Glioma

– В пригородную деревню на юге, с жильем там проблем не будет. А мне добираться до вокзала даже проще. Тебе уже восемнадцать, мы перепишем на тебя квартиру и будем финансировать.

Меня передергивает от этого офисного слова и я веду плечами, точно скидываю мокрый и грязный плащ. И сказать особо нечего, кроме:

– Обсудить со мной это вы не планировали?

Отец поднимает брови, и я вижу вкрапинки зелени в его светлых глазах.

– А ты против?

Портило всё именно отсутствие аргументов и доводов, ведь их решение, как ни глянь, было замечательным, но… Я понял, что мне требуется для определения и просто взглянул на маму.

Лицо её было… В надежде. С такими глазами, наверное, птенцы готовятся совершить первый рискованный полет с гнезда: и желают взмыть, и бояться разбиться. Но я понимаю, что это намного лучше былого, так что сдавленно улыбаются – только ей.

– Ладно, – говорю тоже, смотря ей в глаза, – хорошо, поступайте, как задумали.

– Чанни, – голос мамы дребезжит от волнения, а меня бьет озноб, – ты не сердишься? Папа убедил, что ты самостоятельный и справишься, но я не знаю, правильно ли мы…

– Всё в порядке, мам, – это комочек катается у меня в горле, и трется о смех, и трется о неопределенные слезы, – я правда о себе позабочусь, не переживай.

Папа проходит мимо меня, и возникает желание ему пригрозить: «не присмотришь как следует – прибью», и на руке несмывающимся маркером написать ему все лекарства, и рассказать, как мама питается, и что любит слушать на ночь, и сказать, сколько волосков у нее на голове, чтобы не исчез ни один – я потом пересчитаю.

Но ничего такого не происходит, помимо их последних приготовлений последующие дни, за которые я совсем не к месту. Бродил по квартире, как лишний предмет, который не упаковывают, с собой не берут, не обращают внимания.

Прощание получилось одновременно и чувственным, и нет; родители уезжали на машине, спрашивали банальности, вроде, всё ли помнишь, всё ли на месте, будто не знали, что я фактически правлю всем хозяйством последние годы, а я не мог определить, хочу ли их отпускать.

Я хочу только счастья маме, и если это – его поиск, то тут будет мое беспринципное «за». Папе руку сносно пожал, маму слишком крепко и долго обнял; она уронила три слезы и уверенно села в машину. Её маханья мне в стекло до поворота казались такими тягучими и болезненными, что самого немного проняло на соленую влажность.

Но почему-то… Как только скрылся вой мотора, на душе стало очень светло и спокойно – стоит ли себя в том стыдить? Я не был рад избавиться от маминой паранойи – я воодушевлен папиным долгожданным участием в её искоренении. Может, оно к лучшему. Эту мысль фиксирую как «основное».

Это, оказывается, не конец.

Чондэ не исчезает.

Он уходит красиво.

Помахав нам ручкой с борта белобокого парохода в забавной морской форме и с самой солнечной улыбкой на нашей общей памяти. Это действительно кажется смешным, и мы правда смеялись, когда он пришел к нам с заявлением, что уходит в море.

– Топиться? – вздергивает Бэкхен бровь и качает головой, поднося стакан к губам, – это не лучший вариант.

– Нет, я серьезно, – заверил парень, и энтузиазм его лица нас во многом уже начинал убеждать, – морской флот меня забрал с головой, и это первое плавание в процессе обучения. Так сказать, практика в действии. Ненадолго, всего лишь месяц.

– Но для тебя это будет нирвана, растянутая на вечность, – точно подмечает старший, а я подписываюсь под каждым его словом кивком, – как отреагировал отец? Ты должен был приковылять к нам в сорванных цепях, которыми он тебя опутал, узнав обо всём.

Чондэ повертел головой, покусал губы; это явно самая менее красочная часть его истории, но всё равно.

– Я его убедил, – сказал он уклончиво и сдержанно, но я забеспокоился за целостность потолка, потому что казалось, что он сейчас его пробьет своей неусидчивостью, – это был долгий разговор, но в итоге…

– Боооже правый, – ахнул Бэкхен, наклонившись к Чондэ низко-низко и пристально вглядываясь в его глаза, – да ты наконец-то проявил характер, я поражен.

Когда тост за «нового Ким Чондэ в бескозырке» был произнесен, а его виновник и почти человек с новым будущим и удачной судьбой повернулся ко мне с вопросом: «Вы же придете меня проводить?» мне так захотелось сжать его теплую ладонь и уткнуться в неё носом; как же они меня все разбирают на части.

Или я их сам раздаю.

Мурашки подсказывают о том, что Бэкхен сейчас меня как никто понимает и мы в одной лодке; друзей раздаем на удачи и поочередно её всем желаем.

