы не встретили ни единой живой души, кроме одной старой женщины. Перед ней стоял огромный чугунный котел, в котором кипело варево, смутно напоминающее своим ароматом ячменное пиво. Она отдавалась своему делу столь самозабвенно, что наше появление не произвело на нее никакого впечатления.

Наконец мы прибыли к огромной кованой двери одного из строений. Из всех прочих оно выделялось своей основательностью и добротной каменной кладкой. Хотя крыша жилища была так же, как и у остальных домов, укрыта соломой, она выглядела значительно свежее, будто бы ее постелили только намедни. Не оставалось сомнений в том, что за зданием тщательно следили, несмотря на разруху вокруг. Это сильно бросалось в глаза.

Внутреннее убранство помещения также показалось мне необычным. Весь дом состоял из одной длинной залы, в конце которой расположилась большая дубовая лестница. В ясный день здесь вероятно было достаточно дневного света, ибо в каждой из стен находилось по равному количеству весьма широких оконных проемов. Сейчас же рядом с каждым из них висело по свече на медном подсвечнике, отчего интерьер наполнялся теплом и мог согреть любого уставшего после долгой дороги путника.

Посреди залы стоял широкий стол, уставленный простой деревянной посудой. Множество людей сидело за ним, но их силуэты были пугающе неживыми. Похоже, мертвенность сущего настигла меня и здесь: сколь ни пыталась я, мне не удалось заметить у присутствующих ни единого движения, услышать от них ни единого слова, сказанного как друг другу, так и мне. Да и в целом мое появление пред ними не произвело никакого впечатления. Ни на кого.

Прошло некоторое время, прежде чем проводник подвел меня к столу и, указав на грубый табурет, предложил мне сесть. Я приняла его предложение, а далее в воздухе повисло затяжное молчание, ибо никто из находящихся рядом по-прежнему не замечал ни меня, ни чего бы то ни было вообще. Все это продолжалось так долго, что мне показалось, будто бы я очутилась вблизи берегов Стикса, ожидая паромщика, который проводил бы меня в обитель мертвых. Это единственная аналогия, которой я могла бы описать происходящее вокруг в тот момент.

– Да сохранит Бог душу этой девы – Спасительницы усопших! – проговорил вдруг ледяным тоном некий человек по правую руку от меня. Его длинные волосы были заплетены в косу и казались чернее смоли. Его подбородок венчала борода, также заплетенная в тончайшую витиеватую линию, напоминающую хлыст.

Немного помолчав, загадочный муж поднялся со своего места, дабы продолжить свою речь:

– Время начать торжество! Да начнется оно во имя нашей гостьи, Господа и душ умерших, и ныне спасенных!

Произнесенная фраза была словно сигналом. Остальные участники трапезы вмиг очнулись от сковавшего их оцепенения, и жизнь, присущая тварному, наконец потекла по их жилам.

– Да сохранит! Да начнется! Во имя Бога и Девы, спасшей души убиенных! – вторили они своему вождю, под невзрачным плащом которого в отсвете свечей блестела кольчуга прекрасной работы. То был момент, когда кружки, наполненные медовухой, были подняты сими странными персонами ввысь.

Теперь настал мой черед поддержать присутвующих в их отраде, но, потянувшись за напитком, я увидела перед собой лишь кубок из кости, внутри которого было вино.

– Почему? Почему вы считаете, что я могу испить крови Христовой, когда не ведаю, имею ли я на это право? – вопреки логике момента воскликнула я, будто ведомая чьей-то посторонней волей. Мой голос перекрыл тогда собой все громогласие вокруг.

– Потому как вы, милосердная сестра, есть Спасительница семей наших! – ответил мне некто из людей. – пейте кровь Господа без промедления из кубка, сотворенного из кости хищника, который более никогда не покажет здесь своей омерзительной морды.

– Смелее, будьте смелее! Вы заслужили это, и в сем вине – нашем даре вам – есть великая благодарность! – вслед за первой последовала новая реплика. Она множилась в голосе каждого из сотрапезников, которые очень скоро соединились в хор. Казалось, все жаждали признать мой триумф. Как бы мне хотелось верить в искренность их намерений.

– О да, великая сестра Господня! – продолжали без остановки вещать окружающие. – Не отказывай себе ни в чем! Тебе ныне позволено многое, ибо в этом и состоит наша дань тебе.

После этих слов, мне привиделось, что воск свечей стал темнее копоти, а огни их приобрели багровый оттенок. Ужас стремительно настигал меня, сковывая члены, побуждая винный кубок пасть на каменный пол, разбившись на мириады крохотных частиц.

– Не тревожьтесь, милейшая Сестра. Крови Господней еще много в сем доме. Множество кубков еще можно наполнить ею без опасения. Вы успеете насытиться ею! – невозмутимо вещали пирующие.

Затем их лики резко помутнели, расплылись, а после превратились в отвратительные звериные рыла. Вскоре вокруг были лишь козлиные и бараньи главы, увенчанные разветвленными рогами, походившими на коренья вековых древес, а также чудовищные морды таких тварей, которые не могли привидеться и в кошмарном сне.

Я внимала мерзкому блеянью и скотскому хрипу целую вечность. К великому сожалению я открыла в себе способность понимать сей бесовский язык, на все лады требовавший от меня совершить грех. Но и в этот раз я нашла в себе силы дать отпор, творя пред очами души моей образ Града Небесного. Одну за одной я возносила мольбы Господу, дабы святые ангелы, в чьих умах хранится знание о Благодати, имя которой Бог, ниспослали мне силы на противостояние ордам Светоносца. Во мне все еще оставались силы не поддаться пороку.

Дьявольская вакханалия в конце концов сменилась кромешной тьмой. И я была искренне рада ей, ибо в минуты те казалось, что благостнее будет появление самой Смерти, призванной во Спасение крылатыми Серафимами, чем бытие в окружение исчадий Люциферова царства. Сия кромешная тьма даровала мне забвение и беспамятство.