– У него всё будет хорошо, знаешь ведь, – сказал Бэкхен, когда мы смотрели это красивое отплытие под тенью дерева. Адресовано было мне, но ответил вовсю машущий слегка впереди Минсок, повернувшись через плечо:

– Конечно хорошо! У нас у всех всё будет хорошо! – его настрой столь изменился с тех пор, как началась учеба, как каждый раз с огнём в печи он загорался и в этих необычных глазах.

После его слов нам с Бэкхеном следовало бы взглянуть на друг друга, но я бы этого не выдержал; поэтому просто смотрел вдаль, ощущая небывалый холод в области «за себя». За себя было обидно.

Сэхун улетел, оттяпав у каждого из нас какую-то побрекушку, вроде чайной ложечки, ручки, брелка с ключей.

Мы с ним поспорили, что вернется он с другим цветом волос и уже без ювелирного ларька в ушах, а младший пообещал следующим летом познакомить нас с самыми крутыми напитками, которым научится.

Бэкхен пожелал не спиться и не женится на американке – они страшные – а Минсок посоветовал сделать побольше фоток с самыми разными людьми.

«Мы будем ждать» – это одно точное и самое достоверное, что звучит в тот день между нами.

Кто знал, что сезон увядания и мороза принесет всем внезапный расцвет?

И что мне, спустя неделю осознания бессмыслия и потери прежнего состояния остается, кроме как не прийти к нему? Не обнаружить одного в комнате, в таких же условиях, когда мы оба понимаем, что мы – остатки, и никаких других факторов и средств, кроме наших друг напротив друга лиц, у нас нет?

Сэхун вчера прислал первое селфи, где он закутан в американский флаг, на заднем плане какие-то негры, в руке у него крупный бургер из Макдака.

Чондэ на днях позвонил нам из своего первого порта, на фоне слышался гул чаек и береговой шум, а он беспорядочно болтал о каких-то неизвестных нам рыбах.

Минсок на выходных притащил лимонную меренгу (привет снова, фильм «Тост») и это было лучшее, что мы когда-либо пробовали.

А Бэкхен…

А я…

Смотрим друг на друга, как в зеркала.

Может, в этом и есть ответ?

– Все они как-то находят или ищут своё счастье, а в чем твое? – спрашиваю я его, зная, что Бэкхен слишком привыкший к своему постоянному самоотвержению и непринятию иного.

У него кирпичи. Повсюду.

Он прищуривается, глядя на меня, поворачивает голову.

– Я никогда не сравнивал тебя с бомбой? – вот его вопрос, и его шаги приближаются.

– Твоя стена слишком толстая, – говорю ему, и всё, что творится внутри, всё, что творилось – бежит по нарастающей.

– Ты справишься, – тихо произносит, уже в миллиметре от моих губ.

– Я не… – и не договариваю. Это расстояние исчезает. И ладони на животе какие-то неудержимые, и мое равновесие совершенно распущенное, мы летим куда-то в район собственных душ, а на деле – назад, к кровати.

Моя опухоль лопается, это настолько приятно, а боль тает и замораживается под чужими руками.

Он зарывается мне в шею, режет носом грудь, и на ощупь чувствовать Бэкхена – лучшее из всего нового, что могло со мной произойти и происходит. «Что ты будешь делать, что?» так часто звучал между нами вопрос безответный, и Бэкхен отвечает на него только сейчас, оторвавшись на чуть-чуть, для шепота:

– Заберу твое дыхание для своего второго.

И мне ничего не остается, кроме как сказать:

– Бери.

Потому что для себя мне тоже многое вручают с этими отпечатками на ключицах. В какой-то момент, когда темнота перед глазами рассеивается, я вижу другую – Бэкхен всматривается в меня, смотрит абсолютно серьезно (так непривычно видеть его с красными щеками).

– Ты не будешь жалеть, – опять его жесткие, но верные констатации, – но станет ли лучше?

Перед взором внутри себя – всё: вялые попытки, движение жизненного течения, семейные неудачи и пересмотр понятий, всё, что подвластно стало чужим языкам, и злым, и хорошим, и спектр мнений, и неизбежность конца, и бессмысленность конечного итога, и желание просто быть с теми и там, где хочется.

Я возвращаюсь вниманием к Бэкхену и кладу пальцы ему на шею, притягивая к себе.

– Конечно, – отвечаю совершенно уверено, разбивая этой секундой любой перед ним страх, – конечно.

Все противоречия в отношениях тоже летят под откос, когда он всеми движениями требует больше тепла и дает понять, что с этой лодки он меня не сбросит, что я в ней – спасательный круг. Бэкхен чужд был на касания, на эмоции, на такие резкие вздохи, а сейчас он бросается на свою бомбу с целью свободы.

И мы, как спасшиеся от смерти мальчишки, лежим в самых тесных объятиях, слишком боясь упустить новые жизни в своих руках.